едия Хлебникова почти ничего не сохранилось. Все его наследие – один томик. А то, что дошло – было очень непонятно, всегда, всем. А временами – даже запрещено властями. В общем, не повезло так не повезло Хлебникову. Но он был и остается председателем земного шара. Даже ядовитый, как королевская кобра, Бунин, признавал его председательство.
Тут, в этом закрытом хранилище, было одиннадцать томов Хлебникова. Я прочитал все. Я с ним заговорить даже пробовал, с Хлебниковым. Но он только улыбался стеснительно мне в ответ. Он был очень стеснительный человек.
Часто собирались в этом месте большие компании: кто только не приходил: и Бунин, и вечно больной Блок, все с ним возились, когда он болел, и веселый Салтыков-Щедрин, и мрачный Гаршин, и пьяница Есенин, со своими березками, и гей Рембо, и Моррисон с микрофоном. Он почему-то любил читать стихи в микрофон, и танцевал довольно хорошо.
Конечно, не все писатели ладили друг с другом. Особенно тяжелым в общежитии человеком был Бунин. Он постоянно травил Блока – за то, что тот написал «Двенадцать». Бунин попытался травить даже Моррисона, за то, что тот не работает над своими рукописями, а целый день лежит, колется или слушает музыку, но тот ему прочитал кое-что из своего ненаписанного, а только задуманного, и Бунину понравилось, и больше Моррисона он не обижал, а уважал. Моррисон познакомил Бунина с ЛСД, потому что до встречи с Моррисоном Бунин знал только старомодные опиум и кокаин.
Мои опасения, которые посетили меня, когда я наблюдал, как Нина Яковлевна достает последний ржавый ключик, подтвердились. Все, что я увидел и прочитал в закрытом книгохранилище, заколдовало меня, а расколдоваться я уже не смог. Все-таки, колдовство это действительно было не совсем исправно.
Последний звонок
Вот таким, в двух словах, было мое детство. Я к нему еще вернусь, возможно, в этом романе. Но я в него уже никогда не вернусь. Очень жалко. Мне очень жалко, что я не могу вернуться в детство. Если бы я мог, я бы сейчас же сделал это. Я много раз пробовал сделать это, но у меня так и не получилось. В этом романе подробно описано, какими способами я пытался вернуться в детство, и какими ужасными последствиями для меня это обернулось.
Ну не получилось – так что ж? Грустить? Зачем? Лучше просто вспомнить. Помнить легко, ничего для этого не нужно. Можно просто лежать на диване, ничего не делать, не работать, слушать музыку, размышлять и помнить. Я именно так и провел. Много лет.
Конечно, истории из моего детства многим, да пожалуй, всем - могут показаться кошмарными. Но я все равно люблю их вспоминать. Потому что детство мое, все-таки, было счастливым. Я это помню. Теперь это помните и вы.
Потом наступила юность. Юность наступила внезапно. Я не ожидал ее. Мне объявила об этом мама. Она мне вдруг сказала:
Сегодня в школе последний звонок. Все, детство кончилось, начинается юность.
Я пошел в школу на последний звонок. Настроение у меня было тревожное. Я не понимал, что это значит: детство кончилось. Я не понимал, что теперь я должен делать.
В школе у меня исправилось настроение. Там были девочки в белых передниках, было солнце. Нас поздравляли первоклассники, а я смотрел на них и завидовал им. У них детство было впереди, а у меня – позади, если верить маме.
Потом мы с моим другом Кисой, я расскажу о нем потом, скоро, мы пошли за здание школы, там была стройка, и там выпили вина за последний звонок. Дальше была темнота. Так началась юность.
Когда я очнулся, я пил вино с друзьями. Давно. Несколько лет. Была ночь. Мы сидели в «Алкогольном Опьянении». Так называлось старейшее упадочное заведение в городе. В этом месте, если верить городским преданиям, люди впадали в ничтожество последние 300 лет. Впрочем, в этом месте ничто не говорило о славных традициях. Это была рюмочная, не знавшая ни дизайна, ни рекламы, ни сервиса, ни репутации. Впрочем, во всем этом она не нуждалась. Потому что находилась она на пересечении четырех дорог. Мимо нее не мог пройти тот, кто куда-либо шел.
Когда-то по этим четырем дорогам скакали варвары. Иногда они останавливали своих безобразных коней на этом месте, поили их и пили вместе с ними. Тогда, в те времена, эта рюмочная, скорее всего, носила другое название. Или не носила никакого. Я думаю, варвары, когда говорили о ней, называли ее «Там».
Но я эту рюмочную застал под названием «Алкогольное опьянение». Легенда гласила, что однажды юноша, прекрасный и курчавый, зашел в эту рюмочную. А вышел оттуда он глубоким стариком. Пришел он к своей старухе, а ведь ушел он от нее, когда она была девушкой, белой и свежей, как творог. Старуха его спросила с обидой:
- Где ты был все эти годы?
А он ответил ей гордо:
- В алкогольном опьянении!
А она ответила:
- Ебана рот!
Так и осталось за этим местом такое название.
Как же я попал в это место? Ведь еще вчера был последний звонок, было детство, были девочки в белых передниках, и гольфиках – белых гольфиках на ножках.
Как же я так опустился? И кто эти варвары вокруг меня? Проследить просер, его историю и фазы – вот высокая задача этого романа. Сейчас ее я буду исполнять.
