ляли людям в живот, чтобы понаблюдать за их мучениями. Иногда несколько солдат выстраивали своих жертв в ряд и бросали в них ручные гранаты с некоторого расстояния, чтобы посмотреть, кто самый меткий. Любая война проявляет некоторые небольшие группы среди разных народностей: меньшинства, слишком трусливые, чтобы сражаться открыто, слишком незначительные, чтобы сыграть независимую политическую роль, но достаточно подлые, чтобы служить палачами по найму у одной из воюющих держав. В этой войне такими людьми были украинские и литовские фашисты.
Роман Крамштык погиб одним из первых, когда они приложили руку к операции по переселению. Дом, где он жил, оцепили, но он не вышел во двор, услышав свисток. Он предпочёл быть застреленным дома, среди своих картин.
Примерно в то же время погибли агенты гестапо Кон и Хеллер. Они недостаточно умело укрепили своё положение, а может быть, просто были слишком экономны. Они заплатили лишь одной из двух ячеек СС в Варшаве, и им не повезло попасть в руки людей другой ячейки. Разрешения, которые они предъявили, выданные подразделением-соперником, ещё больше взбесили их тюремщиков: они не удовлетворились тем, что расстреляли Кона и Хеллера, они ещё и пригнали фургоны для сбора мусора и на них, среди отбросов и грязи, оба магната отправились в последний путь через гетто к общей могиле.
Украинцы и литовцы не обращали внимания ни на какие справки о трудоустройстве. Шесть дней, которые я провёл в погоне за справками для нас, оказались пустой тратой времени. Я понимал, что нужно работать по-настоящему; вопрос был в том, как за это взяться. Я полностью утратил мужество. Целыми днями я лежал на кровати, прислушиваясь к звукам с улицы. Каждый раз, когда до меня доносился грохот колёс по мостовой, я вновь впадал в панику. Эти повозки увозили людей на «Умшлагплац». Но не все они проезжали гетто насквозь, и любая из них могла остановиться у нашего дома. В любой момент мы могли услышать свисток со двора. И я снова и снова вскакивал с кровати, подходил к окну, опять ложился и вновь вставал.
Я был единственным в семье, кто проявлял столь позорную слабость. Возможно, из-за того, что только я мог бы как-то спасти нас благодаря моей популярности как исполнителя, и я чувствовал свою ответственность.
Родители, сёстры и брат знали, что ничего не могут сделать. Они полностью сосредоточились на том, чтобы сохранять самоконтроль и поддерживать иллюзию обычной повседневной жизни. Отец целыми днями играл на скрипке, Генрик учился, Регина и Галина читали, а мать чинила нашу одежду.
Немцев посетила ещё одна гениальная идея, как облегчить себе задачу. На стенах появились декреты, постановляющие, что все семьи, добровольно явившиеся на «Умшлагплац» для «эмиграции», получат буханку хлеба и килограмм повидла на человека, причём семьи добровольцев не будут разлучаться. На это предложение откликнулось множество людей. Они стремились прийти, потому что были голодны и надеялись отправиться в неизвестный трудный путь к своей судьбе вместе.
Неожиданно нам на помощь пришёл Гольдфедер. У него была возможность нанять некоторое количество сотрудников в центр хранения недалеко от «Умшлагплац», где сортировали мебель и вещи из домов переселённых евреев. Он поселил там меня, отца и Генрика, а мы, в свою очередь, сумели сделать так, чтобы к нам присоединились сёстры и мать, хотя они не работали в центре хранения, а присматривали за нашим «домом» в здании, где находились бараки. Рацион не представлял собой ничего особенного: каждый получал полбуханки хлеба и четверть литра супа в день, и мы должны были разумно делить паёк на порции, чтобы наилучшим образом утолить голод.
Это была моя первая работа на немцев. С утра до ночи я возил мебель, зеркала, ковры, бельё, простыни и одежду – вещи, которые лишь несколько дней назад кому-то принадлежали, показывали, что помещение было домом для людей с хорошим вкусом или без него, состоятельных или бедных, добрых или жестоких. Теперь они не принадлежали никому; они были низведены до стопок и груд предметов, обращались с ними грубо, и лишь иногда, когда я нёс охапку белья, от них едва ощутимо, словно воспоминание, поднимался слабый запах чьих-то любимых духов или я на мгновение замечал цветные монограммы на белом фоне. Но мне было некогда думать об этом. Любое мгновение задумчивости и даже невнимательности оборачивалось болезненным ударом кованого сапога полицейского или его резиновой дубинки. Оно могло стоить и жизни, как было с молодыми людьми, расстрелянными на месте за то, что уронили зеркало из гостиной и оно разбилось.
Рано утром второго августа поступил приказ всем евреям покинуть малое гетто к шести вечера. Мне удалось получить свободное время, чтобы забрать со Слиской улицы кое-какую одежду и постельные принадлежности, мои сочинения, коллекцию отзывов на мои выступления и мою композиторскую работу, а также отцовскую скрипку. Я привёз их в наш барак на тачке – тяжёлая работа. Это было всё наше имущество.
Однажды, где-то в районе пятого августа, когда я шёл по улице Генся, получив короткий перерыв в работе, мне довелось увидеть, как Януш Корчак и его сироты покидают гетто.
