училось, что сегодня Майорек купил немного толокна и бобов вместо части картофеля. Они лежали сверху, а картофель под ними. Я показал горсть вполне обыкновенных продолговатых жёлтых бобов.
– Это, что ли, картошка? – Юнг саркастически хмыкнул и приказал: – Смотри дальше!
На этот раз я вытащил горсть толокна. Теперь немец в любой момент мог избить меня за обман. На самом деле, я надеялся, что он так и поступит, – это могло отвлечь его от остального содержимого мешка. Но он даже не дал мне пощёчину. Он развернулся на каблуках и ушёл. Но вскоре ворвался снова, как будто надеясь застать меня ещё за каким-нибудь преступлением. Я стоял посреди склада, пытаясь прийти в себя от испуга. Мне нужно было собраться. Только когда я услышал, как шаги Юнга становятся всё тише по мере того, как он удалялся по коридору, и наконец смолкают совсем, я поспешно опустошил мешки и спрятал боеприпасы под грудой извести, сваленной в одном из углов склада. Вечером, подходя к стене гетто, мы перебросили через неё новый груз патронов и ручных гранат, как всегда. Пронесло!
14 января – это была пятница – немцы, разъярённые поражениями на фронте и явной радостью поляков по этому поводу, снова начали облавы. На этот раз они прокатились по всей Варшаве. Облавы шли три дня без перерыва. Каждый день, уходя на работу и возвращаясь, мы видели, как людей преследуют и хватают на улицах. Колонны полицейских фургонов, нагруженные пленниками, отправлялись в сторону тюрьмы и возвращались пустыми, готовые принимать новые толпы будущих узников концлагерей. Некоторые арийцы искали убежища в гетто. Те трудные дни были отмечены ещё одним парадоксом периода оккупации: нарукавная повязка со звездой Давида, когда-то бывшая самым угрожающим символом, в один день стала защитой, формой страховки, потому что евреи уже не были главной добычей.
Но через два дня пришёл и наш черёд. В понедельник утром, выходя из здания, я нашёл на улице не всю нашу группу, а лишь нескольких рабочих, которых, видимо, сочли необходимыми. Я как «управляющий складом» попал в их число. Под охраной двух полицейских мы двинулись к воротам гетто. Обычно их охраняли только сотрудники еврейской полиции, но сегодня целый отряд немецкой полиции тщательно проверял документы у всех, кто выходил из гетто на работу. По тротуару бежал мальчик лет десяти. Он был очень бледен и так испуган, что забыл снять шапку перед немецким полицейским, шедшим навстречу. Немец остановился, без единого слова вытащил револьвер, приставил его к виску мальчика и выстрелил. Мальчик упал, взмахнув руками, застыл и умер. Полицейский спокойно вернул револьвер в кобуру и продолжил путь. Я взглянул на него – у него был не самый зверский вид, он не казался разозлённым. Это был нормальный благодушный человек, который выполнил одну из своих мелких повседневных обязанностей и немедленно выбросил её из головы, потому что его ждали другие, более серьёзные дела.
Наша группа уже была на арийской стороне, когда позади нас послышались выстрелы. Они раздавались от других групп еврейских рабочих, окружённых в гетто и впервые отвечавших встречным огнём на террор немцев.
Мы продолжали путь на работу в подавленном настроении, всё задаваясь вопросом, что теперь будет в гетто. Не было сомнений, что началась новая фаза его ликвидации. Рядом со мной шагал маленький Пружаньский, тревожась о родителях, оставшихся в нашей комнате, и размышляя, сумеют ли они вовремя где-нибудь спрятаться, чтобы избежать переселения. У меня были свои заботы, очень своеобразные: я оставил в комнате на столе вечное перо и часы – всё, чем я владел в этом мире. Если мне удастся бежать, я планировал обратить их в наличность и прожить на эти деньги несколько дней, пока не найду убежище с помощью моих друзей.
В тот вечер мы в гетто не вернулись – нас временно расквартировали на улице Нарбута. Лишь позже мы выяснили, что произошло внутри стен, где люди защищались изо всех сил, прежде чем отправиться навстречу смерти. Они прятались в заранее подготовленных убежищах, а женщины поливали ступени водой, чтобы она замёрзла и немцам стало бы труднее попасть на верхние этажи. Некоторые дома были попросту забаррикадированы, и жители вели перестрелку с эсэсовцами, твёрдо решив, что лучше умереть в бою, с оружием в руках, чем задыхаться в газовой камере. Немцы вывели из еврейской больницы пациентов прямо в нижнем белье, посадили в открытые грузовики на лютом морозе и отправили в Треблинку. Но благодаря первому проявлению сопротивления со стороны евреев за пять дней вывезли лишь около пяти тысяч человек вместо тех десяти, которые планировали.
На пятый вечер Вот-Тебе сообщил нам, что операция по «очистке гетто от праздных элементов» завершена и мы можем возвращаться. Наши сердца подпрыгивали от волнения. Улицы гетто являли собой душераздирающее зрелище. Тротуары были усыпаны стеклом от разбитых окон. Перья распотрошенных подушек забили стоки, перья были везде, каждое дуновение ветра поднимало их целыми тучами, и они кружились в воздухе, словно густой снегопад наоборот, идущий от земли к небу. На каждом шагу мы видели тела убитых. Вокруг стояла такая тишина, что наши шаги отдавались эхом от стен, словно мы шли по скалистому ущелью в горах. В нашей комнате мы не нашли никого, но её не разграбили. Всё было так, как осталось после родителей Пружаньского, которых предназначили на вывоз. Постели на нарах так и не были заправлены с их последней ночи здесь, а на холодной плите стоял кофейник с кофе, который они не успели допить. Моё вечное перо и часы лежали на столе там же, где я их оставил.
