Через две недели Богуцкий договорился с бывшим музыкальным директором Польского радио и моим начальником в довоенное время Эдмундом Рудницким, и однажды вечером он пришёл вместе с инженером по фамилии Гембчиньский. Мне предстояло переехать к инженеру и его жене на первый этаж того же дома. В тот вечер я впервые за семь месяцев снова прикоснулся к клавишам. Семь месяцев, за которые я потерял всех родных, пережил ликвидацию гетто и участвовал в сносе его стен, перенося известь и груды кирпичей. Некоторое время я сопротивлялся убеждению госпожи Гембчиньской, но в итоге сдался. Мои задеревеневшие пальцы двигались по клавишам неохотно, звучание было раздражающе странным и действовало мне на нервы.
В тот же вечер я услышал очередную тревожную весть. Гембчиньскому позвонил хорошо информированный друг и сказал, что завтра будут облавы по всему городу. Всем нам было крайне тревожно. Но тревога оказалась ложной – таких в то время было много. На следующий день пришёл мой бывший коллега с радиостанции, дирижёр Чеслав Левицкий, который впоследствии стал моим близким другом. Он владел холостяцкой квартирой в доме 83 по Пулавской улице, но сам там не жил и согласился пустить меня туда.
Мы ушли из квартиры Гембчиньских в субботу 27 февраля, в семь часов вечера. Хвала небесам, была непроглядная темень. Мы взяли извозчика на площади Унии, без происшествий добрались до Пулавской улицы и побежали на четвёртый этаж, надеясь никого не встретить на лестнице.
Холостяцкая квартира оказалась удобной и изысканно обставленной. Нужно было пройти через прихожую, чтобы попасть в уборную, а на другой стороне прихожей располагались большой стенной шкаф и газовая плита. В самой комнате стояли удобный диван, платяной шкаф, небольшой стеллаж для книг, маленький столик и несколько удобных стульев. Маленькая библиотека была полна нотных тетрадей и партитур, а также в ней нашлось несколько научных изданий. Я чувствовал себя в раю. В ту первую ночь я спал мало – я хотел насладиться ощущением, что лежу на настоящей упругой постели.
На следующий день Левицкий пришёл вместе с подругой, женой одного врача, по фамилии Мальчевская, и принёс мои вещи. Мы обсудили, как мне получать пищу и что делать, если перепись случится уже завтра. Мне придётся провести весь день в уборной, заперев дверь изнутри, точно так же, как я запирал двери алькова в мастерской. Даже если немцы вломятся в квартиру во время переписи, решили мы, они вряд ли заметят маленькую дверь, за которой я прячусь. Самое большее – примут её за дверь запертого шкафа.
Я твёрдо придерживался этой стратегии. Взяв гору книг, я уходил в уборную с утра и терпеливо ждал до вечера – там было не слишком удобно находиться подолгу, и с полудня я мечтал лишь о том, чтобы вытянуть ноги. Все эти предосторожности оказались излишними – сюда не приходил никто, кроме Левицкого, который заглядывал ближе к вечеру, одновременно любопытствуя и тревожась, как я там. Он приносил водку, колбасу, хлеб и масло, и мы пировали, как короли. Задачей переписи было позволить немцам одним махом выследить всех скрывающихся в Варшаве евреев. Они не нашли меня, и я вновь почувствовал уверенность.
Левицкий жил в некотором отдалении, и мы с ним договорились, что он будет приходить только дважды в неделю и приносить еду. Мне нужно было как-то занять время между его долгожданными визитами. Я очень много читал и учился готовить вкуснейшие блюда, следуя кулинарным наставлениям жены врача. Всё надлежало делать без единого звука. Я передвигался как в замедленной съемке, на цыпочках, – не дай Бог я бы стукнулся обо что-то рукой или ногой! Стены были тонкими, и любое неосторожное движение могло выдать меня соседям. Я прекрасно слышал, что они делают, особенно соседи слева. Судя по голосам, в этой квартире жила молодая пара, имевшая обыкновение каждый вечер начинать разговор, называя друг друга нежными прозвищами домашних любимцев – «Котёнок» и «Щеночек». Но примерно через четверть часа семейная гармония нарушалась, голоса становились громче, а используемые эпитеты теперь происходили от целого ряда домашних животных, вплоть до свиньи. Затем следовало предположительное примирение; на некоторое время голоса смолкали, а затем я слышал третий голос – звук фортепиано, на котором молодая женщина играла с большим чувством, хотя и брала много фальшивых нот. Но её бренчание обычно тоже продолжалось недолго. Музыка прекращалась, и раздражённый женский голос продолжал ссору:
– Ну всё, тогда я больше играть не буду! Вечно ты отворачиваешься, как только я начинаю играть.
И они снова начинали экскурс в животное царство.
Слушая их, я часто с печалью думал, как много бы отдал и как был бы счастлив, если бы мог хотя бы коснуться дребезжащего, расстроенного старого фортепиано, вызывавшего такие раздоры за стеной.
