По своему обыкновению, я двинулся на чердак. Крыша уцелела, за исключением нескольких пробоин от осколков шрапнели. Здесь было намного теплее, чем в моём прошлом убежище, хотя и бежать отсюда было бы невозможно. Я даже не мог бы найти спасение в смерти, прыгнув с крыши. На последнем антресольном этаже здания виднелось маленькое витражное окно, и через него я мог наблюдать за окрестностями. Несмотря на комфортабельность моего нового окружения, я не чувствовал себя здесь спокойно – может быть, просто потому, что привык к тому зданию. В любом случае выбора у меня не имелось: нужно оставаться здесь.
Я спустился на антресольный этаж и выглянул из окна. Подо мной были сотни сожжённых особняков, целый район умершего города. В садиках виднелись насыпи бесчисленных могил. Группа гражданских рабочих с лопатами и кирками на плечах шла по Сендзёвской улице строем по четыре. С ними не было ни одного немца в форме. Я был всё ещё взбудоражен недавним бегством, и меня вдруг охватила тоска по человеческой речи и собственному голосу в ответ. Будь что будет, я хотел переброситься с этими людьми парой слов. Я быстро сбежал по лестнице и отправился на улицу. Теперь группа рабочих прошла чуть вперед. Я кинулся бежать и нагнал их.
– Вы поляки?
Они остановились и изумленно посмотрели на меня. Бригадир ответил:
– Да.
– Что вы здесь делаете? – говорить казалось сложно после четырёх месяцев полного молчания, не считая пары реплик в адрес солдата, у которого я выкупил себя за спирт, и я чувствовал себя глубоко растроганным.
– Копаем траншеи. А ты сам что здесь делаешь?
– Прячусь.
Бригадир посмотрел на меня, как мне показалось, не без некоторой жалости.
– Пойдём с нами, – сказал он. – Ты можешь работать, и тебе дадут супа.
Супа! Одна только мысль о шансе получить чашку настоящего горячего супа свела мой желудок такой голодной судорогой, что на какое-то мгновение я был готов идти с ними, даже если бы потом меня убили. Я хотел этого супа – я просто хотел в кои-то веки поесть досыта! Но здравый смысл возобладал.
– Нет, – сказал я. – К немцам я не пойду.
Бригадир ухмыльнулся – насмешливо-цинично:
– Ну, не знаю, – возразил он. – Не так уж немцы плохи.
Только сейчас я заметил то, что до сих пор почему-то от меня ускользало: бригадир был единственным, кто говорил со мной, остальные хранили молчание. На рукаве у него была цветная повязка с каким-то штампом. В выражении его лица чувствовалось какое-то скользкое подобострастие. Обращаясь ко мне, он смотрел не в глаза, а мимо меня, куда-то над моим правым плечом.
– Нет, – повторил я. – Спасибо, но нет.
– Как пожелаешь, – буркнул он.
Я повернулся, чтобы уйти. Когда группа продолжила путь, я крикнул им вслед: «Прощайте!».
Полный дурных предчувствий, а может быть, повинуясь инстинкту самосохранения, хорошо натренированному за годы жизни в укрытии, я не вернулся на чердак здания, где решил прятаться. Я направился к ближайшему особняку, словно его подвал и был моим убежищем. Дойдя до обугленной двери, я снова осмотрелся: группа рабочих шла своей дорогой, но бригадир продолжал оглядываться, выясняя, куда я пошёл.
Только когда они скрылись из виду, я вернулся к себе на чердак, точнее, на верхний антресольный этаж, чтобы посмотреть в окно. Не прошло и десяти минут, как бригадир с нарукавной повязкой вернулся с двумя полицейскими. Он показал на особняк, куда, как он видел, я направился. Они обыскали его, затем несколько соседних домов, но в мой дом так и не вошли. Возможно, они боялись наткнуться на большую группу повстанцев, всё ещё скрывавшихся в Варшаве. Многие смогли уцелеть во время войны из-за трусости немцев, которые любили показывать храбрость только когда чувствовали большое численное превосходство над врагом.
Через два дня я отправился на поиски пищи. На этот раз я планировал сделать хорошие запасы, чтобы не приходилось слишком часто выходить из убежища. Приходилось искать при дневном свете, так как я не настолько хорошо знал это здание, чтобы ориентироваться в темноте. Я нашёл кухню, затем кладовую, где было несколько консервных банок с продуктами, а ещё несколько мешков и коробок. Их содержимое надо было тщательно изучить. Я принялся развязывать бечёвки и поднимать крышки. Я был так поглощён исследованием, что не слышал ничего вокруг, пока чей-то голос не произнёс прямо у меня за спиной:
– Господи, вы-то что здесь делаете?
Высокий, статный немецкий офицер прислонился к кухонному шкафу, скрестив руки на груди.
– Что вы здесь делаете? – повторил он. – Вы что, не знаете, что гарнизон Варшавской крепости перебазируется сюда с минуты на минуту?
18. Ноктюрн до-диез минор
Я сполз на стул у двери кладовки. С уверенностью лунатика я внезапно осознал, что силы оставят меня, если я попытаюсь избежать этой новой ловушки. Я сидел, вздыхая и тупо глядя на офицера. Прошло некоторое время, прежде чем я с трудом пробормотал:
– Делайте со мной что хотите. Я отсюда не сдвинусь.
