Воскресенье, 14 февраля 1943 года
В воскресный день, когда можно предаться размышлениям и забыть об армии и её требованиях, на поверхность всплывают все мысли, обычно скрытые в подсознании. Я чувствую большую тревогу за будущее. И снова, оглядываясь на эту войну, я просто не могу понять, как мы могли совершить такие преступления против беззащитных мирных жителей, против евреев. Я снова и снова спрашиваю себя: как это возможно? Объяснение может быть только одно: те, кто смог это сделать, кто отдавал приказы и позволял этому случиться, утратили всякое чувство пристойности и ответственности. Они насквозь безбожны, грубые эгоисты, презренные материалисты. Когда прошлым летом свершились ужасные массовые убийства евреев, когда было истреблено столько женщин и детей, я уже твёрдо знал, что мы проиграем войну. Больше не было смысла в войне, которую когда-то ещё было можно объяснить поиском доступных ресурсов и жизненного пространства – она выродилась в обширную, бесчеловечную массовую бойню, отрицающую все культурные ценности, и её уже невозможно оправдать для немецкого народа; её беспощадно осудит вся нация. Все пытки арестованных поляков, расстрел военнопленных и зверское обращение с ними – этому также нет оправдания.
16 июня 1943 года
Сегодня утром ко мне зашёл один молодой человек. Я встречался с его отцом в Оберзиге. Здесь он работает в полевом госпитале и стал свидетелем расстрела мирного жителя тремя немецкими полицейскими. Они потребовали его документы и обнаружили, что он еврей, после чего отвели в подъезд и расстреляли. Они забрали его пальто и оставили труп валяться.
А вот ещё один рассказ свидетеля, от одного еврея: «Мы были в одном из домов в гетто. Семь дней мы продержались в подвале. Здание над нами горело, женщины выбежали наружу, мы, мужчины, тоже, и некоторых застрелили. Затем нас забрали на Умшлагплац и погрузили в вагоны для скота. Мой брат принял яд, наших жён увезли в Треблинку и там сожгли. Меня послали в трудовой лагерь. Обращались с нами ужасно, нам было почти нечего есть и приходилось тяжело работать». Он написал своим друзьям: «Пришлите мне яд; я не могу больше терпеть. Столько людей умирает».
Госпожа Жайт год работала прислугой у разведки. Она часто видела, как ужасно они обращаются с работавшими там евреями. Их зверски избивали. Одному еврею пришлось целый день стоять на груде угля в ужасный холод без тёплой одежды. Сотрудник разведки, проходивший мимо, попросту пристрелил его. Бесчисленное множество евреев так и убили – без всякой причины, бездумно. Это выходит за пределы понимания.
Теперь истребляют последние остатки еврейского населения гетто. Один штурмфюрер СС бахвалился, как они расстреливали евреев, выбегавших из горящих зданий. Всё гетто было стёрто с лица земли огнём.
Эти скоты думают, что так мы выиграем войну. Но мы проиграли её с этим кошмарным массовым убийством евреев. Мы навлекли на себя позор, который невозможно смыть; это проклятие на вечные времена. Мы не заслуживаем пощады – мы все виновны.
Мне стыдно появляться в городе. Любой поляк вправе плюнуть в нас. Немецких солдат убивают каждый день. Всё будет только хуже, и у нас нет права жаловаться, потому что ничего другого мы не заслуживаем. С каждым днём здесь я чувствую себя всё хуже.
6 июля 1943 года
Почему Господь допускает эту ужасную войну с кошмарными человеческими жертвоприношениями? Стоит лишь подумать об ужасных воздушных налётах, о диком страхе невинного гражданского населения, о бесчеловечном обращении с пленными в концентрационных лагерях, об убийстве сотен тысяч евреев немцами. Господь ли в этом повинен? Почему он не вмешается, почему позволяет всему этому случаться? Мы можем задавать такие вопросы, но не получим ответа. Мы так охотно осуждаем других вместо самих себя. Господь позволяет совершаться злу, потому что человеческий род отдался ему, и теперь мы начинаем чувствовать груз нашей собственной злобы и несовершенства. Когда нацисты пришли к власти, мы ничего не сделали, чтобы остановить их; мы предали свои идеалы. Идеалы личной, демократической и религиозной свободы.
Рабочие примкнули к нацистам, церковь стояла в стороне и наблюдала, средний класс был слишком труслив, чтобы что-то сделать, как и ведущие интеллектуалы. Мы позволили уничтожить профсоюзы, упразднить различные религиозные течения, не стало свободы слова в прессе и на радио. Наконец, мы позволили втянуть себя в войну. Мы были довольны тем, что Германия обходится без демократического представительства, и терпели псевдопредставительство через людей, не имевших реального голоса ни в чём. Идеалы нельзя предавать безнаказанно, и теперь мы все должны отвечать за последствия.
