Провалился в сон я под утро. Когда проснулся – завтра уже вовсю происходило, и я побежал в библиотеку.
Она ждала меня. Она была торжественно одета, в темный костюм, с белой блузкой, а на шее у нее была брошь с профилем какой-то княгини, все это не на шутку меня встревожило.
Нина Яковлевна – так ее звали – сказала:
- Дорогой мой мальчик. Вот и пришел этот день.
От такого пафоса у меня задрожали коленки. Нина Яковлевна тоже волновалась. Она сказала мне, глядя в глаза:
- Ты приближал этот день ежедневным трудом. Ты прочитал все, что тебе могли предложить наши открытые фонды. Ты прочитал такую литературу, которую никогда не читали и никогда не прочитают твои современники. Наши открытые фонды исчерпаны. Вот и наступил этот день. Я много думала, имею ли я право открыть тебе то, что сегодня я открою тебе. И я решила, - голос Нины Яковлевны дрогнул. – Я решила: если уж этот мальчик не имеет право увидеть это, то никто не имеет этого права, и тогда все это надо сжечь, но книги жгли только нацисты.
Нервное напряжение во мне в этот миг уже достигло предела. Я не понимал ничего из того, что говорит Нина Яковлевна, но понимал, что сейчас со мной что-то случится, и не был уверен, прекрасно ли то, что со мной случится, или ужасно. Нина Яковлевна тоже, судя по всему, не была уверена.
Но она достала большой ключ и открыла им ящик своего большого и старого письменного стола. Там, в ящике, лежал еще один ящик, поменьше. Нина Яковлевна другим ключом открыла и его. Там, в нем, лежал еще один ящичек. Его маленьким ключиком Нина Яковлевна открывала мучительно долго.
- Слишком долго не открывала, - сказала, как будто извиняясь передо мной, Нина Яковлевна. – Заржавел.
Когда она открыла его, в ящике оказался совсем маленький и совсем уже ржавый ключик. Я засмеялся, сам не знаю, почему я не сдержался и засмеялся, что, конечно, не соответствовало торжественной минуте. Мне казалось, что происходит какое-то волшебство, но что волшебство как бы не совсем исправно, и мы можем изрядно заколдоваться, а назад не расколдоваться.
Нина Яковлевна сказала:
- Ты будешь вторым человеком, для которого я достала этот ключ.
- А кто был первым? – самолюбиво спросил я.
- Первым была я, - сказала Нина Яковлевна. – Это было сорок лет назад.
Нина Яковлевна взяла маленький ключик и повела меня вглубь читального зала. Там она с большим трудом отодвинула шкаф, полный Маркса. За ним была дверь в старую подсобку. На двери подсобки была табличка, на которой было написано: "Под напряжением! Не входить без изоляции!"
Нина Яковлевна, совершенно без изоляции, вставила ключик в старый замок. Дверь открылась. Мы зашли в подсобку. Я заранее затаил дыхание. Я ожидал увидеть старинный клад, который обнимает скелет.
Но в подсобке лежала швабра. Она была вся в паутине. А на стене был портрет Гоголя. Пыльный.
Нина Яковлевна дала мне в руки швабру и велела вымыть пол в подсобке. Я удивился, но подчинился. Я стал мыть пол в подсобке. На полу был слой пыли. Слой был большой. Я чихал, но старательно мыл пол.
Скоро пол в подсобке стал чистый, стало даже свежо.
Потом Нина Яковлевна достала стерильно белый платочек, и вытерла им ужасно пыльного Гоголя. Платочек погиб. Но Гоголь, напротив, засиял.
- Как ты думаешь, что это? – спросила Нина Яковлевна, улыбнувшись и указав на портрет Гоголя.
- Гоголь, - я обиженно посмотрел на Нину Яковлевну, ведь я читал все, что написал Гоголь, все, до единой запятой.
- Да! – сказала она. – Это Гоголь. Но это не простой Гоголь.
- Конечно, не простой Гоголь! – еще более обиженно возразил я, потому что высоко ценил талант Гоголя и был уверен, что внутри Гоголя тоже жили Иерофанты, как внутри меня, но об этом я расскажу позднее.
- Это двери! – сказала Нина Яковлевна.
Я внимательно посмотрел на нее, силясь понять, в себе ли она. Она была в себе, во всяком случае, ровно настолько, насколько вообще может быть в себе человек, тайно хранивший маленький ржавый ключик сорок лет.
Потом я посмотрел на Гоголя, и хоть я и допускал, что Гоголь – это двери, но решительно не видел, как в эти двери войти.
- Николай Васильевич! – сказала Нина Яковлевна портрету. – Это я, Нина. Я его привела.
Вот тут-то я испугался так испугался. Нет, я испугался не тогда, когда Нина Яковлевна обратилась к портрету Гоголя, а когда Гоголь с портрета скосил глаза на нас и сказал:
- Доброй ночи, Нина.
- Сейчас утро, Николай Васильевич! – сказала Нина Яковлевна.
- А? Да… - согласился Гоголь. – Утро.
У него был рассеянный, печальный голос. А глаза у него были не полные сарказма по отношению к царизму, как на всех портретах, а добрые и тоже печальные.
- Ну, здравствуй, - сказал Гоголь. –Негодяй, почему ты столь долго не являлся?
- Да я как-то… - промямлил я. – Так как-то. Опоздал. Троллейбусы не ходят.
- Возьми меня за нос, - приказал Гоголь.
