больше терпеть эти мучения. В какой-то момент той ночи я передумал насчёт способа самоубийства. Мне внезапно пришло в голову, что я мог бы повеситься, а не прыгать с балкона, и, сам не зная почему, я считал такую смерть более лёгкой, тихим уходом из жизни. По-прежнему не зажигая свет, я начал обшаривать комнату в поисках чего-нибудь, что сошло бы за верёвку. Наконец я нашёл длинный и довольно прочный кусок бечёвки за книгами на полке.
Я снял картину, висевшую над книжным стеллажом, проверил, крепко ли держится крюк в стене, сделал петлю и стал ждать. Гестаповцы не пришли.
Они не пришли и утром, и в последующие несколько дней. Но утром пятницы, в одиннадцать часов, когда я лежал на диване после почти бессонной ночи, я услышал на улице выстрелы. Я бросился к окну. Полицейские стояли в ряд по всей ширине, включая тротуары, и вели беспорядочный огонь по бегущей толпе. Через некоторое время подъехало несколько фургонов СС, и большой участок улицы был оцеплен – как раз тот, где стоял мой дом. Группы офицеров гестапо входили во все дома на этом участке и выводили оттуда жильцов. В мой дом они тоже вошли.
Не было никаких сомнений, что теперь они найдут моё укрытие. Я пододвинул к стеллажу стул, чтобы проще было достать крюк для картины, подготовил петлю и подошёл к двери послушать. Я слышал, как немцы перекрикиваются на лестнице парой этажей ниже. Через полчаса всё снова стихло. Я выглянул из окна. Оцепление было снято, фургоны СС уехали.
Они не пришли.
14. Предательство Шаласа
Прошла неделя после бегства Левицкого. Гестаповцы так и не пришли, я успокоился. Но возникла новая угроза: мои запасы пищи иссякали. У меня осталось лишь немного бобов и толокна. Я ограничил приёмы пищи до двух в день, для супа брал лишь десять бобовых зёрен и ложку толокна, но даже при таком сокращении порций провизии хватило бы только на несколько дней. Однажды утром к дому, где я прятался, опять подъехал автомобиль гестапо. Из него вышли двое эсэсовцев с каким-то листком и направились в здание. Я был убеждён, что они ищут меня, и приготовился к смерти. Но и в этот раз их целью был не я.
Провизии у меня не осталось вовсе. Два дня я пил только воду. У меня было два варианта: умереть от голода или рискнуть выйти и купить буханку хлеба у ближайшего уличного торговца. Я выбрал второе. Я тщательно побрился, оделся и вышел из дома в восемь утра, стараясь идти непринуждённо. Никто не обратил на меня внимания, несмотря на мою очевидно «неарийскую» внешность. Я купил хлеб и вернулся в квартиру. Это было 18 июля 1943 года. Этой единственной буханкой – ни на что больше у меня денег не хватало – я питался целых десять дней, до 28 июля.
В середине дня 28 июля я услышал тихий стук в дверь. Я не отреагировал. Через какое-то время в скважину осторожно сунули ключ и повернули, дверь открылась, и вошёл молодой человек, которого я не знал. Он быстро закрыл за собой дверь и шепотом спросил:
– Ничего подозрительного не происходит?
– Нет.
Только тогда он обратил на меня внимание. Он осмотрел меня с головы до ног с изумлением во взгляде:
– Так вы живы?
Я пожал плечами. Я полагал, что выгляжу достаточно живым, чтобы не нуждаться в ответе. Чужак улыбнулся и несколько запоздало представился: он брат Левицкого и пришёл сказать мне, что еда будет завтра. Где-то на днях меня заберут куда-то в другое место, потому что гестапо до сих пор ищет Левицкого и всё ещё может появиться здесь.
И действительно, на следующий день появился инженер Гембчиньский с ещё одним мужчиной, которого он представил мне как радиотехника Шаласа, надёжного подпольного активиста. Гембчиньский бросился мне на шею – он был уверен, что я точно успел умереть от голода и слабости. Он рассказал, что все общие друзья беспокоились обо мне, но не могли приблизиться к дому, находившемуся под постоянным наблюдением тайных агентов. Как только они убрались, ему сказали заняться моими останками и обеспечить мне достойные похороны.
Шалас должен был отныне на постоянной основе ухаживать за мной – эту задачу возложила на него наша подпольная организация. Однако он оказался очень сомнительным опекуном. Он заходил каждые десять дней с крошечными порциями еды, объясняя, что не смог наскрести денег на большее. Я отдавал ему то немногочисленное имущество, что у меня ещё оставалось на продажу, но почти всегда обнаруживалось, что вещи у него украли, и он снова возвращался с крошечной порцией, лишь на два-три дня, хотя иногда её приходилось растягивать на две недели. Когда под конец я лежал в постели, предельно измождённый голодом и уверенный, что скоро умру, Шалас показывался на глаза с некоторым количеством еды для меня, только чтобы поддержать во мне жизнь и дать силы мучить себя и дальше. С сияющей улыбкой, думая явно о чём-то другом, он каждый раз интересовался: «Ну что, живы ещё?».
