Некоторое время я полежал на месте, чтобы немного прийти в себя, затем слез с дивана и пополз к двери. Комната всё ещё была полна дыма, а когда я дотронулся до дверной ручки, она была такой горячей, что я сразу же отдёрнул руку. Со второй попытки я пересилил боль и открыл дверь. Теперь на лестнице было меньше дыма, чем у меня в комнате, так как он легко выходил наружу через обугленные проёмы высоких окон на лестничных площадках. Я различал ступеньки – значит, можно будет спуститься.
Собрав в кулак всю силу воли, я заставил себя встать, ухватился за перила и начал спускаться. Пол подо мной уже выгорел, огонь погас. Дверные косяки всё ещё горели, и воздух в комнатах дрожал от жара. Остатки мебели и других вещей ещё тлели на полу, оставляя белые кучки пепла на своём месте, когда догорали.
Спускаясь на первый этаж, я обнаружил на ступенях обгоревшее человеческое тело. Одежда сгорела вместе с ним, оно было бурым и кошмарно раздутым. Я должен был как-то обойти его, чтобы идти дальше. Я решил, что смогу достаточно высоко поднять ноги, кое-как тащившие меня вперёд, чтобы перешагнуть его. Но при первой попытке моя нога зацепилась за живот трупа, я споткнулся, потерял равновесие, упал и прокатился полпролёта вниз вместе с обугленным телом. По счастью, теперь труп оказался позади меня, я смог подняться и дойти до первого этажа. Я вышел во двор, который был окружён невысокой стеной, увитой диким виноградом. Я дополз до этой стены и спрятался в нише на углу, в двух метрах от горящего здания, укрывшись побегами винограда и листьями каких-то томатов, росших между домом и стеной.
Стрельба до сих пор не прекращалась. Пули пролетали над моей головой, и я слышал совсем рядом голоса немцев по ту сторону стены. Говорили люди, шагавшие по тротуару вдоль дороги. Ближе к вечеру на стене горящего здания появились трещины. Если оно рухнет, я буду похоронен под ним. Но я ждал, не двигаясь с места, пока не стемнело – и пока я не оправился ещё немного после отравления прошлой ночи. В темноте я вернулся к лестнице, но не осмелился снова идти наверх. Квартиры внутри всё ещё горели, как и утром, и в любой момент огонь мог добраться до моего этажа. Я как следует поразмыслил и придумал другой план: огромное недостроенное здание больницы, где Вермахт разместил склады, стояло на другой стороне аллеи Независимости. Попробую добраться туда.
Я вышел на улицу через другой вход дома. Хотя уже наступил вечер, было не полностью темно. Широкая проезжая часть была освещена красным заревом пожаров. Она была усеяна трупами, и женщина, которую убили на моих глазах на второй день восстания, всё ещё лежала там же. Я лёг плашмя и пополз в сторону больницы. Мимо постоянно проходили немцы, по одному или группами, и тогда я прекращал движение и притворялся ещё одним трупом. От мёртвых тел шёл запах тления, смешиваясь с запахом гари в воздухе. Я старался ползти как можно быстрее, но ширина дороги казалась бесконечной, и перебирался я через неё целую вечность. Наконец я добрался до тёмного здания больницы. Я проковылял в первый попавшийся вход, рухнул на пол и немедленно заснул.
На следующий день я решил исследовать территорию. К моему немалому разочарованию, я обнаружил, что здание полно диванов, матрасов, кухонной утвари, фарфора и других повседневных вещей, что означало, что немцы явно будут наведываться за ними довольно часто. А ещё я не нашёл ничего съедобного. Я обнаружил чулан, полный старого железа, труб и плит. Я лёг и провёл там следующие два дня.
15 августа по карманному календарику, который я держал при себе и впоследствии тщательно зачёркивал в нём день за днём, я почувствовал такой нестерпимый голод, что решил выйти и поискать какой-нибудь еды, что бы ни случилось. Безрезультатно. Я вскарабкался на подоконник заколоченного досками окна и стал смотреть на улицу в маленькую щёлку. Над телами на дороге роились мухи. Неподалеку, на углу Фильтровой улицы, стоял особняк, откуда ещё не выдворили обитателей. Они жили до удивления нормальной жизнью, сидели на террасе и пили чай. С улицы 6 августа подошёл отряд власовцев под командованием СС. Они собрали трупы с дороги, сложили в кучу, облили бензином и подожгли. В какой-то момент я услышал шаги в больничном коридоре, направлявшиеся в мою сторону. Я слез с подоконника и спрятался за ящиком. Эсэсовец вошёл в комнату, огляделся и снова вышел. Я бросился в коридор, добрался до лестницы, взбежал по ней и спрятался в своём чулане. Вскоре после этого в здание больницы вошёл целый отряд, чтобы обыскать все комнаты по очереди. Моё убежище они не нашли, хотя я слышал, как они смеются, что-то напевают себе под нос или насвистывают, и слышал вопрос жизни и смерти: «Ну что, мы всё осмотрели?».
