Впервые его книга была опубликована в Польше в 1946 году под названием одной из глав – «Смерть города». Польские миньоны Сталина быстро изъяли её из обращения, и с тех пор она не переиздавалась ни в Польше, ни за ее пределами. Страны, завоеванные Красной Армией, стальная хватка освободителей постепенно сжимала всё крепче, и номенклатура Восточной Европы в целом оказалась не в силах стерпеть столь искренние рассказы свидетелей, как в этой книге.
Там было слишком много болезненной правды о сотрудничестве побеждённых русских, поляков, украинцев, латышей и евреев с немецкими нацистами.
Даже в Израиле люди не хотели слышать о таких вещах. Это может показаться странным, но их можно понять: тема была невыносима для всех, кого она касалась, будь то жертвы или преступники, хотя, очевидно, по противоположным причинам.
Отсчитавший часы нам,
отсчитывает дальше.
Что тут отсчитывать, скажи?
А он отсчитывает и отсчитывает[4].
Цифры. Ещё цифры. Из всех трёх с половиной миллионов евреев, когда-то живших в Польше, нацистский период пережили двести сорок тысяч. Антисемитизм процветал задолго до немецкого вторжения. И всё же где-то триста или четыреста тысяч поляков рисковали жизнью, чтобы спасти евреев. Из шестнадцати тысяч арийцев, увековеченных в Яд Вашем, ведущем еврейском мемориале в Иерусалиме, треть составляют поляки. Зачем столь тщательно изучать эту тему? Потому что каждому известно, как жестоко свирепствовал вирус антисемитизма среди «ляхов», но мало кто знает, что в то же время ни одна другая нация не укрыла от нацистов столько евреев. Если вы прятали еврея во Франции, наказанием за это были тюрьма или концентрационный лагерь, в Германии это стоило вам жизни – но в Польше это стоило жизни всей вашей семье.
Меня поражает один момент: в эмоциональной палитре Шпильмана, похоже, нет места для жажды возмездия. Однажды мы беседовали с ним в Варшаве. Он вернулся из мирового турне с фортепианными концертами и теперь, совершенно обессиленный, сидел за своим старым роялем, нуждавшимся в настройке. Он высказал почти детское замечание, наполовину иронично, но наполовину – убийственно серьёзно: «В молодости я два года учился музыке в Берлине. Просто не могу понять немцев… они ведь были так музыкальны!».
Эта книга рисует картину жизни в Варшавском гетто на огромном полотне. Владислав Шпильман описывает её так, чтобы мы могли глубже понять то, о чём и так догадывались: тюрьмы, гетто и концентрационные лагеря со своими бараками, вышками и газовыми камерами не предназначены для облагораживания характера. Голод не подпитывает внутренний свет. Будем откровенны: подлец останется подлецом и за колючей проволокой. Но такой простой подход работает не всегда. Иные подонки общества и многие отпетые бандиты держались в гетто или концентрационном лагере смелее и благороднее, чем очень многие образованные, почтенные представители среднего класса.
Порой Владислав Шпильман описывает Холокост простой прозой, концентрированной, как поэзия. Я имею в виду сцену на Умшлагплац, когда Шпильман уже был обречён на уничтожение и отобран для перевозки в неясное будущее, которое, как все подозревали, обернётся неминуемой смертью. Автор, его родители, брат и сестры делят на шестерых карамельный пудинг, свою последнюю совместную трапезу. Я вспоминаю негодование дантиста, когда они ждали смертельного поезда: «Это позор для всех нас! Мы позволяем им вести нас на смерть, как овец на бойню! Если мы – полмиллиона человек – нападём на немцев, мы можем вырваться из гетто, хотя бы умереть достойно, а не быть пятном на теле истории!» – и ответ отца Шпильмана: «Послушай, мы не герои! Мы совершенно обычные люди, потому и предпочитаем рискнуть и надеяться на этот десятипроцентный шанс выжить». Как и бывает в подлинной трагедии, правы были и дантист, и отец Шпильмана. Евреи тысячи раз обсуждали между собой этот вопрос о сопротивлении, не имеющий ответа, и продолжат обсуждать его в будущих поколениях. Но мне приходит в голову более прагматичное соображение: в самом деле, как могли бы все эти люди, принадлежащие к гражданскому населению, женщины, дети и старики, забытые Богом и миром, изголодавшиеся и больные – как они могли бы защититься от столь совершенной машины истребления?
Сопротивление было невозможно, но еврейское сопротивление всё же было. Вооружённое восстание в Варшавском гетто и тысячи подвигов еврейских партизан говорят о том, что это сопротивление было ещё и очень искусным. Были восстания в Собиборе, даже в Треблинке. Ещё я вспоминаю Лидию Ваго и Сару Эренхальт в Израиле, выживших в рабстве на Союзном заводе боеприпасов в Аушвице, откуда поступила взрывчатка для подрыва одного из крематориев.
История Владислава Шпильмана показывает, что он лично участвовал в доблестном сопротивлении. Он был в числе тех, кто ежедневно уходил в колонне рабочих в арийскую часть города и проносил в гетто контрабандой не только хлеб и картофель, но и боеприпасы для еврейского сопротивления. Он упоминает этот отважный поступок скромно и лишь мимоходом.