Действительно, я был ещё жив, хотя от недоедания и расстройства у меня началась желтуха. Шалас не воспринял это слишком серьёзно и рассказал весёлую историю о своём деде, которому изменила подруга, когда он внезапно свалился с желтухой. По мнению Шаласа, желтуха была пустяковым делом. В качестве утешения он сказал мне, что союзники высадились в Сицилии. Затем попрощался и ушёл. Это была наша последняя встреча, так как больше он не появлялся, даже когда прошли десять дней – они превратились в двенадцать, а потом и в две недели.
Я ничего не ел, и у меня не было сил даже встать и дойти до крана с водой. Если бы сейчас пришли гестаповцы, я бы уже не сумел повеситься. Большую часть дня я дремал, просыпаясь только от невыносимых мук голода. Моё лицо, руки и ноги уже начинали опухать, когда пришла госпожа Мальчевская. Я не ждал её – мне было известно, что она, её муж и Левицкий были вынуждены покинуть Варшаву и скрываться. Она была твёрдо убеждена, что со мной всё в порядке, и хотела лишь зайти поболтать и выпить чашечку чая. От неё я узнал, что Шалас собирал деньги для меня по всей Варшаве, и, поскольку никто не стал бы скупиться, когда речь идёт о спасении человеческой жизни, он собрал изрядную сумму. Он заверил моих друзей, что приходит ко мне почти каждый день и я ни в чём не нуждаюсь.
Жена врача снова уехала из Варшавы через несколько дней, но перед этим щедро снабдила меня провизией и пообещала более надёжную заботу. Увы, это продлилось недолго.
В полдень 12 августа, когда я, как обычно, варил себе суп, я услышал, что кто-то пытается вломиться в квартиру. Стук был не такой, как стучали мои друзья, когда приходили ко мне, – в дверь молотили изо всех сил. Значит, немцы. Но вскоре я понял, что голос, которым сопровождаются удары в дверь, – женский. Какая-то женщина кричала: «Немедленно откройте дверь, или мы вызовем полицию!».
Стук становился всё настойчивее. Сомневаться не приходилось – другие жильцы дома обнаружили, что я прячусь здесь, и решили выдать меня, чтобы избежать обвинений в укрытии еврея.
Я быстро оделся и сложил свои сочинения и немного прочих вещей в сумку. Удары в дверь на время прекратились. Несомненно, сердитые женщины, раздосадованные моим молчанием, готовились привести свою угрозу в исполнение и сейчас, вероятно, уже направлялись в ближайший полицейский участок. Я тихо открыл дверь и выскользнул на лестничную клетку, но там столкнулся лицом к лицу с одной из женщин. Очевидно, она стояла на страже, чтобы не дать мне сбежать. Она преградила мне дорогу.
– Вы из этой квартиры? – она указала на дверь. – Вы не зарегистрированы!
Я сказал ей, что в этой квартире живёт мой коллега, а я попросту не застал его дома. Моё объяснение было полной нелепицей и, конечно, не удовлетворило воинственную женщину.
– Покажите-ка мне ваш паспорт! Немедленно! – крикнула она ещё громче. Из других дверей стали высовываться жильцы, переполошённые шумом.
Я оттолкнул её и бросился вниз по лестнице. За спиной я слышал её пронзительные крики:
– Закройте парадную дверь! Не выпускайте его!
На первом этаже я пронёсся мимо управляющей. К счастью, она не расслышала, что кричат другие женщины на лестнице. Я добрался до входной двери и выбежал на улицу.
Я снова избежал смерти, но она всё ещё поджидала меня в засаде. Был час дня, а я стоял посреди улицы – небритый, многие месяцы не стриженный, в измятой потрёпанной одежде. Даже без учёта моей семитской внешности я был обречён на всеобщее внимание. Я свернул на боковую улицу и поспешно зашагал прочь. Куда мне было идти? Единственными моими знакомыми по соседству были Больдоки, которые жили на улице Нарбута. Но я был так взвинчен, что заблудился, хотя хорошо знал район. Почти час я бродил по улочкам, пока наконец не дошёл до своей цели. Я долго колебался, прежде чем решился позвонить в дверь в надежде найти за ней убежище, потому что я прекрасно знал, как опасно моё присутствие для друзей. Если меня найдут у них, их тоже расстреляют. Но выбора у меня не было. Они открыли дверь не раньше, чем я заверил, что не останусь надолго – мне просто нужно сделать несколько телефонных звонков, чтобы выяснить, где я могу найти новое, постоянное убежище. Но звонки не увенчались успехом. Некоторые друзья не могли взять меня к себе, другие не выходили из дома, потому что в тот день наши организации совершили успешный налёт на один из крупнейших банков Варшавы и весь центр города был оцеплен полицией. Поэтому Больдоки, инженер с супругой, решили пустить меня переночевать в пустую квартиру под ними, от которой у них были ключи. На следующий день пришёл мой бывший коллега по радио Збигнев Яворский. Он собирался приютить меня на несколько дней.
Итак, я на некоторое время оказался в безопасности, в доме прекрасных людей, желавших мне добра! В тот первый вечер я принял ванну, а затем мы съели восхитительный ужин, орошённый шнапсом, который, к сожалению, не пошёл моей печени на пользу. Тем не менее, несмотря на приятную атмосферу, а главное, возможность вволю выговориться после многих месяцев вынужденного молчания, я планировал уйти от хозяев как можно скорее, боясь подвергнуть их опасности, хотя Зофия Яворская и её отважная мать госпожа Бобровницкая, семидесятилетняя дама, убеждали меня оставаться у них столько, сколько будет нужно.