Дни шли за днями. Госпожа Мальчевская или Левицкий регулярно посещали меня дважды в неделю, принося еду и новости о последних политических событиях. Они были неутешительны: я с сожалением услышал, что советские войска вновь оставили Харьков, а союзники отступают из Африки. Обречённый на бездействие, проводя большую часть времени наедине с мрачными мыслями и вновь и вновь возвращаясь к ужасной судьбе моей семьи, я обнаружил, что мои сомнения и депрессия становятся сильнее. Когда я смотрел из окна на всё то же уличное движение и видел всё так же спокойно расхаживающих немцев, мне казалось более чем вероятным, что такое положение дел никогда не кончится. И что тогда будет со мной? После нескольких лет бесцельного страдания меня однажды обнаружат и убьют. Лучшее, на что я мог надеяться, – совершить самоубийство, чтобы не попасть в руки немцев живым.
Моё настроение стало улучшаться лишь когда началось масштабное наступление союзников в Африке, увенчивавшееся одним успехом за другим. В один жаркий майский день я как раз варил немного супа себе на обед, когда появился Левицкий. Задыхаясь от бега по лестнице на четвёртый этаж, он поспешил перевести дыхание и выпалил свежие новости: сопротивление немцев и итальянцев в Африке наконец подавлено.
Если бы только всё это началось раньше! Если бы войска союзников сейчас одерживали победы в Европе, а не в Африке, может быть, я сумел бы найти в себе некоторое воодушевление. Может быть, восстание, задуманное и организованное немногочисленными евреями, ещё остававшимися в Варшавском гетто, получило бы хоть крошечный шанс на успех. Левицкий приносил всё более радостные новости, но вместе с ними – всё более ужасные подробности о трагической судьбе моих собратьев: горстки евреев, решивших оказать хоть какое-то активное сопротивление немцам на этом последнем, безнадёжном этапе. Из подпольных газет, которые я получал, я узнал о еврейском восстании, о боях за каждый дом, за каждый участок каждой улицы и об огромных потерях среди немцев. Даже несмотря на то, что в боях в гетто были задействованы артиллерия, танки и авиация, прошли недели, прежде чем они смогли справиться с мятежниками, которые были настолько слабее их самих. Ни один еврей не хотел сдаваться живым. Стоило немцам захватить какое-либо здание, ещё остававшиеся в нём женщины относили детей на верхний этаж и вместе с ними бросались с балконов на мостовую. Высунувшись из окна вечером, когда наступало время спать, я мог видеть отсвет пожара на севере Варшавы и тяжёлые клубы дыма, плывущие по ясному звёздному небу.
В начале июня Левицкий однажды пришел ко мне неожиданно, не в обычное время, а в полдень. На этот раз он принёс не добрые вести. Он был небрит, под глазами залегли тёмные круги, как будто он не спал всю ночь, и выглядел он явно подавленным.
– Одевайся! – прошептал он.
– Что случилось?
– Вчера вечером гестапо опечатало мою комнату у Мальчевских. Они могут быть здесь в любую минуту. Надо немедленно уходить.
Уходить? В полдень, при ярком дневном свете? Это походило на самоубийство – по крайней мере, с моей точки зрения. Левицкий начал терять терпение:
– Давай же, шевелись! – торопил он меня, а я просто стоял столбом, вместо того чтобы сделать то, что он просил, и собрать вещи. Он решил приободрить и обрадовать меня:
– Не волнуйся, – нервно заговорил он. – Обо всём позаботились. Тебя кое-кто ждёт неподалеку отсюда, чтобы отвести в безопасное место.
Я всё ещё не мог сдвинуться с места. Будь что будет, думал я. Левицкий в любом случае спасётся, гестапо его не найдёт. Если случится самое худшее, я лучше покончу с собой здесь, чем снова рискну бродить по городу. У меня просто не осталось на это мужества. Я кое-как объяснил всё это моему другу, и мы обнялись, не сомневаясь, что больше мы в этой жизни не встретимся. Затем Левицкий ушёл.
Я начал шагать из угла в угол по комнате, которая раньше казалась одним из безопаснейших мест на земле, а сейчас как будто превратилась в клетку. Я оказался заперт здесь, как зверь, и было лишь вопросом времени, когда за мной придут мясники и убьют меня. Они будут рады такой добыче. Раньше я никогда не курил, но в тот день, ожидая смерти, я выкурил всю пачку из сотни сигарет, которую оставил Левицкий. Но смерть откладывала свой приход от часа к часу. Я знал, что гестапо обычно приходит вечером или рано утром. Я не раздевался и не зажигал свет, только смотрел на перила балкона через окно и прислушивался к малейшему звуку с улицы или лестничной клетки. В ушах у меня всё ещё звучали прощальные слова Левицкого. Он уже взялся за дверную ручку, но вдруг обернулся, подошёл ко мне, ещё раз обнял меня и сказал: «Если они всё-таки придут и ворвутся в квартиру, бросайся с балкона. Не хочешь же ты, чтобы тебя взяли живым!». И добавил, чтобы мне легче было решиться на самоубийство: «У меня с собой яд. Меня они тоже не получат».
Было уже поздно. Движение на улицах полностью стихло, и окна дома напротив гасли одно за другим. Немцы всё ещё не пришли. Мои нервы были натянуты, как струна, готовая лопнуть. Иногда я ловил себя на желании, чтобы, если уж им суждено прийти, они сделали бы это как можно быстрее. Я не хотел