5 декабря 1943 года
Этот год несёт одну неудачу за другой. Теперь мы сражаемся на Днепре. Вся Украина потеряна. Даже если мы удержим то, что у нас ещё осталось в этой области, об экономической выгоде определённо не может быть и речи. Русские так сильны, что будут и дальше теснить нас со своей территории. Началось британское наступление в Италии, и там мы тоже сдаём позицию за позицией. Немецкие города рушатся один за другим. Настала очередь Берлина, воздушные налёты на Лейпциг происходят со 2 сентября. Подводная война потерпела полный крах. Чего ещё могут ждать те, кто всё ещё говорят о победе? Мы не смогли переманить на свою сторону ни одну из стран, которые завоевали для своих целей. Наши союзники – Болгария, Румыния и Венгрия – могут предоставить лишь локальную помощь. Они рады уже тому, что могут справиться с собственными внутренними проблемами, и готовятся к атаке вражеских держав на их границы. Они ничего не могут для нас сделать, кроме экономической поддержки – например, поставок нефти из Румынии. С момента свержения фашистского правительства в Италии эта страна для нас не более чем один из театров военных действий вне границ Рейха, где на данный момент до сих пор идут бои.
Превосходящая сила наших противников выбивает у нас оружие из рук. Любой, кто пытается стоять до последнего, рушится. Вот текущее положение дел, так как мы можем думать, что всё ещё способны обратить ход войны в свою пользу?
В Германии тоже уже никто не верит, что мы выиграем войну, но где выход? Дома революции не будет, потому что никому не хватит смелости рисковать жизнью, выступив против гестапо. Да и что за польза, если какие-то единицы попытаются? Большинство людей, возможно, согласятся с ними, но это большинство связано по рукам и ногам. В последние десять лет у отдельных людей, и тем более у общества в целом, не было возможности выражать свободную волю. Пули гестапо не заставляли себя ждать. И мы не можем ожидать военного переворота. Армия охотно позволяет вести себя навстречу смерти, и там тоже быстро подавляется любая мысль об оппозиции, которая могла бы дать начало массовому движению. Значит, остаётся идти к печальному концу. Вся наша нация должна будет заплатить за все эти ошибки и несчастья, за все преступления, которые мы совершили. Много невинных людей будет принесено в жертву, прежде чем кровавый грех, лежащий на нас, можно будет смыть. Это неумолимый закон, равно в большом и малом.
1 января 1944 года
Немецкие газеты с возмущением сообщают, что американцы конфискуют и увозят произведения искусства на юге Италии. Подобные протесты против чужих преступлений воистину смехотворны – как будто бы враг не знает о произведениях искусства, которые мы присвоили и вывезли из Польши или уничтожили в России.
Даже если занять позицию «права моя страна или нет, это моя страна» и хладнокровно признать всё, что мы сделали, такое лицемерие неуместно и лишь выставляет нас на посмешище.
11 августа 1944 года
Фюрер намерен издать декрет, по которому Варшава должна быть стёрта с лица земли. Начало уже положено. Все улицы, освобождённые при восстании, разрушены огнём. Жителям пришлось покинуть город, они многотысячными толпами направляются на запад. Если новости об этом декрете правдивы, то для меня очевидно, что мы потеряли Варшаву, а вместе с ней Польшу, и проиграли саму войну. Мы сдаём город, который удерживали пять лет, расширяя его и заявляя миру, что это военная добыча. Здесь применялись чудовищные методы. Мы вели себя так, словно мы здесь хозяева и никуда не уйдём. Теперь мы не можем не видеть, что всё потеряно, мы разрушаем собственную работу, всё то, чем гражданская администрация так гордилась, – она воспринимала свои культурные задачи как должное и хотела доказать их ценность всему миру. Наша политика на востоке потерпела крах, и мы воздвигаем ей последний мемориал с разрушением Варшавы.
Эпилог. Мост между Владиславом Шпильманом и Вильмом Хозенфельдом
Вольф Бирман[3]
Эта книга не нуждается ни в предисловии, ни в послесловии, и воистину не требует никаких комментариев. Но её автор Владислав Шпильман попросил меня написать небольшую аннотацию для читателей – сейчас, через полвека после описанных событий.
Он написал эту историю в том виде, в котором она напечатана здесь, в Варшаве сразу же после войны: это означает, что он писал по горячим следам, а точнее сказать – в глубоком потрясении.
На свете много книг, в которых люди излагали свои воспоминания о Холокосте. Но большинство рассказов о выживании были написаны лишь спустя несколько лет или десятилетий после описанных событий. Думаю, о некоторых очевидных причинах нетрудно догадаться.
Читатели могут заметить, что, хотя эта книга написана среди ещё тлеющих углей Второй мировой войны, её стиль удивительно спокоен. Владислав Шпильман описывает свои недавние страдания с какой-то почти меланхоличной отстранённостью. У меня создаётся впечатление, что тогда он ещё не вполне пришёл в себя после странствия по всем разнообразным кругам ада – словно он с некоторым удивлением писал о другом человеке, о том, которым он стал после немецкого вторжения в Польшу.