Люди появлялись в развалинах только днём – отбросы общества из-за пределов города, опасливо крадущиеся с лопатами на плече, которые шарили по подвалам в поисках добычи. Один из них выбрал мой разрушенный дом. Он не должен был обнаружить меня – никому не следовало знать, что я здесь. Когда он поднялся по ступеням и оказался всего двумя этажами ниже меня, я прорычал диким угрожающим голосом: «Что происходит? Пошёл вон! Rrraus[2]!».
Он кинулся прочь, как вспугнутая крыса: последний из отбросов, которого прогнал голос последнего бедолаги, оставшегося в живых.
Ближе к концу октября я смотрел вниз с чердака и увидел, как немцы задерживают одну из таких стай гиен. Воры пытались отговориться. Я слышал, как они снова и снова повторяют: «Из Прушкова, из Прушкова», – и показывают на запад. Солдаты поставили четверых из них к ближайшей стене и расстреляли из револьверов, несмотря на скулящие мольбы о пощаде. Остальным они приказали выкопать могилу в саду одного из особняков, похоронить тела и убираться вон. После этого даже воры держались от этой части города подальше. Теперь я был единственной живой душой здесь.
Приближался первый день ноября, и становилось холодно, особенно ночью. Чтобы не сойти с ума в изоляции, я решил вести по возможности предельно дисциплинированную жизнь. При мне всё ещё были мои часы, моя довоенная «Омега», которой я дорожил как зеницей ока, и вечное перо, – моё единственное личное имущество. Я тщательно следил за заводом часов и составлял по ним расписание. Весь день я лежал без движения, чтобы сохранить те немногие силы, которые у меня ещё оставались, и только в полдень протягивал руку, чтобы укрепить себя сухарём и чашкой тщательно отмеренной воды. С раннего утра до этого приёма пищи, лёжа с закрытыми глазами, я проигрывал в уме все композиции, которые когда-либо исполнял, линейка за линейкой. Впоследствии оказалось, что это мысленное повторение было полезно: когда я вернулся к работе, я всё ещё владел своим репертуаром и помнил его, словно практиковался всю войну. Затем, после полуденного приёма пищи и до вечера, я систематически освежал в памяти содержание всех книг, которые я прочёл, и мысленно повторял свой английский словарный запас. Я давал сам себе уроки английского, задавая себе вопросы и стараясь отвечать правильно и развёрнуто.
Когда темнело, я засыпал. Я просыпался около часа ночи и отправлялся на поиски еды при свете спичек – я нашёл в доме их запас, в квартире, которая выгорела не полностью. Я обшаривал подвалы и развалины квартир, находя там немного толокна, здесь несколько кусочков хлеба, немного отсыревшей муки, воду в ваннах, вёдрах и флягах. Не знаю, сколько раз за время этих экспедиций я проходил мимо обугленного трупа на лестнице. Он был единственным товарищем, чьего присутствия мне не нужно было бояться. Однажды в подвале я нашёл неожиданное сокровище: пол-литра спирта. Я решил сохранить его до конца войны.
Днём, когда я лежал на полу, немцы или украинцы часто заходили в дом в поисках добычи. Каждый такой визит дополнительно изматывал мои нервы, так как я смертельно боялся, что они найдут меня и убьют. Но, как бы то ни было, они всегда оставляли чердак без внимания, хотя я насчитал больше тридцати таких мимолётных визитов.
Настало пятнадцатое ноября, и выпал первый снег. Холод всё больше докучал мне под грудой тряпья, которое я набрал, чтобы держать себя в тепле. Теперь, когда я просыпался утром, тряпки были густо засыпаны мягким белым снегом. Я устроил себе постель в углу под уцелевшей частью крыши, но остаток кровли обрушился, и снег задувало в больших количествах со всех сторон. Однажды я натянул кусок ткани под сломанной оконной створкой, которую нашёл, и осмотрел себя в этом импровизированном зеркале. Вначале я не поверил, что кошмарное зрелище, представшее передо мной – действительно я: мои волосы не были стрижены много месяцев, я был небрит и немыт. Волосы сбились в плотный колтун, лицо почти скрылось под отросшей тёмной бородой, уже весьма густой, а там, где бороды не было, моя кожа стала почти чёрной. Веки покраснели, лоб покрылся струпьями.
Но больше всего меня терзало незнание, что происходит на поле боя – как на фронте, так и у повстанцев. Само Варшавское восстание было подавлено. Я не мог питать никаких иллюзий на этот счёт. Но, возможно, сопротивление ещё продолжается за пределами города, в предместье Прага на том берегу Вислы. Я всё ещё слышал время от времени артиллерийский огонь в том районе, и снаряды взрывались в развалинах, порой совсем близко от меня, отдаваясь резким эхом в тишине выгоревших зданий. Что с сопротивлением в остальной части Польши? Где советские войска? Насколько продвинулось наступление союзников на западе? Моя жизнь или смерть зависели от ответов на эти вопросы, и даже если немцы не найдут моё убежище, очень скоро меня ждёт смерть – если не от голода, то от холода.
