Теперь стрельба стала намного интенсивнее. Сквозь автоматный огонь прорывались более громкие взрывы ручных гранат – или, если в дело уже пошла артиллерия, значит, я слышал разрывы снарядов. Вечером, когда стемнело, я увидел первое зарево пожаров. Отсветы огня, пока ещё немногочисленные, то там, то сям отражались в небе. Они ярко озарили его, затем погасли. Постепенно стрельба стихла. Теперь слышались только отдельные взрывы и короткий треск пулемётных очередей. Суматоха на лестничной клетке тоже прекратилась – видимо, жильцы забаррикадировались в квартирах, чтобы переварить впечатления первого дня восстания по отдельности. Была уже поздняя ночь, когда я внезапно заснул, не успев раздеться, и погрузился в глубокий сон нервного истощения.
Так же внезапно я проснулся утром. Было очень рано, утренний сумрак только начал рассеиваться. Первое, что я услышал, – цоканье повозки. Я подошёл к окну. Повозка проехала лёгкой рысцой, с откинутым верхом, словно ничего и не произошло. В остальном улица была пуста, не считая мужчины и женщины, которые шли по тротуару под моими окнами, подняв руки. Со своего места я не видел конвоировавших их немцев. Внезапно оба рванулись вперёд и бросились бежать. Женщина крикнула: «Влево, давай влево!». Мужчина повернул в сторону первым и исчез из вида. В тот же момент раздалась автоматная очередь. Женщина остановилась, схватилась за живот и мягко осела на землю на подкосившихся ногах, как мешок. Она даже не столько упала, сколько опустилась на колени, припав щекой к асфальту на дороге, и осталась в этой сложной акробатической позе. Чем больше рассветало, тем больше стрельбы я слышал. Когда на небе – очень ясном в эти дни – показалось солнце, вся Варшава снова наполнилась автоматным огнём, и с ним всё чаще смешивался грохот тяжелой артиллерии.
Около полудня ко мне поднялась подруга госпожи Левицкой и принесла мне еду и новости. Что касается нашего квартала, новости были неутешительны: он почти с самого начала был в руках немцев, и молодёжь из организаций сопротивления едва-едва успела добраться до центра города, когда началось восстание. Теперь не могло быть и речи о том, чтобы даже высунуться из дома на улицу. Нам придётся ждать, пока нас не освободят отряды из центра.
– Но я могу как-то проскользнуть, – возразил я.
Она взглянула на меня с жалостью:
– Послушайте, вы полтора года не выходили на улицу! Вы и полпути не пройдёте, как ноги откажут, – она покачала головой, взяла меня за руку и успокаивающе сказала: – Лучше оставайтесь здесь. Как-нибудь разберёмся.
Несмотря ни на что, она сохраняла бодрость духа. Она подвела меня к окну на лестничной клетке, выходившему на противоположную сторону дома. Весь комплекс жилых построек на территории дворца Сташица, до самой водопроводной станции, был охвачен пламенем. Слышались треск горящих балок, грохот рушащихся потолков, крики людей и выстрелы. Красно-бурое облако дыма затянуло небо. Когда ветер ненадолго отгонял его, на далёком горизонте виднелись красно-белые флаги.
Шли дни. Помощь из центра не приходила. За прошедшие годы я привык прятаться от всех, кроме группы друзей, знавших, что я жив и где я. Я не мог решиться выйти из комнаты, дать знать остальным жильцам, что я здесь, и быть вынужденным присоединиться к жизни сообщества в наших осаждённых квартирах. Знание обо мне сделало бы им ещё хуже: если в довершение всего немцы узнают, что они прячут в здании «неарийца», кара будет вдвойне суровой. Я решил ограничиться подслушиванием разговоров на лестнице через дверь. Новости не становились лучше: в центре города шли ожесточённые бои, из-за пределов Варшавы помощь не приходила, а в нашей части города всё сильнее свирепствовал немецкий террор. На улице Лангевича украинцы оставили жителей одного из домов гореть заживо и расстреляли обитателей другого. Знаменитый актёр Мариуш Мшиньский был убит совсем рядом с этим местом.
Соседка снизу перестала приходить ко мне. Вероятно, какая-то семейная трагедия заставила её забыть о моём существовании. Мои запасы провизии иссякали – осталось лишь несколько сухарей.
11 августа тревожное напряжение в доме заметно возросло. Прислушиваясь у двери, я не мог понять, что происходит. Все жильцы были на нижних этажах и разговаривали на повышенных тонах, а затем внезапно затихли. Из окна я увидел, как небольшие группы людей то и дело выскальзывают из соседних домов и тайно пробираются в наш. Затем они снова ушли. К вечеру жильцы нижних этажей вдруг бросились вверх по лестнице. Некоторые остановились на моём этаже. Из их перепуганного шёпота я узнал, что в здании находятся украинцы. Но в этот раз они пришли не убивать нас. Какое-то время они возились в подвалах, забрали хранившуюся там провизию и снова исчезли. В тот вечер я услышал скрип ключей в замке на моей двери и в навесном замке. Кто-то отпер дверь и снял навесной замок, но не вошёл; вместо этого он быстро сбежал вниз по лестнице. Что это значит? Улицы в тот день были полны листовок. Кто-то разбросал их, но кто?