Теперь нужно было действовать активно и в большой спешке. Предположительно следующая операция по переселению случится очень скоро, и на этот раз я смогу попасть в списки уезжающих. Через Майорека я связался с друзьями, молодой супружеской парой артистов. Анджей Богуцкий был актёром, а его жена – певицей, она выступала под девичьей фамилией как Янина Годлевская. Однажды Майорек сказал мне, что они придут около шести вечера. Когда рабочие-арийцы уходили домой, я воспользовался моментом и проскользнул за ворота. Оба были там. Мы обменялись лишь парой слов. Я протянул им свои сочинения, вечное перо и часы – всё, что я хотел взять с собой. Я заранее вынес эти вещи из гетто и спрятал на складе. Мы договорились, что Богуцкий придёт за мной в субботу в пять, когда здание должен будет осмотреть генерал СС. Я рассчитывал, что суматоха, которая из-за этого произойдёт, облегчит мне побег.
К тому моменту атмосфера в гетто становилась всё более напряжённой. В воздухе висело предчувствие беды. Начальник еврейской полиции полковник Шерыньский покончил с собой. Видимо, причиной стали какие-то очень дурные вести, раз уж даже он, который был к немцам ближе, чем кто бы то ни было, который был им особенно необходим и в любом случае стал бы последним в списке на переселение, не увидел иного выхода, кроме смерти. Другие евреи каждый день старались смешаться с нами, пытаясь бежать на арийскую сторону стены, когда мы шли на работу. Это не всегда получалось. На той стороне беглецов подкарауливали шпионы, работающие за плату агенты и усердные добровольцы – впоследствии они нападали на еврея, которого выследили на какой-нибудь улочке, и заставляли отдать все деньги и драгоценности, угрожая сдать его немцам. Затем они нередко всё равно сдавали немцам людей, которых ограбили.
В ту субботу я с самого раннего утра был в полуобмороке от нервного напряжения. Сработает ли? Любой неверный шаг мог означать мгновенную смерть. Во второй половине дня, как и ожидалось, появился генерал с проверкой. Эсэсовцы, занятые в полном составе, на время отвлеклись от нас. Около пяти часов рабочие-арийцы закончили работу на сегодня. Я надел пальто, впервые за три года снял нарукавную повязку с голубой звездой и проскользнул в ворота вместе с ними.
Богуцкий стоял на углу Вишнёвой улицы. Это означало, что пока всё идет по плану. Увидев меня, он быстро зашагал прочь. Я шёл в нескольких шагах позади него, подняв воротник и стараясь не потерять его из вида в темноте. Улицы были безлюдны и тускло освещены, в соответствии с правилами, действовавшими с начала войны. Мне лишь нужно было остерегаться, чтобы не наткнуться на немца в свете фонаря, – там он мог бы увидеть моё лицо. Мы пошли самым коротким путём, шагая очень быстро, но дорога казалась бесконечной. И всё же наконец мы добрались до места назначения – дома номер 10 по улице Ноаковского, где мне предстояло прятаться на пятом этаже в мастерской художника, которая принадлежала Петру Перковскому, одному из лидеров музыкантов, участвовавших в то время в заговоре против немцев. Мы поспешили наверх, шагая через три ступеньки. Янина Годлевская ждала нас в мастерской; выглядела она испуганной. Увидев нас, она издала вздох облегчения.
– Наконец-то вы пришли! – она всплеснула руками и добавила, обернувшись ко мне: – Только когда Анджей пошёл за вами, я поняла, что сегодня тринадцатое февраля – несчастливое число!
13. Раздоры за стеной
Мастерская, где я теперь оказался и где мне предстояло провести какое-то время, была довольно большой – просторная комната с глянцевым потолком. С обеих сторон были альковы без окон, отделённые дверями. Богуцкие раздобыли для меня раскладушку, и после нар, на которых я спал столько времени, она показалась восхитительно удобной. Я был очень счастлив уже оттого, что не видел никаких немцев. Теперь мне было не нужно слушать их крики или бояться, что какой-нибудь эсэсовец изобьёт или даже убьёт меня в любой момент. В те дни я пытался не думать, что ещё ждёт меня до того, как война закончится, – если я доживу до этого времени. Меня обрадовали новости, которые однажды принесла госпожа Богуцкая: советские войска отбили Харьков. И всё же что будет со мной дальше? Я понимал, что не могу слишком долго жить в этой мастерской. В ближайшие дни Перковский должен был найти жильца, хотя бы потому, что немцы объявили перепись, которая повлечёт за собой проверку полицией всех домов, чтобы выяснить, все ли жильцы должным образом зарегистрированы и имеют право жить здесь. Потенциальные жильцы приходили посмотреть комнату почти каждый день, и тогда я должен был прятаться в одном из альковов и запирать дверь изнутри.