Судьба пилота
Все это случилось благодаря друзьям. Мама моя всегда говорила, что все это случилось из-за моих друзей. Но «из-за» друзей – это все-таки, хоть и правдивая, но какая-то обвинительная, обидная формулировка. Я всегда предпочитал говорить, что все это началось - благодаря друзьям.
Друзей у меня всегда было много. Моя мама это тоже не одобряла, она говорила, что друзей, если они хорошие, не может быть много. Но у меня их было много, и все они были хорошие, не знаю, почему так со мной случилось.
Моего самого старого друга звали Киса. Мы дружили всю жизнь. Мы ходили в один детский садик, впрочем, он в него почти не ходил, потом мы ходили с ним в одну школу, впрочем, и в школу он почти не ходил. А не ходил он никуда потому, что его оберегали от ходьбы родители.
Его родители были очень хорошие люди, ученые. Они полагали, что скоро на землю придет новое поколение землян – люди-ученые. Все тогда станут учеными, решительно все. У каждого человека будет своя лаборатория, и каждый человек будет совершать в ней открытия. Поразительные. Так полагали родители Кисы. А еще они полагали, что их сын должен стать первой ласточкой этого поколения. И они готовили сына к свершениям, которые ему предстояли.
Во главу угла был почему-то поставлен полный покой. Почему-то они полагали, что будущему ученому нужен полный покой, как больному после операции на мозге. Поэтому Кису с детства не выпускали на улицу, и только в самом крайнем случае отпускали в детский садик или школу. Сон Кисы в доме оберегали как икону Божьей матери. Считалось, что именно во сне Киса развивается. Учителя, а порой, и встревоженная директриса нашей школы порой посылали гонцов из числа одноклассников – среди них был и я – домой к Кисе, ведь жил он очень близко от школы, жил в минуте ползания по-пластунски. Посылали с вопросом: почему Киса опять не пришел в школу? Он болен?
Мы, гонцы, звонили Кисе в дверь. Дверь открывала мама Кисы. Мы требовали позвать Кису. Но мама Кисы говорила нам шепотом:
- Тише, умоляю вас, мальчики, тише. Он же… спит!
И мы уходили. Восвояси. Не солоно хлебавши. Много есть выражений, иллюстрирующих то, как мы уходили.
Надо сказать, что методика поддерживания мозга Кисы в летаргическом состоянии скоро дала результаты – ближе к подростковому возрасту во сне Киса действительно стал развиваться – а именно, расти. Киса рос быстро, как лиана. К десятому классу Киса стал длинный, как нефтепровод Уренгой-Помары-Ужгород, и по мере того, как он становился все длинней, он становился все худей, так как организм не успевал набирать вес вслед за ростом. Когда мы заканчивали школу, Киса был настоящим сторожевым пунктом. На нем однажды ошибочно пытались свить гнездо дрозды.
Когда мы заканчивали школу, перед каждым встал вопрос выбора дальнейшего пути, то есть, выбора профессии. Киса пришел к родителям и сказал:
- Я хочу летать.
Родители Кисы были ученые и поэтому честно ответили Кисе:
- К сожалению, левитация человека невозможна.
Но Киса был упрям. Он направился в специальную комиссию, которая набирала кандидатов в летчики-испытатели, для последующего обучения в летном училище. Первым делом Кисе предстояло пройти медицинскую комиссию. Поначалу все шло хорошо: сердце у Кисы работало, как часы, печень – тоже, также как часы работали и Кисины почки, и яички. Киса блестяще прошел всех врачей.
Но потом случилась беда. В конце медицинской комиссии Киса в трусах шагнул на красный ковер, перед которым стоял стол. За столом сидел председатель комиссии и его помощники. Председатель комиссии с удовлетворением прочел восторженные отзывы об организме Кисы всех врачей. И сказал, не поднимая глаз на Кису:
- Значит, сынок, летчиком-испытателем? Правильное решение. Небу нужны такие парни. Небо – оно, знаешь, какое… В общем, поздравляю.
Улыбнувшись, он поднял глаза на Кису. Но увидел только горошек, зеленый горошек. Это были трусы Кисы. Чтобы увидеть Кису, ему пришлось еще несколько раз поднимать глаза, и откидывать назад всю голову. Тогда председатель комиссии спросил у своих помощников:
- Но позвольте, в какой же самолет… это влезет?
Киса стал уверять председателя, что сможет легко влезть в любой самолет, так как обладает неебической пластичностью. И Киса продемонстрировал способ полного складывания своего тела в кабине самолета, сев на красный ковер, и с силой прижав к себе ноги. Сделал это он так яростно, с такой самоотдачей, что заклинил себе весь тазобедренный отдел, и от адской боли стал страшно кричать.
Врачи медкомиссии, еще совсем недавно давшие Кисе отличные характеристики, сбежались в ужасе и теперь пытались расклинить Кисин таз. По предложению хирурга Кису поставили на ноги, точнее на ступни, и пытались за голову выломать тело в сторону, противоположную заклину. Киса стал кричать так, что председатель комиссии, седой полковник, плакал, закрывал лицо фуражкой и умолял это прекратить. Потом Кисе вкололи сильнейшее снотворное. Киса отрубился. Мышцы размякли. Только тогда удалось расклинить таз кандидата. Но в тот день в летчики-испытатели Кису не взяли.