Около полудня 12 августа на лестнице вновь разразилась паника. Переполошившиеся люди бегали вверх и вниз. Из обрывков разговоров я заключил, что дом окружён немцами и подлежит немедленной эвакуации, поскольку его вот-вот уничтожит артиллерия. Первой моей реакцией было начать одеваться, но в следующее мгновение я осознал, что не могу выйти на улицу к эсэсовцам, если только не хочу, чтобы меня пристрелили на месте. С улицы я слышал выстрелы и пронзительный, неестественно высокий голос, кричавший: «Пожалуйста, все на выход! Немедленно покиньте квартиры!».
Я бросил взгляд на лестницу: там было тихо и пусто. Я наполовину спустился и подошёл к окну, выходившему на Сендзёвскую улицу. Танк наводил пушку на мой этаж. Затем вспыхнул язык пламени, пушка подалась назад, раздался рёв, и ближайшая стена рухнула. Везде носились солдаты, закатав рукава и держа в руках жестяные канистры. Над внешней стеной и по лестнице начали подниматься клубы чёрного дыма с первого этажа и до моего четвёртого. Несколько эсэсовцев вбежали в здание и быстро направились вверх по лестнице. Я заперся в комнате, вытряхнул на ладонь содержимое маленькой упаковки сильных снотворных таблеток, которые я принимал, когда у меня были проблемы с печенью, и поставил рядом бутылочку опиума. Я намеревался проглотить таблетки и выпить опиум, как только немцы попытаются вскрыть дверь. Но вскоре, повинуясь инстинкту, который я никак не мог объяснить рационально, я изменил план: я вышел из комнаты, добежал до лестницы, ведущей в мансарду, взобрался наверх, оттолкнул лестницу и закрыл за собой люк мансарды. Тем временем немцы уже молотили прикладами в двери на третьем этаже. Один из них поднялся на четвёртый этаж и вошёл в мою комнату. Но его товарищи, видимо, решили, что дольше оставаться в здании опасно, и принялись звать его: «Давай, Фишке, шевелись!».
Когда стих топот внизу, я выполз из мансарды, где почти задохнулся от дыма, тянувшегося по вентиляционным шахтам из нижних квартир, и вернулся к себе в комнату. Я тешил себя надеждой, что гореть будут только квартиры на первом этаже, подожжённые для устрашения, и жильцы вернутся, как только у них проверят документы. Я взял книгу, устроился поудобнее на диване и начал читать, но не мог понять ни слова. Я отложил книгу, закрыл глаза и решил подождать, пока не услышу где-нибудь поблизости человеческие голоса.
До сумерек я не решался снова выйти на лестничную клетку. Моя комната наполнилась дымом и чадом, а из окна проникал красный отсвет пожара. Дым на лестнице был таким густым, что не было видно перил. Громкий, резкий треск разгоравшегося пламени доносился с нижних этажей, вместе с грохотом рушащихся деревянных конструкций и мебели. Пользоваться лестницей было уже невозможно. Я подошёл к окну. Дом был окружён оцеплением СС на некотором отдалении. Гражданских видно не было. По-видимому, горело уже всё здание, и немцы просто ждали, пока огонь доберётся до верхних этажей и крыши.
Так вот, значит, какой будет в итоге моя смерть – смерть, которой я ожидал пять лет, которой избегал день за днём, пока наконец она не настигла меня. Я часто пытался вообразить её. Я ожидал, что буду схвачен, подвергнут пыткам, а затем расстрелян или удушен в газовой камере. Мне никогда не приходило в голову, что я сгорю заживо.
Я не мог не рассмеяться над коварством судьбы. Сейчас я был абсолютно спокоен тем самым спокойствием, которое происходит из убеждения, что уже ничего нельзя сделать, чтобы изменить ход событий. Я рассеянно оглядел комнату: её очертания были неразличимы, так как дым стал гуще, и в наступающих сумерках она выглядела странно и зловеще. Дышать становилось всё труднее. Я чувствовал дурноту, в голове шумело – первые симптомы отравления угарным газом.
Я снова лёг на диван. Зачем давать себе сгореть живьём, если я могу этого избежать, приняв снотворное? Насколько легче будет моя смерть, чем смерть моих родителей, сестёр и брата, погибших от газа в Треблинке! В эти последние минуты я старался думать только о них.
Я нашёл упаковку снотворных таблеток, вытряхнул содержимое себе в рот и проглотил. Я собирался принять ещё и опиум, чтобы быть абсолютно уверенным, что я умру, но не успел. На пустой, изголодавшийся желудок таблетки подействовали мгновенно.
Я провалился в сон.
16. Смерть города
Я не умер. Видимо, таблетки оказались недостаточно сильными. Я проснулся в семь утра с чувством тошноты. В ушах стоял гул, в висках ударами молота пульсировала боль, глаза готовы были вылезти из орбит, руки и ноги задеревенели. Что-то щекотало мою шею – это меня и разбудило. По ней ползла муха, вялая, как и я, после событий этой ночи и, как и я, полумёртвая. Мне пришлось сосредоточиться и напрячь все силы, чтобы пошевелить рукой и согнать её.
Первым моим чувством было не разочарование от того, что я не смог умереть, а радость, что я жив. Беспредельная, животная жажда жизни любой ценой. Я пережил ночь в горящем здании – теперь главной задачей было как-то спастись.