Увидев своё отражение, я решил потратить часть скудных запасов воды, чтобы помыться, а заодно растопить одну из немногих уцелевших кухонных плит и приготовить остатки толокна. Почти четыре месяца я не ел ничего тёплого, и с наступлением холодной осенней погоды я всё больше страдал от отсутствия горячей пищи. Раз я собирался помыться и что-нибудь приготовить, нужно было покинуть убежище днём. Только уже выйдя на лестницу, я заметил группу немцев у военного госпиталя напротив – они возились с его деревянным забором. Но я так настроился на порцию горячей каши, что не стал поворачивать назад. Я ощущал, что заболею, если прямо здесь и сейчас не согрею свой желудок этой кашей.
Я уже занялся плитой, когда услышал, как эсэсовцы шагают по лестнице. Я выскочил из квартиры так быстро, как только мог, и бросился на чердак. Получилось! Немцы в очередной раз лишь разнюхали обстановку и ушли. Я спустился обратно в кухню. Чтобы разжечь огонь, мне нужно было отколоть с какой-нибудь двери щепки найденным ржавым ножом, и при этом я загнал себе занозу длиной в сантиметр под ноготь большого пальца на правой руке. Она засела так глубоко и крепко, что я не мог вытащить её. Это пустячное происшествие могло обернуться опасными последствиями: у меня не было антисептика, я жил в грязной обстановке и легко мог получить заражение крови. Даже если думать о лучшем раскладе и допустить, что воспаление ограничится большим пальцем, он вполне может остаться деформированным, и моя карьера пианиста окажется под угрозой – это если предположить, что я проживу до конца войны.
Я решил подождать до завтра и тогда, при необходимости, вскрыть ноготь бритвенным лезвием.
Я так и стоял, уныло глядя на свой палец, когда снова послышались шаги. Я опять рванулся к чердаку, но на этот раз опоздал. Я оказался лицом к лицу с солдатом в стальной каске, с винтовкой в руках. Его лицо было невыразительным и не блистало интеллектом.
Он был не меньше меня напуган этой единственной встречей среди развалин, но пытался выглядеть угрожающе. На ломаном польском он спросил, что я здесь делаю. Я сказал, что сейчас живу за пределами Варшавы и пришёл забрать кое-какие свои вещи. Учитывая мой вид, объяснение было смехотворным. Немец навёл винтовку на меня и приказал следовать за ним. Я сказал, что пойду, но моя смерть будет на его совести, а вот если он позволит мне остаться здесь, я дам ему пол-литра спирта. Он выразил согласие с такой формой выкупа, но ясно дал понять, что вернётся, и тогда я должен буду дать ему ещё крепкого алкоголя. Едва оставшись один, я быстро вскарабкался на чердак, втянул за собой лестницу и закрыл люк. Разумеется, немец вернулся через четверть часа, но уже в сопровождении ещё нескольких солдат и одного унтер-офицера. При звуке их шагов и голосов я вскарабкался с чердака на уцелевший кусок крыши с крутым скатом. Я лёг плашмя, обхватив ногами водосточную трубу. Если бы она согнулась или отломилась, я соскользнул бы на железную кровлю и полетел на улицу с пятого этажа. Но труба выдержала, и эта новая, воистину отчаянная идея убежища означала, что моя жизнь снова спасена. Немцы обыскали всё здание, сваливая в кучу столы и стулья, и наконец дошли до моего чердака, но им не пришло в голову посмотреть на крыше. Видимо, казалось невозможным, чтобы кто-то мог лежать там. Они ушли с пустыми руками, чертыхаясь и обзывая меня последними словами.
Я был потрясён до глубины души этой встречей с немцами и решил, что отныне днём буду лежать на крыше, а на чердак спускаться только после наступления темноты. Холод металла пронизывал меня насквозь, руки и ноги затекли, тело задеревенело от напряжённого положения, но я уже столько перенёс, что был готов пострадать ещё немного, хотя прошла целая неделя, прежде чем группа немцев, знавших, что я прячусь здесь, закончила работу на территории больницы и снова покинула эту часть города.
Однажды эсэсовцы гнали группу людей в гражданской одежде на работу на территории больницы. Было почти десять утра, и я лежал плашмя на крутом скате крыши, когда внезапно услышал очередь из винтовки или пистолета-пулемёта совсем рядом со мной: что-то среднее между свистом и чириканьем, словно над головой пролетела стая воробьёв, и пули защёлкали вокруг меня. Я огляделся: двое немцев стояли на крыше больницы напротив и стреляли по мне. Я соскользнул обратно на чердак и, пригнувшись, бросился к люку. Меня преследовали крики «Стой, стой!», над головой свистели пули. Но я добрался до лестничной клетки невредимым.
Времени остановиться и подумать не было: моё последнее убежище в этом здании обнаружили, нужно немедленно уходить. Я бросился вниз по лестнице, затем на Сендзёвскую улицу, пробежал вдоль дороги и нырнул в развалины домиков, когда-то принадлежавших к ансамблю дворца Сташица.
И вот опять я оказался в безнадёжном положении, как множество раз до того. Я бродил среди стен полностью выгоревших зданий, где явно не могло быть ни воды, ни остатков пищи, ни укрытия. Но через какое-то время я заметил на некотором расстоянии высокое здание, фасадом выходящее на аллею Независимости, а обратной стороной – на Сендзёвскую улицу, единственный многоэтажный дом в районе. Я двинулся в путь. При ближайшем рассмотрении я увидел, что центральная часть здания выгорела, но крылья по бокам уцелели почти полностью. В квартирах была мебель, ванны всё ещё были полны воды, и грабители не тронули кое-какую провизию в кладовых.