Становилось всё холоднее, и у меня всё чаще немели пальцы при работе. Не знаю, чем бы всё кончилось, если бы на помощь мне не пришла удача – так сказать, не было бы счастья, да несчастье помогло. Однажды я споткнулся, неся известь, и подвернул лодыжку. Теперь для работы на стройке я был бесполезен, и инженер Блюм назначил меня на склад. Был конец ноября, последние дни, когда я ещё мог надеяться сохранить руки. В любом случае, на складе было теплее, чем снаружи.
К нам переводили всё больше рабочих, которые раньше были заняты на Уяздовской аллее, – и всё больше эсэсовцев, которые были там нашими надзирателями, тоже переходили на стройку на улице Нарбута. Однажды утром мы обнаружили среди них человека, который был проклятьем нашей жизни, – фамилии этого садиста мы не знали и звали его «Вот-Тебе». Он получал почти эротическое удовольствие от того, что издевался над людьми определённым образом: он приказывал провинившемуся наклониться, зажимал его голову у себя между колен и избивал несчастного по ягодицам ременной плетью, бледнея от ярости и шипя сквозь зубы: «Вот тебе, вот тебе». Он никогда не отпускал свою жертву, пока та не теряла сознание от боли.
По гетто вновь пошли слухи о новом «переселении». Если это была правда – очевидно, что немцы были намерены окончательно истребить нас. В конце концов, нас осталось что-то около шестидесяти тысяч, и с какой бы ещё целью им намереваться убрать из города это небольшое количество? Мысль о сопротивлении немцам возникала всё чаще. Молодые мужчины-евреи были особенно решительно настроены сражаться, и то там, то сям начиналось тайное укрепление зданий в гетто, чтобы их можно было оборонять изнутри, если случится худшее. По всей видимости, до немцев дошли слухи о происходящем, так как на стенах гетто появились декреты, горячо убеждавшие нас, что никакого дальнейшего переселения не будет. Те, кто охранял нашу группу, каждый день повторяли то же самое, и для придания веса своим заверениям они официально разрешили нам отныне покупать на арийской стороне пять кило картофеля и буханку хлеба на человека и приносить их в гетто. Великодушие немцев даже подтолкнуло их позволить делегату от нашей группы свободно передвигаться по городу каждый день и закупать эти продукты от нашего имени. Мы выбрали отважного юношу по прозвищу Майорек, то есть «маленький майор». Немцы не знали, что Майорек, согласно нашим инструкциям, станет связным между подпольным движением сопротивления в гетто и аналогичными польскими организациями за его пределами.
Наше официальное право приносить в гетто некоторое количество еды положило начало активной торговле вокруг нашей группы. Каждый день целая толпа дельцов ждала нашего выхода из гетто. Они предлагали моим товарищам «чухи», поношенную одежду, в обмен на еду. Меня интересовали не столько эта торговля, сколько новости, которые приносили нам эти дельцы. Союзники высадились в Африке. Сталинград держал оборону третий месяц, а в Варшаве созрел заговор: немецкий Кафе-клуб забросали гранатами. Каждая такая новость воодушевляла нас, прибавляя нам стойкости и веры, что в ближайшем будущем Германия будет разбита. Очень скоро в гетто начались первые вооружённые расправы, прежде всего среди нечистых на руку элементов из нашего же числа. Был убит один из худших представителей еврейской полиции – Лейкин, печально известный своим усердием в облавах и доставкой положенной квоты на «Умшлагплац». Вскоре после него от рук еврейских убийц погиб человек по прозвищу Первый, бывший связным между гестапо и Еврейским советом. Впервые шпионам в гетто стало страшно.
Постепенно ко мне вернулись решимость и воля к жизни. Однажды я пришел к Майореку и попросил его позвонить некоторым моим знакомым, когда он будет в городе, и спросить, не могут ли они вытащить меня из гетто и спрятать. Вечером я с колотящимся сердцем ждал возвращения Майорека. Он вернулся, но с плохими новостями: мои знакомые сказали, что не рискнут прятать у себя еврея. В конце концов, объясняли они с изрядным возмущением оттого, что я вообще посмел предложить такое, это же чревато смертной казнью! Ну что ж, ничего не поделать. Они сказали «нет». Может быть, другие окажутся человечнее. Я ни в коем случае не должен терять надежду.
Приближался Новый год. 31 декабря 1942 года неожиданно прибыла большая колонна с углём. Мы должны были разгрузить его в тот же день и сложить в подвале здания на улице Нарбута. Работа была тяжёлой и заняла больше времени, чем ожидалось. Вместо того чтобы направиться в гетто в шесть часов вечера, мы ушли только к ночи.
Мы всегда ходили одной и той же дорогой, шагая группами по три от Польной улицы до улицы Халубиньского, затем по Желязной в гетто. Мы уже дошли до улицы Халубиньского, когда во главе колонны раздались отчаянные крики. Мы остановились. Через мгновение мы увидели, что произошло. По чистой случайности мы наткнулись на двух эсэсовцев, пьяных в стельку. Одним из них был Вот-Тебе. Они обрушились на нас и стали хлестать плетьми, с которыми не расставались даже в пьяном кутеже. Действовали они методично, поочерёдно избивая каждую группу из трёх человек, начиная с головы колонны. Закончив, они встали на тротуаре в нескольких шагах от нас, достали пистолеты, и Вот-Тебе проорал:
– Интеллектуалы, выйти из строя!
