Ведь я рос среди книг. Моим воспитателем был Гоголь. Он рассказывал мне самые разные вещи, но очень редко это касалось поведения на дискотеке. Однажды я даже пришел в очередной раз в потайную комнату в библиотеке, Гоголь меня позвал, потому что Блок написал пару новых стихов, и Бунин вроде бы, наконец-то, утвердил окончательную редакцию нового своего романа, правда, потом оказалось, он так его и не утвердил, но я пришел, и между прочим спросил у Гоголя, как мне научиться раскованно вести себя на дискотеке.
Гоголь прямо сказал:
- Гоцни горилки.
- Гоцни? – удивился я, я очень хорошо знал язык Гоголя, и такого слова в его богатом языке не помнил. – Николай Васильевич, но…
- Гоцни, да! – вдруг рассердился Гоголь. – Гоцни, вот мой наказ.
Я поблагодарил Гоголя за наказ, но гоцать горилку не стал – потому что зачитался новыми стихами Блока, они были очень хорошие, после смерти Блок вообще стал очень хорошо писать, даже лучше, чем при жизни, очень хорошо у него получалось, ну а потом до горилки уже как-то руки не дошли. Вернее, потом, много позже, руки как раз дошли, хотя ходить должны не руки, а ноги, но дошли вот именно руки, потому что ноги дойти уже не могли, но об этом позже.
В общем, на дискотеках я вел себя тогда позорно. Сидел в стороне и старался угадать, какая из телочек пришла без лифта. Лифтом (с ударением на последний слог) назывался лифчик. Многие девочки в нашем классе приходили на дискотеку в лифчиках, но несколько девочек его не надевали. Много лет спустя, от одной из своих пьяных одноклассниц, она стала проституткой, потому что любила Цоя, но об этом позже, я выяснил, что из дома родители всех девочек выпускали на дискотеку в лифчиках, но некоторые девочки тайком перед дискотекой в женском туалете лифчики снимали. Делали они это, оказывается, потому, что им нравилось, когда мальчики их сильно прижимают к себе во время медляков, и без лифчиков это было приятнее, так как сдавливались соски. А в лифчике сдавливались только ребра.
Я сидел, и наблюдал. Это было занятие тех, кто не танцевал. Любовь скорее к созерцанию, чем к мазуркам – вот что сказывалось во мне тогда, вот что роднило меня с Евгением Онегиным, впрочем, он был упомянут много выше, и сейчас не до него.
В тот вечер, когда мы с Кисой еще добавили вина в туалете, я вдруг почувствовал что-то. Я стал прислушиваться к своим ощущениям. Они были смешанными. Кружилась голова, подташнивало, но это не главное. Я чувствовал нарастающее ощущение, которое мне очень понравилось. Это было чувство возвышенного, светлого не понятно чего. Тогда я не знал, что, придя ко мне однажды, это чувство не покинет меня никогда.
Потом с Кисой мы пошли в холл нашей школы, огромный холл, с мраморным полом. Там начиналась грандиозная дискотека. Большой шар был прикреплен к потолку, шар этот был обклеен зеркальными кусочками, он вращался и пускал зайчики по всему холлу. Я знал, что так выглядит стиль диско. Я им владел. И тут я посмотрел в окно.
В холле школы были огромные окна. И я увидел в одном окне большой, во все окно, желтый глаз, а в другом окне – голубой глаз. Это Иерофанты смотрели, что я буду делать. Поддерживали меня. Они всегда меня поддерживали.
И тут нас с Кисой догнало вино. Я стал как-то сразу синий. И я сначала вспомнил, что владею стилем диско. Я выбежал и стал танцевать. Одноклассники сначала были в шоке, но потом им понравилось, они встали в круг и стали тоже танцевать. Я понял, что я король диско и стал танцевать, как Джимми из индийского фильма «Танцор диско». Никто не ожидал. Все кричали и прыгали вокруг меня. Все носилось вокруг меня, все неслось, все вращалось, все блестело. Это было великолепно. Я сразу понял, что вот так хочу провести всю жизнь.
А потом то ли вино, то ли диско меня вставило еще сильнее, и я вспомнил про дядю Эдика. И я стал танцевать как дядя Эдик. Танец дяди Эдика после хрустальной вазы водки - я хорошо помнил по детству, напомню его и читателю. Этот самобытный танец включал в себя высокие прыжки, эффектные и довольно опасные для окружающих махи ногами, каскады кувырков назад, неожиданные очень быстрые вращения вокруг своей оси, предельно быстрый бег на месте с высоким подниманием голени, - все это была увертюра. Центральная часть танца заполнялась элементом, который очень сложен технически и представляет собой очень быстрые прыжки через свои руки, сложенные в виде скакалки. Ну и финальная часть танца дяди Эдика обычно включала в себя элемент «зайчик в домике». Этот элемент тоже сложен технически. Для его исполнения надо сложить над головой руки, изобразив крышу домика, а ноги надо держать вместе и прыгать. Казалось бы, технически это просто. Но на самом деле, нет. Это сложно. Потому что прыгать нужно как можно дальше, как бы убегая в домике. Когда я показал этот танец, я ощутил, что люди не готовы к авангарду. Танцор диско людям понравился больше. Все не знали, как это понимать, как ко мне теперь относиться.
