Зимнее ненастье без предупреждения установилось на несколько месяцев, и холод словно бы объединился с немцами в стремлении убивать людей. Морозы стояли неделями; температура опускалась ниже, чем кто-либо в Польше мог припомнить. Уголь было почти невозможно раздобыть, и он стоил фантастических денег. Помню целый ряд дней, когда нам приходилось оставаться в постели, потому что в квартире было слишком холодно, чтобы это можно было вынести.
В худшую пору той зимы в Варшаву прибыло множество депортированных евреев, вывезенных с запада. Точнее, прибыла только их небольшая часть: на месте отправления их погрузили в вагоны для скота, вагоны опечатали, и людей отправили в путь без еды, без воды и без всяких способов согреться. Зачастую эти страшные поезда добирались до Варшавы по несколько дней, и лишь тогда людей выпускали из вагонов. В некоторых составах оставалась в живых от силы половина пассажиров, и те были серьёзно обморожены. Остальные были трупами, которые закоченели в стоячем положении среди остальных и падали на пол только когда живые двигались с места.
Казалось, хуже быть уже не может. Но так считали только евреи – немцы думали иначе. Верные системе постепенно нарастающего давления, в январе-феврале 1940 года они выпустили новые репрессивные декреты. Первый объявил, что евреи должны отработать два года в концентрационных лагерях, – там мы получим «надлежащее социальное воспитание», которое излечит нас от привычки быть «паразитами на здоровом организме арийских народов». Мужчины в возрасте от двенадцати до шестидесяти лет и женщины от четырнадцати до сорока пяти лет должны были уехать. Второй декрет устанавливал порядок нашей регистрации и отправки. Чтобы избавить себя от хлопот, немцы передали всю работу Еврейскому совету, контактировавшему с руководством общины. Нам предстояло совершить что-то вроде законодательно регулируемого самоубийства. Поезда должны были отправиться весной.
Совет решил действовать так, чтобы пощадить большую часть интеллигенции. За тысячу злотых с человека он посылал представителя еврейского рабочего класса как замену якобы зарегистрированного лица. Разумеется, не все деньги доставались самим несчастным, посланным на замену: чиновникам Совета тоже надо было на что-то жить, и жили они хорошо, с водкой и кое-какими деликатесами.
Но весной поезда не отправились. Снова стало ясно, что официальные немецкие декреты не следует принимать всерьёз, и на самом деле на несколько месяцев напряжение в немецко-еврейских отношениях даже ослабло. Эта передышка казалась всё более искренней по мере того, как обе стороны всё больше тревожились по поводу событий на фронте.
Наконец пришла весна, и теперь уже не было сомнений, что союзники, проведшие зиму в подобающих приготовлениях, нападут на Германию одновременно со стороны Франции, Бельгии и Голландии, прорвутся через «Линию Зигфрида», возьмут Саар, Баварию и северную Германию, захватят Берлин и освободят Варшаву не позднее этого лета. Весь город пребывал в радостном возбуждении. Мы ждали начала наступления, словно праздничной вечеринки. Тем временем немцы вторглись в Данию, но в представлении наших местных политиков это ничего не значило. Их армии окажутся попросту отрезаны.
Десятого мая наконец началось наступление – немецкое. Голландия и Бельгия пали. Немцы двинулись на Францию. Что ж, тем больше причин не терять мужество. Повторяется 1914 год. А почему бы и нет, с французской стороны даже командование осталось тем же: Петэн, Вейган – лучшие ученики Фоша. На них можно положиться – они смогут защититься от немцев не хуже, чем в прошлый раз.
И вот 20 мая ко мне после обеда зашёл мой коллега, скрипач. Мы собирались поиграть вместе и освежить в памяти одну сонату Бетховена, которую мы не исполняли уже некоторое время, и мы оба с огромным удовольствием предвкушали этот момент. Пришло ещё несколько моих друзей, а мать, решив побаловать меня чем-нибудь вкусным, раздобыла кофе. Был чудесный солнечный день, мы наслаждались кофе и восхитительными кексами, которые напекла мать; настроение у всех было прекрасное. Все мы знали, что немцы стоят под самым Парижем, но никто не чувствовал особой тревоги. В конце концов, там ведь Марна – та самая классическая линия обороны, где всё должно прийти к финальной точке, застыть, как на фермате во второй части скерцо си-минор Шопена, где шторм восьмых нот бушует всё яростнее и яростнее, но вот наступает финальный аккорд – и в этот момент немцы отступают к собственным границам так же стремительно, как продвигались вперёд, и будет конец войны и победа союзников.
После кофе мы приготовились выступать. Я сел за фортепиано, меня обступили внимательные слушатели – люди, способные разделить удовольствие, которое я намеревался подарить им и себе. Скрипач встал справа от меня, а слева сел обаятельный юноша из числа друзей Регины, который должен был переворачивать мне нотные страницы. О чем ещё просить, когда я и так был на вершине счастья? Мы ждали только Галину, чтобы начать, – она спустилась в магазин позвонить. Она вернулась с газетой в руках: экстренный выпуск. На первой странице огромными буквами, видимо, самыми большими, какие только нашлись в типографии, были напечатаны два слова: «ПАРИЖ ПАЛ!».