В их намерениях не было сомнений: они собираются убить нас на месте. Мне оказалось трудно решить, что же делать. Если не выйти из строя, это может ещё больше взбесить их. В конце концов, они могут сами вытащить нас из колонны и повторно избить, прежде чем застрелить, в наказание за то, что не подчинились добровольно. Стоявший рядом со мной доктор Зайчик, историк и университетский преподаватель, дрожал всем телом, как и я, и так же, как и я, не мог принять решение. Но при втором командном окрике мы вышли из колонны. Всего нас было семеро. Я снова оказался лицом к лицу с Вот-Тебе, и теперь он орал лично на меня:
– Я тебя сейчас научу дисциплине! Где это вы столько шлялись? – он размахивал пистолетом у меня перед носом. – Вы должны быть здесь в шесть, а сейчас десять часов!
Я не ответил, не сомневаясь, что в следующую секунду он в любом случае меня пристрелит. Он взглянул мне в лицо мутными глазами, шатаясь, отошёл в свет фонаря, а затем внезапно объявил совершенно твёрдым голосом:
– Вы семеро отвечаете за то, чтобы довести колонну до гетто. Можете идти.
Мы уже повернулись, чтобы уйти, когда он внезапно рявкнул:
– Назад!
На этот раз перед ним оказался доктор Зайчик. Вот-Тебе сгрёб его за воротник, встряхнул и прорычал:
– Знаешь, почему мы вас бьём?
Доктор не ответил.
– Ну так знаешь? – повторил Вот-Тебе.
Стоявший в некотором отдалении мужчина, явно испугавшись, робко спросил:
– Почему?
– А чтоб помнили, что Новый год!
Когда мы снова построились в колонну, раздался следующий приказ:
– Запевай!
Мы изумлённо уставились на Вот-Тебе. Он вновь пошатнулся, рыгнул и пояснил:
– Пойте что-нибудь весёлое!
Смеясь собственной шутке, он повернулся и нетвёрдой походкой двинулся по улице. Через несколько шагов он остановился и пригрозил:
– И чтоб пели хорошо и громко!
Не знаю, кто запел первым и почему ему пришла в голову именно эта солдатская песня. Мы подхватили. В конце концов, вряд ли было важно, что петь.
Только сейчас, оглядываясь на это происшествие, я понимаю, как причудливо перемешались в нём трагедия и нелепость. В ту новогоднюю ночь горстка предельно измождённых евреев шла по улицам города, где проявления польского патриотизма многие годы были запрещены под страхом смертной казни, с полной безнаказанностью распевая во всё горло патриотическую песню «Hej, strzelzy wraz!» – «Эй, стрелки, вперёд!».
12. Майорек
Первое января 1943 года. В этом году Рузвельт объявил, что немцы будут разбиты. И действительно, они явно были уже не столь успешны на фронте. Если бы только этот фронт был ближе к нам! Пришли вести о поражении немцев под Сталинградом; это была слишком важная новость, чтобы её можно было замолчать или легко опровергнуть обычными заявлениями прессы, что даже это «не имеет значения для победоносного течения войны». На этот раз немцам пришлось признать очевидное, и они объявили трёхдневный траур – первое свободное время для нас за многие месяцы. Самые оптимистичные среди нас радостно потирали руки, твёрдо веря, что война скоро закончится. Пессимисты думали иначе: они полагали, что война продлится ещё какое-то время, но, по крайней мере, уже не оставалось ни малейших сомнений в её окончательном итоге.
Параллельно с политическими новостями, которые день ото дня становились лучше, усилили свою активность и подпольные организации гетто. Моя группа не осталась в стороне. Майорек, ежедневно доставлявший нам из города мешки картофеля, контрабандой проносил под клубнями боеприпасы. Мы делили их между собой и приносили в гетто, спрятав в штанинах. Рискованное занятие, и однажды оно едва не закончилось трагически для всех нас.
Майорек, как обычно, принёс мешки ко мне на склад. Я должен был опустошить их, спрятать боеприпасы и вечером разделить их между моими товарищами. Но не успел Майорек опустить на пол мешки и покинуть склад, как дверь резко распахнулась и ворвался унтер-штурмфюрер Юнг. Он огляделся, заметил мешки и направился к ним. Я почувствовал, что у меня подгибаются ноги. Если он проверит их содержимое, нам конец, и я первым получу пулю в лоб. Юнг остановился перед мешками и попытался развязать один из них. Но бечевка запуталась, и снять её было сложно. Эсэсовец нетерпеливо выругался и взглянул на меня.
– Развяжи! – гаркнул он.
Я подошёл, пытаясь успокоиться. Нарочито медленно я распутал узел, изображая полную безмятежность. Немец наблюдал за мной, уперев руки в бока.
– Что в мешке? – спросил он.
– Картошка. Нам разрешено каждый день приносить немного картошки в гетто.
Теперь мешок был открыт. Поступил следующий приказ:
– Достань и покажи мне.
Я запустил руку в мешок. Картошки не было. Так пол