Неподалёку от нас на земле сидела молодая женщина. Её платье было порвано, волосы растрёпаны, словно она с кем-то дралась. Но сейчас она сидела совершенно спокойно, бледная как смерть, глядя в одну точку. Её растопыренные пальцы судорожно сжимали горло, и время от времени она монотонно и однообразно спрашивала: «Зачем я это сделала? Зачем я это сделала?».
Стоявший рядом с ней молодой человек – по-видимому, её муж – что-то ласково говорил ей, пытаясь успокоить и в чём-то убедить, но его слова, казалось, не достигали её разума.
Нам продолжали попадаться знакомые среди тех, кого свозили на место сбора. Они подходили к нам, здоровались и, просто по привычке, пытались завести какую-то беседу, но очень скоро все разговоры затухали. Они отходили, предпочитая справляться с тревогой в одиночестве.
Солнце поднималось всё выше, с небес лился жаркий свет, и мы всё сильнее мучились от голода и жажды. Последний хлеб и суп мы доели накануне вечером. Трудно было оставаться на месте, и я решил пройтись – может быть, что-то улучшится.
Народу прибывало и прибывало, и на площади становилось всё теснее, так что приходилось обходить группы стоящих или лежащих людей. Все обсуждали одно и то же: куда нас увезут и действительно ли нас пошлют на работу, как всех пыталась убедить еврейская полиция.
Я увидел группу пожилых людей, прилёгших в одной части площади, – старики и старухи, видимо, вывезенные из какого-нибудь дома престарелых. Они были ужасающе худы, обессилены голодом и жарой, и силы их, очевидно, были на пределе. Некоторые лежали с закрытыми глазами, так что невозможно было понять, умерли они или умирают прямо сейчас. Если мы должны стать рабочей силой, что здесь делают эти старики?
Женщины с детьми на руках с трудом перебирались от одной группы к другой, умоляя хотя бы о капле воды. Немцы оставили «Умшлагплатц» без воды вполне намеренно. Глаза детей были безжизненными, веки опустились, головки на тонких шеях бессильно склонились, а пересохшие губы были раскрыты, словно рты у рыбёшек, выброшенных рыбаками на берег.
Когда я вернулся к родным, они были не одни. Рядом с матерью сидела её подруга, а её муж, когда-то владевший большим магазином, подошёл к моему отцу и ещё одному их знакомому. Делец был в неплохом расположении духа. Зато другой их спутник, дантист, когда-то работавший на улице Слиской недалеко от нашего дома, видел всё в крайне мрачных тонах. Он был взвинчен и зол.
– Это позор для всех нас! – почти кричал он. – Мы позволяем им вести нас на смерть, как овец на бойню! Если мы – полмиллиона человек – нападём на немцев, мы можем вырваться из гетто, хотя бы умереть достойно, а не быть пятном на теле истории!
Отец выслушал его. В некотором замешательстве, но с доброй улыбкой он слегка пожал плечами и спросил:
– Почему ты так уверен, что они посылают нас на смерть?
Дантист стиснул пальцы:
– Конечно, я не знаю наверняка. Да и откуда бы? Они нам, что ли, скажут? Но можешь быть уверен на девяносто процентов, что они намерены избавиться от нас!
Отец снова улыбнулся, словно этот ответ придал ему ещё больше уверенности в себе:
– Смотри, – сказал он, указывая на толпу на «Умшлагплац». – Мы не герои! Мы совершенно обычные люди, потому и предпочитаем рискнуть и надеяться на этот десятипроцентный шанс выжить.
Делец согласился с отцом. Его мнение также было диаметрально противоположным мнению дантиста: немцы не могут быть настолько глупы, чтобы разбрасываться огромной потенциальной рабочей силой, которую представляют собой евреи. Он полагал, что мы отправляемся в трудовые лагеря, возможно, с очень строгим режимом, но они точно нас не убьют.
Тем временем его жена рассказывала матери и Регине, как оставила замурованное в погребе столовое серебро. Это были красивые и дорогие вещи, она надеялась найти их, когда вернётся после депортации.
День уже перевалил за середину, когда мы увидели, как на площадь загоняют ещё одну группу для переселения. Мы с ужасом узнали среди них Галину и Генрика. Значит, им предстоит разделить нашу судьбу – а как радовала мысль, что хотя бы двое из нас в безопасности.
Я поспешил навстречу Генрику, не сомневаясь, что именно его идиотская прямолинейность повинна в том, что они с Галиной оказались здесь. Я осыпал его вопросами и упрёками, прежде чем он смог вставить хоть слово, но он и без того не собирался снисходить до ответа мне. Он пожал плечами, вынул из кармана оксфордское малоформатное издание Шекспира, отошёл в сторону от нас и начал читать.
О том, что произошло, нам рассказала Галина. На работе они услышали, что нас забрали, и попросту вызвались добровольцами на «Умшлагплац», чтобы быть вместе с нами.
Что за глупый порыв с их стороны! Я решил вызволить их отсюда любой ценой. В конце концов, их не было в списке на переселение. Они могут остаться в Варшаве.