Через два дня – и через пять дней с того момента, как я последний раз что-то ел – я снова вышел на поиски еды и воды. В здании не было проточной воды, но там стояли вёдра на случай пожара. Вода в них была покрыта радужной плёнкой и полна дохлых мух, мошек и пауков. Я всё равно принялся жадно пить, но вскоре был вынужден остановиться, поскольку вода воняла и мне не удавалось не глотать мёртвых насекомых. Затем я нашёл несколько корок хлеба в мастерской плотника. Они были покрыты плесенью, пылью и мышиным помётом, но для меня они стали настоящим сокровищем. А какой-то беззубый плотник и не знал, отрезая их, что спасает мне жизнь.
19 августа немцы с криками и пальбой выгнали из дома обитателей особняка на углу Фильтровой улицы. Теперь в этом квартале города я остался один. Эсэсовцы всё чаще наведывались в здание, где я прятался. Сколько я проживу в таких условиях? Неделю? Две? Потом самоубийство может опять оказаться единственным выходом, и на этот раз у меня не будет средств покончить с собой, кроме лезвия бритвы. Придётся резать вены. В одной из комнат я нашёл немного перловки, сварил её на печке в мастерской плотника, которую я топил по ночам, и это обеспечило меня пищей ещё на несколько дней.
30 августа я решил вернуться к развалинам здания на той стороне улицы, поскольку сейчас, похоже, оно окончательно выгорело. Я взял с собой флягу воды из больницы и прокрался через дорогу в час ночи. Сначала я намеревался пойти в подвал, но кокс и уголь в нём всё ещё тлели, потому что немцы раз за разом снова поджигали его, так что я спрятался в развалинах квартиры на третьем этаже. Ванна там была до краёв полна воды – грязной, но всё же это была вода. Огонь пощадил кладовую, и там я нашёл мешок сухарей.
Через неделю меня посетило ужасное предчувствие, и я снова сменил убежище, перебравшись на чердак – точнее, на его голые доски, так как крыша рухнула при пожаре. В тот же день украинцы трижды входили в здание, ища добычу в уцелевших частях квартир. Когда они ушли, я спустился в квартиру, где прятался всю последнюю неделю. Огонь не пощадил ничего, кроме голландской печи, и украинцы разнесли её до последней плитки, видимо, надеясь найти золото.
На следующий день солдаты оцепили аллею Независимости по всей длине. В оцепление загнали людей со свёртками на спине, матерей с детьми, вцепившимися в них. Эсэсовцы и украинцы вывели за оцепление многих мужчин и убили их на глазах у остальных без всякой причины, точно так же, как в гетто, пока оно ещё существовало. Значит, восстание окончилось нашим поражением?
Нет: день за днём залпы тяжёлой артиллерии вновь разрывали воздух, производя звук, похожий на полёт слепня, – а для меня, в непосредственной близости, это звучало, как будто заводят старые часы – и со стороны центра регулярно слышалась череда громких взрывов.
Затем 18 сентября над городом пролетела эскадрилья самолётов, сбросив на парашютах помощь повстанцам – не знаю, людей или военное имущество. Затем самолёты нанесли удары по частям Варшавы под контролем немцев и ночью сбросили грузы в центре города. В то же время артобстрел с востока становился всё сильнее.
Лишь к 5 октября отряды повстанцев стали двигаться из города в окружении солдат Вермахта. Некоторые были одеты в военную форму, у других были лишь красно-белые нарукавные повязки. Они образовывали странный контраст с конвоировавшими их немецкими подразделениями – в безупречной униформе, сытыми, уверенными в себе, осыпавшими насмешками провал восстания, пока снимали на камеры и фотографировали новых пленных. Повстанцы же были худы, грязны, зачастую в лохмотьях, и лишь с большим трудом держались на ногах. Они не обращали внимания на немцев, полностью игнорируя их, словно бы они по собственной воле решили пройти по аллее Независимости. В своих рядах они сохраняли дисциплину, поддерживая тех, кому было трудно идти, и даже не взглянули в сторону развалин, продолжая шагать вперёд и смотреть прямо. И хотя они являли собой такое жалкое зрелище рядом со своими победителями, возникало чувство, что побеждённые здесь отнюдь не они.
Следующие восемь дней занял исход оставшегося гражданского населения из города, с каждым днём всё меньшими группами. Это выглядело как кровь, вытекающая из тела убитого – сначала мощным потоком, затем всё медленнее. Последние жители ушли 14 октября. Уже давно сгустились сумерки, когда горстка отставших, подгоняемых конвоем СС, прошла мимо дома, где я всё ещё прятался. Я выглянул из окна, обожжённого пожаром, и смотрел на торопливо шагающие фигуры, согнутые под тяжестью вещей, пока их не поглотила темнота.
Теперь я остался один с крохотной пригоршней сухарей на дне мешка и несколькими ваннами грязной воды в качестве единственного запаса провизии. Сколько я ещё продержусь в таких обстоятельствах перед лицом наступающей осени с её короткими днями и в приближении зимы?
17. Жизнь за спирт
Я был один: один не в конкретном доме или даже районе города, один во всём городе, который всего два месяца назад обладал полуторамиллионным населением и был одним из богатейших городов Европы. Теперь он состоял из печных труб сгоревших домов, торчащих к небу, и кое-каких стен, уцелевших после бомбардировок, – город руин и пепла, похоронивших многовековую культуру моего народа и тела сотен тысяч убитых жертв, которые гнили в тепле этих дней поздней осени и наполняли воздух ужасающим смрадом.