Эвакуация еврейского приюта под руководством Януша Корчака была назначена на то утро. Дети должны были уехать одни. У Корчака был шанс спастись, и он лишь с большим трудом убедил немцев взять и его. Он провёл с детьми многие годы своей жизни, и сейчас, в последнем пути, он не собирался оставлять их одних. Он хотел облегчить их участь. Он сказал сиротам, что они едут за город, поэтому им нужно быть радостными. Наконец они смогут сменить ужасные душные городские стены на цветущие луга, реки, где можно купаться, леса, полные ягод и грибов. Он сказал им надеть лучшую одежду, и так они вышли во двор, парами, нарядные и в весёлом настроении.
Маленькую колонну возглавлял эсэсовец, который, как многие немцы, любил детей, даже тех, которых провожал в иной мир. Ему особенно понравился двенадцатилетний мальчик-скрипач, который нёс свой инструмент под мышкой. Эсэсовец сказал ему идти во главе детской процессии и играть – и так они тронулись в путь.
Когда я встретил их на улице Генся, улыбающиеся дети пели хором, маленький скрипач играл для них, а Корчак нёс на руках двоих малышей, также сияющих улыбками, и рассказывал им какую-то забавную историю.
Я уверен, что даже в газовой камере, когда «Циклон-Б» сдавил детям горло и вселил в сердца сирот ужас вместо надежды, Старый доктор из последних сил прошептал: «Всё хорошо, дети, всё будет хорошо», – чтобы, по крайней мере, избавить своих маленьких подопечных от страха перехода от жизни к смерти.
Наконец 16 августа 1942 года настала наша очередь. В центре хранения был проведён отбор, и его прошли только Генрик и Галина как всё ещё способные работать. Отца, Регину и меня отправили обратно в бараки. Как только мы оказались там, здание было оцеплено, и мы услышали свисток во дворе.
Больше не было смысла бороться. Я сделал всё, что мог, чтобы спасти моих родных и себя. Очевидно, это с самого начала было невозможно. Может быть, хотя бы Галине и Генрику повезёт больше, чем нам.
Мы быстро оделись, поскольку со двора слышались крики и выстрелы, побуждавшие нас спешить. Мать упаковала всё, что попалось под руку, в небольшой свёрток, и мы пошли вниз по лестнице.
9. «Умшлагплац»
«Умшлагплац» располагался на границе гетто. Этот узел подъездных железнодорожных путей был окружён сетью грязных улиц, переулков и тропинок. Несмотря на свой неказистый вид, до войны он содержал в себе сокровища. Один из тупиков был местом назначения больших партий товаров со всего мира. За них торговались еврейские коммерсанты и затем поставляли их в магазины Варшавы со складов на улице Налевки и в проезде Шимона. Сама площадь представляла собой огромный овал, частично окружённый зданиями, частично огороженный заборами, куда стекалось множество дорог, словно реки в озеро, – полезные связующие пути с городом. Эта зона была перекрыта воротами там, где улицы подходили к ней, и теперь могла вместить до восьми тысяч человек.
Когда мы прибыли туда, площадь была ещё почти пуста. Люди бродили туда-сюда в тщетных поисках воды. Был жаркий ясный день конца лета. Небо было серовато-голубым, словно вот-вот обратится в пепел от жара вытоптанной земли и слепяще-белых стен домой, и невыносимо яркое солнце выжимало последние капли пота из измождённых тел.
На границе огороженной территории, где в неё впадала одна из улиц, было пустое пространство. Все обходили его по широкой дуге, не задерживаясь там ни на минуту и поглядывая в его сторону с ужасом. Там лежали трупы: тела убитых вчера за то или иное преступление, может быть, за попытку побега. Среди мужских тел были трупы молодой женщины и двух девочек с размозжёнными черепами. Стена, под которой лежали тела, несла на себе отчётливые следы крови и мозгов. Детей убили любимым немецким способом: взяли за ноги и с размаху ударили головой об стену. Жирные чёрные мухи ползали по телам и по лужам крови на земле, и трупы почти на глазах вспучивались и разлагались от жары.
Мы устроились относительно удобно и ждали поезда. Мать сидела на наших вещах, Регина – на земле рядом с ней, я стоял, а отец нервно расхаживал туда-сюда, заложив руки за спину, – четыре шага вперёд, четыре назад. Только сейчас, под палящим солнцем, когда больше не было смысла беспокоиться о любых бесполезных планах спасти нас, я смог разглядеть мать вблизи. Выглядела она ужасно, хотя на первый взгляд полностью владела собой. Её волосы, когда-то такие красивые и всегда тщательно причёсанные, утратили почти весь цвет и свисали прядями на её постаревшее от забот, морщинистое лицо. Свет в её ярких чёрных глазах, казалось, погас, и нервный тик пробегал по её лицу от правого виска через щёку к уголку рта. Я никогда этого раньше не замечал – это был знак, насколько мать потрясена происходящим вокруг. Регина рыдала, закрыв лицо руками, и слёзы текли сквозь пальцы.
Время от времени к воротам «Умшлагплатц» подъезжал транспорт, и внутрь загоняли толпы людей, отправленных на переселение. Вновь прибывшие не скрывали своего отчаяния. Мужчины разговаривали на повышенных тонах, женщины, у которых забрали детей, выли и судорожно рыдали. Но вскоре свинцовая апатия, царившая над местом сбора, начала охватывать и их. Они утихли, и лишь время от времени случались короткие всплески паники, когда проходящему мимо эсэсовцу приходило в голову пристрелить кого-нибудь, кто недостаточно быстро убрался с его пути или имел недостаточно покорное выражение лица.