Еврей-полицейский, который привёл их, знал меня по кафе «Штука», и я рассчитывал, что довольно легко смогу смягчить его сердце, тем более что формально этим двоим не было никакой причины находиться здесь. К несчастью, я ошибся в расчётах: он и слышать не хотел о том, чтобы отпустить их. Как любой полицейский, он был обязан по долгу службы лично доставлять на «Умшлагплац» пять человек в день под страхом собственного переселения. Галина и Генрик вошли в сегодняшнюю квоту. Он устал и не имел никакого желания отпускать их и затем отправляться ловить ещё двоих бог знает где. По его мнению, эти облавы – нелёгкая обязанность, так как люди не желают идти, когда их зовёт полиция, а прячутся, и вообще, его тошнит от всего этого.
Я вернулся к родным ни с чем. Даже эта последняя попытка спасти хотя бы двоих из нас провалилась, как и все предыдущие. Я сел рядом с матерью в крайне подавленном настроении.
Было уже пять часов вечера, но всё так же жарко, а толпа прибывала с каждым часом. Люди терялись в давке и безуспешно звали друг друга. Мы слышали выстрелы и крики, означавшие, что на соседних улицах идёт облава. С приближением времени, когда должен был прийти поезд, волнение росло.
Женщина рядом с нами, которая всё так же повторяла: «Зачем я это сделала?», действовала нам на нервы больше всех. Теперь мы знали, о чём она говорит. Всё выяснил наш друг – владелец магазина. Когда всем приказали покинуть здание, эта женщина, её муж и ребенок спрятались в заранее подготовленном убежище. Когда полиция проходила мимо, младенец заплакал, и мать в страхе задушила его собственными руками. К несчастью, даже это не помогло. Плач ребёнка и его предсмертный хрип услышали, и тайник был обнаружен.
В какой-то момент сквозь толпу к нам пробрался мальчик с коробкой сладостей, висевшей на бечёвке у него на шее. Он продавал их по смехотворной цене, хотя одно небо знает, на что ему, по его мнению, могли бы пригодиться эти деньги. Вытряхнув из карманов остатки мелочи, мы купили один карамельный пудинг. Отец разделил его на шесть частей перочинным ножом. Это была наша последняя совместная трапеза.
Ближе к шести часам на месте сбора воцарилось чувство нервного напряжения. Подъехало несколько немецких машин, и полиция инспектировала тех, кто был предназначен для погрузки, отбирая молодых и сильных. Этих счастливчиков, видимо, должны были использовать для других целей. В ту сторону начала ломиться многотысячная толпа; люди кричали, заглушая друг друга, пытаясь пробиться вперёд и показать свои физические достоинства. Немцы ответили выстрелами. Дантист, всё ещё остававшийся с нами, с трудом мог сдержать негодование. Он яростно вцепился в моего отца, словно всё это происходило по его вине:
– Ну что, теперь ты мне веришь, что они собираются убить нас всех? Те, кто может работать, останутся здесь. В той стороне смерть!
Его голос сорвался, когда он пытался выкрикнуть это сквозь гул толпы и выстрелы, показывая в ту сторону, куда должны были отправиться поезда.
Отец, удручённый и сломленный горем, не ответил. Делец пожал плечами и иронично улыбнулся – он всё ещё сохранял бодрость духа. Он не думал, что отбор нескольких сотен человек что-то значит.
Наконец немцы отобрали себе рабочую силу и уехали, но возбуждение толпы не спадало. Вскоре после этого мы услышали вдалеке паровозный гудок и грохот подъезжающего состава. Ещё несколько минут – и поезд показался в поле зрения: больше десятка вагонов для скота и товарных вагонов медленно катились к нам. Вечерний бриз, подувший в том же направлении, донёс до нас удушающую волну хлора.
В то же время кордон еврейской полиции и эсэсовцев, окружавший место сбора, сомкнулся и начал продвигаться к центру. Мы снова услышали выстрелы – они стреляли, чтобы напугать нас. Над плотно сжатой толпой поднялись громкие причитания женщин и плач детей.
Мы приготовились к отъезду. К чему ждать? Чем раньше мы попадём в вагоны, тем лучше. Цепь полицейских стояла в нескольких шагах от поезда, оставляя широкий проход для толпы. Он вёл к открытым дверям обработанных хлором вагонов.
К тому времени, как мы дошли до поезда, первые вагоны уже были полны. Люди стояли в них, тесно прижатые друг к другу. Эсэсовцы продолжали заталкивать их прикладами, хотя изнутри раздавались громкие крики и жалобы на нехватку воздуха. Действительно, от запаха хлора было трудно дышать, даже на некотором расстоянии от вагонов. Что там происходит, если полы нужно так тщательно хлорировать? Мы прошли примерно полпути вдоль поезда, когда я внезапно услышал крик: «Сюда! Шпильман, сюда!». Чья-то рука схватила меня за воротник, и меня отбросили назад, за пределы полицейского кордона.
Кто посмел? Я не хотел расставаться с семьёй. Я хотел быть с ними!
Теперь я видел сомкнутый ряд полицейских спин. Я бросился на них, но меня не пустили. Поверх их голов я различил, как мать и Регина, опираясь на Галину и Генрика, карабкаются в вагоны, а отец оглядывается в поисках меня.
– Папа! – закричал я.
Он увидел меня и сделал пару шагов в мою сторону, но затем остановился в нерешительности. Он был бледен, губы дрожали от волнения. Он попытался улыбнуться беспомощной, болезненной улыбкой, поднял руку и помахал на прощание, словно я отправлялся в жизнь, а он уже посылал мне привет с того света. Затем он повернулся и пошёл к вагонам.