В приложении впервые публикуются записи из дневника Вильма Хозенфельда, офицера Вермахта, без которого польский еврей Шпильман, вероятно, вообще не выжил бы. Хозенфельд, по профессии учитель, уже служил в армии в звании лейтенанта во время Первой мировой войны, а потому в начале Второй, видимо, был признан слишком старым для службы на передовой. Вероятно, это и было причиной его назначения дежурным офицером по всем спортивным объектам Варшавы, захваченным Вермахтом, чтобы немецкие солдаты могли там поддерживать себя в форме с помощью игр и физкультуры. Капитан Хозенфельд был захвачен в плен Советской Армией в последние дни войны и умер в заключении семь лет спустя.
В начале рассказа о странствиях Шпильмана его спас один из сотрудников ненавистной еврейской полиции. В конце капитан Хозенфельд нашёл полумёртвого пианиста в разрушенной Варшаве, лишившейся обитателей, – и не убил его. Хозенфельд даже принёс в убежище еврея еду, пуховое одеяло и шинель. Это похоже на голливудскую сказку, но это правда: представитель ненавистной расы господ сыграл в этой ужасной истории роль ангела-хранителя. Поскольку гитлеровская Германия, со всей очевидностью, уже проигрывала войну, беглец предусмотрительно сообщил своему безымянному помощнику полезные сведения: «Если с вами что-нибудь случится и если я смогу быть вам чем-нибудь полезен, запомните мою фамилию: Шпильман, Польское радио». Я знаю, что в 1945 году Шпильман сразу же принялся разыскивать своего спасителя – безуспешно. Когда он пришёл туда, где его друг-скрипач видел его, лагерь уже перенесли.
В конце концов Хозенфельд умер в лагере для военнопленных под Сталинградом за год до смерти Сталина. В плену его пытали, так как советские офицеры сочли его рассказ о спасении еврея особо наглой ложью. Затем он перенёс несколько кровоизлияний в мозг. Перед смертью он пребывал в помрачённом состоянии сознания – избитый ребёнок, не замечающий ударов. Он умер полностью сломленным.
Хозенфельду удалось лишь переслать свои дневники в Германию. Последний раз он приезжал в отпуск на Троицу в 1944 году; сохранилась красивая фотография офицера, который вернулся домой с грязной войны, – он запечатлён в ослепительно-белой форме, вместе с женой и любимыми детьми. Настоящая идиллия вечного мира. Семья Хозенфельда сохранила два мелко исписанных блокнота с дневниками. Последняя запись датирована 11 августа 1944 года, что означает, что самые взрывоопасные комментарии Хозенфельд послал обычной армейской почтой. Что, если бы эти две тетради попали в руки грозных господ в кожаных пальто… об этом страшно даже думать. Они бы разорвали автора в клочья.
Сын Хозенфельда рассказал мне историю, создавшую живой образ его покойного отца:
«Отец был увлечённым и добросердечным учителем. В период после Первой мировой войны, когда бить детей ещё считалось обычным средством дисциплины в школах, его доброта к ученикам была крайне необычна. Он сажал себе на колени учеников младшего класса школы в селе Шпессарт, когда им не давался алфавит. И всегда носил в кармане брюк два носовых платка: один для себя, а другой – для сопливых носов младших учеников.
Зимой 1939–1940 года подразделение моего отца, отправленное из Фульды в Польшу осенью 1939 года, стояло в городке Венгрув к востоку от Варшавы. Ранее немецкий комиссариат присвоил находившиеся там запасы сена, принадлежавшие польской армии. В один холодный зимний день отец столкнулся с эсэсовцем, который тащил за собой мальчишку-школьника. Мальчика поймали за кражей реквизированного сена в амбаре – он взял, вероятно, всего охапку. По всей видимости, мальчика должны были расстрелять в наказание за его проступок и в устрашение другим.
Отец рассказывал мне, что бросился на эсэсовца с криком: «Не смейте убивать этого ребёнка!». Эсэсовец вытащил пистолет, навёл его на моего отца и угрожающе произнёс: «Если сейчас же не уберёшься отсюда, мы и тебя убьём!».
Отец долго не мог оправиться от пережитого. Он всего один раз заговорил об этом – два или три года спустя, когда был в отпуске. Я единственный из семьи, кто слышал эту историю».
Владислав Шпильман сразу же вернулся к работе на Польском радио в качестве пианиста. Он открыл послевоенное вещание той же пьесой Шопена, которую играл в прямом эфире в тот последний день под вой немецкой артиллерии и бомб. Как будто трансляция шопеновского ноктюрна до-диез минор была всего лишь ненадолго приостановлена, чтобы в шестилетнем перерыве герр Гитлер мог сыграть роль на мировой сцене.
Больше Владислав Шпильман не слышал о своём спасителе до 1949 года. Но в 1950 году события получили дальнейшее развитие. Некий Леон Варм, польский еврей, эмигрировал из Польши и по дороге посетил Хозенфельдов в Западной Германии. Один из сыновей Вильма Хозенфельда пишет о Леоне Варме: