били несколько немецких самолётов, и очевидцы утверждали, что на трупах вражеских лётчиков видели бумажную одежду и обувь. Как могли столь скверно экипированные войска заставлять нас отступать? Чепуха какая-то.
Мать хлопотала в гостиной, отец упражнялся в игре на скрипке, а я сидел в кресле и читал. В этот момент какая-то несущественная программа прервалась, и голос диктора сказал, что сейчас будет сделано крайне важное объявление. Мы с отцом бросились к приёмнику, а мать пошла в соседнюю комнату звать моих двух сестёр и брата. Тем временем радио передавало военные марши. Диктор повторил своё сообщение, опять заиграли марши, за ними – снова объявление о будущей войне. Нервы у всех нас уже были напряжены до предела – и тут наконец раздались звуки национального гимна, а за ним последовал гимн Великобритании. Так мы узнали, что противостоим врагу уже не в одиночку, – у нас есть могущественный союзник, и война обязательно будет выиграна, хотя будут и взлёты, и падения, и сейчас наше положение, возможно, не из лучших.
Трудно описать, до какой степени мы были взволнованы, слушая это объявление. У матери в глазах стояли слёзы. Отец рыдал без всякого стеснения, а мой брат Генрик не упустил возможности ткнуть меня кулаком и довольно грубо заявить: «Вот тебе! Я же говорил!».
Регине не понравилось, что мы ссоримся в такой момент, и она вмешалась.
– Ну перестаньте же! – спокойно произнесла она. – Мы все знали, что не может быть иначе.
Она помолчала и добавила:
– Это логически следует из договоров.
Регина была юристом и прекрасно разбиралась в таких вопросах, так что спорить с ней не было смысла.
Тем временем Галина сидела у приёмника, пытаясь поймать Лондон, – ей хотелось подтверждения из первых рук.
Мои сёстры были самыми хладнокровными в нашей семье. В хладнокровии им, пожалуй, не уступала только мать, но и она выглядела неуравновешенной по сравнению с Региной и Галиной.
Через четыре часа войну Германии объявила Франция. Днём отец вознамерился присоединиться к демонстрации перед зданием британского посольства. Мать это не обрадовало, но он твёрдо решил идти. Вернулся он, пылая воодушевлением, весь растрёпанный от давки в толпе. Он увидел нашего министра иностранных дел, британского и французского послов, кричал и пел вместе со всеми, но внезапно собравшихся попросили немедленно разойтись, поскольку возможен был воздушный налёт. Толпа энергично повиновалась, и отца чуть не задавили. Но, как бы то ни было, он находился в наилучшем расположении духа.
К несчастью, наша радость продлилась недолго. Сводки с фронта становились всё тревожнее. Рано утром 7 сентября, перед самым рассветом, в дверь нашей квартиры громко постучали. На пороге стоял наш сосед напротив, доктор, в высоких армейских сапогах, охотничьей куртке и спортивной шапке, с рюкзаком за плечами. Он очень спешил, но счёл себя обязанным сообщить нам, что немцы наступают на Варшаву, правительство перенесено в Люблин, а всё трудоспособное население должно покинуть город и отправиться на дальний берег Вислы, где будет выстроена новая линия обороны.
Вначале мы не поверили. Я решил попытаться расспросить других соседей. Генрик включил радио, но оно молчало: вещание прекратилось.
Я не застал многих соседей. Их квартиры были заперты, в оставшихся женщины собирали вещи мужей или братьев, рыдая и готовясь к худшему. Теперь было ясно, что доктор говорил правду.
Я недолго размышлял и решил остаться. Нет смысла шататься за городом; если уж мне суждено умереть, дома я умру быстрее. И, в конце концов, думал я, кто-то же должен заботиться о матери и сёстрах, если отец с Генриком уйдут. Но когда мы обсудили этот вопрос, я обнаружил, что они тоже решили остаться.
Мать, движимая чувством долга, всё же попыталась уговорить нас покинуть город. Она поочерёдно оглядывала нас расширенными от страха глазами и выдвигала всё новые аргументы в пользу ухода из Варшавы. И все же, когда мы настояли на своём, в её выразительных глазах невольно мелькнуло облегчение: что бы ни случилось, лучше уж быть вместе.
Я подождал до восьми, вышел – и не узнал город. Как он мог полностью изменить свой облик всего за несколько часов?
Все магазины были закрыты. На улицах не было трамваев, лишь автомобили, набитые битком и быстро движущиеся в одном направлении – к мостам через Вислу. По Маршалковской улице шёл отряд солдат. Они держались вызывающе и пели песни, но было видно, что дисциплина непривычно ослабла: фуражки у всех были надеты по-разному, карабины они несли как попало и шли не в ногу. Что-то в их лицах говорило, что сражаться они идут по собственной инициативе, если можно так сказать, и уже давно перестали быть частью точного, безупречно отлаженного механизма армии.
Две молодые женщины бросали им с тротуара розовые астры, снова и снова истерически выкликая какие-то слова. Никто не обращал на них внимания. Люди спешили вперёд, и было очевидно, что все хотели лишь пересечь Вислу и заботились лишь о том, чтобы успеть завершить последние важные дела, прежде чем немцы пойдут в атаку.
Все эти люди тоже были не такими, как вчера. Варшава была таким изысканным городом! Что стало с дамами и господами, разодетыми так, словно они только что вышли из магазина мод? Сегодня спешащие во все стороны люди выглядели так, словно нарядились для маскарада в охотников или туристов. На них были сапоги, лыжные ботинки, лыжные штаны, рейтузы, платки на головах, они несли с собой котомки, рюкзаки и трости. Никто не заботился о том, чтобы придать себе цивилизованный вид, – одевались небрежно и явно второпях.
Улицы, ещё вчера такие чистые, были завалены мусором и покрыты грязью. В переулках, на тротуарах, на обочинах, на проезжей части сидели и лежали солдаты – они пришли прямо с фронта, и их лица, сутулые спины и все движения выдавали предельное изнеможение и растерянность. Они даже преувеличивали своё смятение, чтобы прохожие поняли: они здесь, а не на фронте, потому что на фронте делать уже нечего. Оно того не стоит. Небольшие группы людей пересказывали друг другу новости с фронта, подслушанные у солдат. Дела шли плохо.
Я инстинктивно огляделся в поисках громкоговорителей. Может быть, их убрали? Нет, они всё ещё были на месте, но умолкли.
Я поспешил на студию. Почему нет объявлений? Почему никто не пытается подбодрить население и остановить этот массовый исход? Но двери центра радиовещания были заперты. Руководство станции покинуло город, остались одни кассиры, вместо всех предупреждений спешно выплачивавшие сотрудникам и музыкантам жалование за три месяца.
Я поймал за руку одного из старших администраторов:
– И что нам теперь делать?
Он посмотрел на меня невидящим взглядом, и на его лице появилась презрительная усмешка, сменившаяся гримасой злобы. Он вырвал свою руку из моей.
– Не всё ли равно? – выкрикнул он, безразлично пожал плечами и шагнул за порог, яростно хлопнув дверью.
Это было невыносимо.
Никто не мог отговорить всех этих людей бежать. Громкоговорители на фонарях смолкли, никто не убирал грязь с улиц. Грязь – а может быть, панику? Или стыд за бегство по этим улицам вместо сражения?
Город внезапно утратил достоинство и уже не мог восстановиться. Это и было поражение.
В крайнем унынии я вернулся домой.
На следующий вечер первый немецкий снаряд упал на дровяной склад напротив нашего дома. Окна магазинчика на углу, так заботливо заклеенные бумажными полосками, вылетели первыми.
3. Первые немцы
К счастью, за следующие несколько дней положение значительно улучшилось. Город был объявлен укреплённым объектом и получил коменданта, который призвал жителей оставаться на своих местах и быть готовыми защищать Варшаву. На другой стороне реки готовилась контратака польской армии, а мы должны были сдерживать основные силы врага в Варшаве, пока наши не подойдут на помощь. Ситуация вокруг Варшавы тоже улучшалась; немецкая артиллерия прекратила обстреливать город.
С другой стороны, вражеские воздушные налеты всё усиливались. Теперь сирены тревоги не звучали – слишком долго они вредили городу и его приготовлениям к обороне. Серебристые силуэты бомбардировщиков едва ли не каждый час возникали высоко над нами в невероятно синем осеннем небе, и мы видели облачка белого дыма от зенитных снарядов нашей артиллерии. Тогда надо было спешить в убежища. Теперь стало не до шуток: бомбили весь город. Полы и стены бомбоубежищ содрогались, и если бы бомба упала на здание, под которым прятались люди, это означало бы их верную смерть. Пуля в смертельной игре в русскую рулетку. По городу постоянно носились кареты скорой помощи, а когда их перестало хватать, к ним присоединились извозчики и даже обычные экипажи, развозившие убитых и раненых, которых доставали из-под развалин.
Боевой дух людей был высок, воодушевление росло день ото дня. Мы уже не полагались на везение и личную инициативу, как седьмого сентября. Теперь мы стали армией с командирами и вооружением; у нас была цель – самооборона, и успех или провал зависели только от нас. Нужно было лишь как следует поднапрячься.
Главнокомандующий призвал население рыть траншеи вокруг города, чтобы помешать продвижению немецких танков. Мы все вызвались добровольцами – по утрам дома оставалась только мать, чтобы присмотреть за квартирой и приготовить нам обед.
Мы копали вдоль холма где-то на окраине пригорода. Позади нас стоял привлекательный жилой квартал, состоящий из особняков, впереди зеленело множество деревьев муниципального парка. Работа была бы весьма приятной, если бы не нацеленные на нас бомбы. Они были не слишком точны и падали на некотором расстоянии, но тревожно было слышать их свист, роясь в траншее, и знать, что какая-то из них может ударить и в нас.
В первый день рядом со мной рыл землю старый еврей в кафтане и ермолке. Он копал с библейским рвением, набрасываясь на лопату, словно она была его заклятым врагом, с пеной у рта, с ручьями пота по бледному лицу, дрожа всем телом, напрягая мускулы. Он скрежетал зубами при работе, напоминая при этом чёрный вихрь, состоящий из кафтана и бороды. Этот упорный труд, далеко превосходящий его возможности, давал исчезающе малые результаты. Штык его лопаты едва входил в затвердевшую землю, и сухие жёлтые глыбы, которые ему удавалось поддеть, соскальзывали обратно, прежде чем бедняга нечеловеческим усилием мог бы перевернуть лопату и выбросить землю из траншеи. То и дело он откидывался на земляной откос в приступе кашля. Бледный как смерть, он потягивал мятный напиток, который приготовили для работников пожилые женщины, – они были слишком стары, чтобы копать, но хотели хоть чем-то быть полезны.