– Не собираюсь я с вами ничего делать! – офицер пожал плечами. – Как вы зарабатываете на жизнь?
– Я пианист.
Он посмотрел на меня внимательнее и с очевидным подозрением. Затем его взгляд упал на дверь, ведущую из кухни в другие комнаты.
Кажется, его посетила идея.
– Пойдёмте-ка со мной.
Мы перешли в соседнюю комнату, которая, похоже, раньше была столовой, затем в следующую – там у стены стояло фортепиано. Офицер показал на инструмент:
– Сыграйте что-нибудь!
Неужели он не понимает, что звуки фортепиано немедленно привлекут сюда всех эсэсовцев поблизости? Я вопросительно взглянул на него и не двинулся с места. Видимо, он почувствовал мои опасения, поскольку успокаивающе произнёс:
– Всё в порядке, можете играть. Если кто-нибудь придёт, вы спрячетесь в кладовке, а я скажу, что это я пробовал инструмент.
Когда я положил руки на клавиатуру, они дрожали. Значит, теперь, для разнообразия, мне придется покупать себе жизнь игрой на фортепиано! Я не практиковался два с половиной года, мои пальцы одеревенели и были покрыты толстым слоем грязи, а ещё я не стриг ногти со дня пожара в доме, где я прятался. К тому же пианино стояло в комнате без единого целого окна, его механизм разбух от сырости и сопротивлялся нажатию клавиш.
Я заиграл ноктюрн до-диез минор Шопена. Безжизненный, дребезжащий звук расстроенных струн отдавался в пустой квартире и на лестничной клетке, плыл через развалины особняка на другой стороне улицы и возвращался глухим меланхоличным эхом. Когда я закончил, тишина показалась ещё более мрачной и зловещей, чем раньше. Где-то на улице замяукала кошка. Я услышал выстрел внизу на улице – грубый, громкий немецкий звук.
Офицер молча смотрел на меня. Потом он вздохнул и пробормотал:
– В любом случае вам нельзя оставаться здесь. Я отвезу вас за город, в деревню. Там будет безопаснее.
Я покачал головой.
– Я не могу покинуть это место, – твёрдо сказал я.
Кажется, только сейчас он понял истинную причину, почему я прячусь среди развалин. Он нервно вздрогнул.
– Вы еврей? – спросил он.
– Да.
До сих пор он стоял, скрестив руки на груди; теперь он опустил их и сел в кресло у пианино, словно это открытие требовало длительного обдумывания.
– Да, понятно, – прошептал он, – в таком случае вы действительно не можете уйти.
Казалось, он снова погрузился в глубокое раздумье, затем обернулся ко мне с новым вопросом:
– Где вы прячетесь?
– На чердаке.
– Покажите мне, как он выглядит.
Мы поднялись по лестнице. Он исследовал чердак внимательным и опытным взглядом. При этом он обнаружил то, чего я до сих пор не замечал: что-то вроде дополнительного этажа сверху, дощатую галерею под скатом крыши, точно над входом на сам чердак. С первого взгляда её едва можно было различить, потому что свет здесь был очень тусклым. Офицер сказал, что, по его мнению, мне стоит спрятаться на этой галерее, и помог мне искать кладовые в квартирах ниже. Поднявшись на галерею, я должен был втаскивать за собой лестницу.
Когда мы обсудили этот план и воплотили его в жизнь, он спросил, есть ли у меня еда.
– Нет, – сказал я. В конце концов, он ведь застал меня врасплох, когда я искал провизию.
– Ладно, неважно, – торопливо сказал он, словно стыдясь воспоминаний о своём внезапном вторжении. – Я принесу вам поесть.
Только сейчас я рискнул сам задать вопрос. Я просто не мог больше сдерживаться.
– Вы немец?
Он покраснел и в волнении почти выкрикнул ответ, как будто мой вопрос был оскорблением:
– Да, немец! И мне стыдно за это после всего, что произошло!
Он резко стиснул мою руку и ушёл.
Прошло три дня, прежде чем он появился снова. Был вечер, стояла непроглядная темнота, и вдруг я услышал шёпот под своей галереей:
– Эй, вы здесь?
– Здесь, – ответил я.
Вскоре рядом со мной шлёпнулось что-то тяжёлое. Через бумагу я нащупал несколько буханок хлеба и что-то мягкое – впоследствии оказалось, что это джем, завернутый в вощёную бумагу. Я быстро отодвинул свёрток в сторону и окликнул:
– Подождите минутку!
Голос в темноте звучал нетерпеливо:
– Что такое? Быстрее. Охрана видела, что я иду сюда, я не могу задерживаться.
– Где советские войска?
– Они уже в Варшаве – в Праге, на том берегу Вислы. Продержитесь ещё несколько недель – война закончится не позднее весны.
Голос смолк. Я не знал, здесь ли ещё офицер или ушёл. Но внезапно он заговорил снова: «Вы должны продержаться, слышите?». Его голос звучал резко, почти как приказ, и это говорило мне о его непоколебимом убеждении, что для нас война закончится хорошо. Только после этого я услышал тихий звук закрывающейся двери чердака.
Потянулись монотонные, безнадёжные недели. Я слышал всё меньше артиллерийского огня со стороны Вислы. Бывали дни, когда ни один выстрел не нарушал тишину. Не знаю, как в то время я сумел бы в конце концов не сдаться и не совершить само