В голове моей со страшной силой зашептались Иерофанты, кто это такие, я расскажу подробнее потом.
Один из них, Этот-За-Спиной, я расскажу о нем подробнее тоже потом, зашептал мне в ухо:
- Делай, как Гоголь говорит, а то рассердишь Гоголя.
Я всегда слушался Этого-За-Спиной, и к тому же, я знал о Гоголе достаточно много для того, чтобы бояться рассердить его. Я осторожно и с подчеркнутым уважением взял Гоголя за нос.
Нос у Гоголя был холодный и длинный, держать Гоголя за нос мне показалось удобно и не страшно.
Когда я взял Гоголя за нос, Гоголь вдруг подался назад. Я хотел отпустить его нос, но не мог. И Гоголь затащил меня в свой портрет.
Потом несколько минут я ничего не помнил. Понятное дело – я был в шоке.
Когда я очнулся, рядом, где-то рядом потрескивал огонь. Я очень осторожно открыл глаза. Оказалось, что я сидел в кресле, забравшись в него с ногами.
В соседнем кресле сидел Гоголь. Он смотрел на огонь в камине и то и дело подбрасывал в огонь рукописи.
- Холодно здесь, - сказал Гоголь, потерев длинные белые руки. – Руки мерзнут. А мне нельзя отморозить руки. Я писатель.
- Мертвые души? – спросил я, с сожалением проводив глазами очередную кипу рукописей, которые Гоголь отправил в огонь.
- Да нет, - рассмеялся Гоголь. – Это так – Донцова, Устинова, Робски, Минаев. Макулатура.
- Робски? Минаев? – удивился я, я таких не читал. – Кто это? Писатели?
- Да нет, не писатели, - усмехнулся Гоголь. - Так, хуеплеты. Они появятся позже, через много лет. А обогревают это помещение уже сейчас. Удобно, правда? Я жгу макулатуру будущего. Я это придумал. Талантливо придумано, правда? Талантливый я, что скажешь?
- Да, конечно, ну что вы! – замахал руками я на Гоголя. – Вы - гений.
- Да. Я гений, - печально согласился Гоголь. – Что ж. Тебе можно прочесть все это, - и Гоголь указал куда-то назад.
Я посмотрел за спину Гоголя. Я увидел, что мы находимся в небольшой, уютной библиотеке.
- Эти книги нельзя читать всем, - сказал Гоголь.
- А мне? – осторожно спросил я. – Почему можно?
- Потому что ты такой же, как мы! – сказал Гоголь и рассмеялся.
Было непонятно, шутит он или нет. Было страшно.
Я встал из кресла и подошел к книжным полкам.
Книг было мало. Во много раз меньше, чем в открытых фондах библиотеки имени Гоголя.
- Все, что ты прочитал раньше – макулатура, - сказал Гоголь и подбросил в огонь еще немного макулатуры.
Мне было обидно это услышать. Было обидно, что оказывается, тысячи томов, которые я прочитал – макулатура. С другой стороны, я верил Гоголю, и если он говорит, что это так, значит, это так.
Я взял с полки книгу, сдул с нее пыль и прочитал на обложке:
ПОЭТЫ-ДЕКАДЕНТЫ.
Так я познакомился с ними. Футуристами, декадентами, мистиками, поэтами, пророками. Так я стал читать поэзию. Которую мне нельзя было читать.
Я потом часто приходил в это закрытое книгохранилище. Я читал книги, которые нельзя было взять в библиотеке. Их нигде нельзя было взять. Нельзя было даже узнать нигде о том, что они есть. Здесь был Гоголь, но такой, которого нигде нет. Я прочитал второй том «Мертвых душ» Гоголя, и третий, и четвертый. Четвертый том был написан Гоголем вообще в стиле рэггей. Гоголь очень любил рэггей, и иногда даже пел, и мог петь рэггей часами, прямо беда была, когда Гоголь начинал петь рэггей. Часто у Гоголя собирались друзья, авторы запрещенных книг, которые хранились в этом месте. Однажды зашел Бунин. Я очень удивился – все-таки, Бунин.
- Что смотришь, мальчик? – ядовито спросил меня Бунин. – Что, может, Маяковского не хватает?
- Да нет, - ответил я, я сразу понял, что Бунин не любит Маяковского и не надо говорить, что его не хватает. – Все нормально, - сказал я уверенно. – Без Маяковского.
- Умница, - сказал Бунин, мой ответ ему явно понравился.
Бунин заходил к Гоголю чаще других, он брал всегда с полки только свои книги, книги других писателей он не признавал за книги. А свои книги с полок он брал потому, что все время в них что-то переделывал.
Гоголь смеялся над Буниным и говорил мне:
- Все бьется над каждой строкой. Вот поэтому и не дописал при жизни.
В хранилище находились именно такие книги. Которые были не изданы, утеряны, запрещены, сожжены или прокляты авторами, или – их издателями, или – были начаты, но не дописаны, были и такие, которые вовсе не были написаны - задумал, например, а написать не успел, и даже рассказать, что задумал, никому не успел – умер.
Часто заходил Велимир Хлебников. Общеизвестно, что при жизни он свои стихи и всякие гениальные наброски складывал в подушку, а подушку эту таскал с собой. Общеизвестно также, что умер Хлебников от простуды, в дороге, когда путешествовал неизвестно куда неизвестно зачем. Когда он умер, его нашли, кое-как похоронили, а подушку выбросили. Поэтому из всего насл