Я уронил голову на клавиатуру и – впервые за время войны – разрыдался.
Немцы, одурманенные победой, ненадолго остановились перевести дыхание, и теперь у них было время снова заняться нами, хотя и нельзя сказать, что на время сражений на западе о нас полностью забыли. Грабежи в жилищах евреев, их насильственная эвакуация, депортации на работу в Германию продолжались, но мы к этому привыкли. Теперь следовало ожидать худшего. В сентябре отправились первые составы в трудовые лагеря Белжец и Хрубешув. Евреи, получающие там «надлежащее социальное воспитание», целыми днями стояли по пояс в воде, прокладывая улучшенные дренажные системы, и получали сто граммов хлеба и тарелку жидкого супа в день, чтобы не умереть с голоду. На самом деле это была работа не на два года, как сообщалось ранее, а лишь на три месяца. Но и этого хватило, чтобы люди вымотались физически, а многие заболели туберкулёзом.
Мужчины, всё ещё остававшиеся в Варшаве, были обязаны зарегистрироваться для работы в городе: каждый должен был отработать физически шесть дней в месяц. Я изо всех сил пытался избежать этой работы, боясь за свои пальцы. Стоит мне перенести мышечную слабость, воспаление суставов, даже просто неудачно удариться – и моей карьере пианиста конец. Генрик смотрел на вещи иначе. По его мнению, творческий человек умственного труда должен заниматься физической работой, чтобы должным образом воплощать свои способности, так что он выполнял свою норму, хотя это и прерывало его занятия.
Вскоре ещё два события подточили настроение общества. Во-первых, началось воздушное наступление немцев на Англию. Во-вторых, в начале улиц, которым впоследствии предстояло стать границами еврейского гетто, появились объявления, сообщающие прохожим, что эти улицы заражены тифом и их следует избегать. Немного позднее единственная варшавская газета, которую немцы печатали по-польски, дала официальное разъяснение по этому вопросу: евреи – не только социальные паразиты, они ещё и распространяют инфекцию. Конечно, говорилось в репортаже, их не следует запирать в гетто – даже само слово «гетто» использовать не следовало. Немцы – слишком образованная и великодушная раса, продолжала газета, чтобы запирать в гетто даже таких паразитов, как евреи, это средневековый пережиток, недостойный нового порядка в Европе. Вместо этого в городе появится отдельный еврейский квартал, где живут только евреи, и там им будет предоставлена полная свобода, они смогут и дальше следовать своим расовым обычаям и культурным традициям. Исключительно из гигиенических соображений этот квартал следует окружить стеной, чтобы тиф и другие еврейские болезни не могли перекинуться в другие части города. Этот гуманистический репортаж был проиллюстрирован картой с изображением точных границ гетто.
По крайней мере, мы могли утешить себя тем, что наша улица и так в зоне гетто, так что нам не придется искать другую квартиру. Евреям, жившим за пределами этой области, не повезло. В последние недели октября им пришлось платить заоблачные суммы в качестве задатка и искать новую крышу над головой. Самые удачливые нашли свободные комнаты на Сенной улице, которой предстояло стать Елисейскими полями гетто, или переехали в её окрестности. Прочие были обречены на убогие норы на печально известных улицах Генся, Смоча и Заменгофа, где с незапамятных времён обитал еврейский пролетариат.
Ворота гетто закрылись 15 ноября. В тот вечер у меня были дела на дальнем конце Сенной улицы, недалеко от Желязной. Моросил дождь, но всё ещё было необычно тепло для этого времени года. Тёмные улицы были полны фигур с белыми нарукавными повязками. Все они были крайне возбуждены и метались во все стороны, словно звери, посаженные в клетку и ещё не привыкшие к ней. Женщины причитали, дети плакали от страха, взгромоздившись между домами на горы тряпья, постепенно намокавшего и пачкавшегося от уличной грязи. Это были еврейские семьи, насильно загнанные за стены гетто в последний момент, без надежды найти приют. Полмиллиона человек искали, где приклонить голову, в перенаселённой и без того части города, где едва хватало места на сто тысяч.
Взглянув на тёмную улицу, я увидел прожекторы, освещающие деревянную решётку, которой раньше здесь не было, – ворота гетто, за которыми жили свободные люди, – без ограничений, просторно, в той же самой Варшаве. Но отныне ни один еврей не мог пройти через эти ворота.
В какой-то момент кто-то взял меня за руку. Это был один из друзей моего отца, тоже музыкант и, как и мой отец, человек жизнерадостный и дружелюбный.
– Ну и что теперь? – спросил он с нервным смешком, обведя рукой толпы народа, грязные стены домов, мокрые от дождя, и видневшиеся вдали стены и ворота гетто.
– Что теперь? – ответил я. – Они хотят покончить с нами.