Однако у нас в классе была одна девочка, которая поддержала меня в моем врожденном стремлении к авангарду. Ее звали Ни Элла. Она была кореянка. Я расскажу о ней.
Эллочка была девочкой сложной судьбы. Ее родители были красивые люди, корейцы. Она тоже должна была быть красивой кореянкой. Но когда она рождалась, врач наложил на нее щипцы, и щипцами хорошенько помял Эллочку. Эллочка была со всех сторон безжалостно сплюснута. Голова у Эллочки была длинная, как огурец, тоже сплюснутая. Руки и ноги у Эллочки были тоже очень длинные, худые, кривые, и они очень плохо слушались Эллочку. Поэтому когда она ходила, всегда казалось, что через секунду она упадет навзничь. Но она шла дальше. Вдобавок у Эллочки была длинная, ниже попы, черная тугая страшная коса. А еще Эллочка не очень хорошо говорила, когда она говорила, ее иногда замыкало, она начинала часто мигать, вся как-то дымилась и как будто, перегорала. Учителям иногда приходилось выводить Эллу на свежий воздух. Там она остывала и снова могла говорить.
Конечно, издеваться над такой бедолагой было скотством и ублюдством, но именно эти черты, как известно, присущи детскому коллективу, и в классе у нас над Эллочкой страшно издевались. В том числе, и я. Мы смеялись над ней, зажимали ее в коридорах, плевались в нее, прилепляли ей в волосы жвачку, давали ей щелбаны в лоб, задирали ей юбку, много раз накрепко приклеивали ее к стулу, в общем, мы отравляли и без того несчастному созданию жизнь. Впрочем, может быть, это было для Эллы полезно. Да, она ненавидела нас, и ненавидела мир. Но это было правдиво. Эллочка рано узнала, что мир такое. И она была готова, ко всему, что будет с ней после школы. Потому что хуже того, через что она прошла в школе, не могло быть уже ничего, хуже могла быть только тюрьма в Камбодже. Но Эллочка вряд ли могла попасть в тюрьму в Камбодже.
Однажды мы с Кисой написали ей любовную записку. Это была моя идея. Я ведь был уже тогда писатель. Мы сидели с Кисой за одной партой. И однажды мы написали ей любовную записку. Мы написали: «Элла, я твой поклонник. Я влюблен в тебя с первого класса. Все смеются над тобой, а я считаю тебя самой красивой. Элла, будь моей. Умоляю о взаимности». Мы положили записку на ее парту, на перемене.
Когда начался следующий урок, мы стали смотреть. Мы думали, она разозлится. Она всегда очень злилась, когда ее донимали. Но Элла прочитала записку, вся раскраснелась и записку спрятала. И даже не обернулась на нас.
На следующий день мы написали новую записку. В ней было сказано: «Элла, всю ночь я думал о тебе. О твоем прекрасном лице. Ты прекрасна. Умоляю, будь моей». Элла прочитала записку, раскраснелась и улыбнулась.
Потом была третья записка. Четвертая.
Потом Элла вдруг как-то переменилась. До этого мы в классе не только травили Эллочку-уродку - мы ее действительно не любили. Она, при всех своих физических недостатках – была отпетой отличницей. Она первой тянула руку, первой, хоть и с трудом, выходила к доске, затем устремляла куда-то поверх наших голов остекленевший взгляд, и с лицом партизанки на расстреле, слово в слово повторяла текст учебника. Она была фанатичка. Она знала все формулы по математике и физике, все элементы таблицы Менделеева, все словарные слова русского языка. Память у нее была просто феноменальная. Эллочка развила ее, потому что мозг - это была единственная часть тела, которая ее слушалась и была сравнительно слабо задета щипцами. Более того, Эллочка не только хорошо училась, она не давала никому списывать, говоря: «Сам думай». И еще она называла всех нас, своих обидчиков, уродами. Это было наглостью, потому что, с нашей точки зрения, мы не были уродами, уродкой была она. Поэтому в классе у нас Эллу не любили.
И вдруг, через неделю и что-то около того, после нашей с Кисой пятой записки с мольбами о любви и страсти, Эллу вызвали к доске.
А Элла встала и заявила:
- Я не выучила.
- Что? – не поверила своим ушам учительница. – Ты? Не выучила? А, ты плохо себя чувствовала, наверное. Ну ничего, садись, Эллочка.
- Нет! – настаивала Элла. – Я хорошо себя чувствовала. Просто не выучила.
- Но почему? – поразилась учительница.
- Просто так, - сказала Элла, глядя куда-то в окно.
- Но Элла, - сказала учительница подавленно. – В этом случае… Я должна поставить тебе двойку.
- Ставьте, - безразлично сказала Элла и села.
В классе воцарилась гробовая тишина. Было слышно, как движутся относительно друг друга молекулы в воздухе.
Буквально за неделю Элла получила несколько двоек. Она часто и беспричинно стала смеяться на уроках. Потом на уроках она стала демонстративно расплетать свою косу. Мы ведь в классе всегда видели ее косу только заплетенной, коса была толстая, черная. Когда Эллочка вдруг на наших глазах, прямо на уроке, взяла и расплела ее, все ахнули. Это было целое море иссине-черных волос, густых, как хвост мустанга, отливающих здоровьем, смоляных волос. Если бы в те годы была реклама шампуней, Эллочку на коленях умолял бы о контракте на двадцать лет Л’Ореаль.