Стасик налил себе борщ из ведра черпаком и стал есть. Ел он молча, не подымая глаз на меня. Слезы капали в борщ. Я не мог смотреть, как слезы друга капают в борщ, у меня было не каменное сердце.
Я сказал:
- Стасик, да ты че! Я же так – просто в роль вошел. Ты же сам просил. Чтобы построже.
- Да, да, - согласился Стасик. – Скажи, ты считаешь, мне не стоит даже и пробовать, да?
- Да ты че, Стасик! – сказал я. – Выше флаги! Пробовать всегда стоит!
Я всегда так считал. Что пробовать всегда стоит. Это всегда выдавало во мне героя. Часто я пробовал, заранее зная, что меня ждет. Что меня ждет полный просер. Но герой потому и герой, что бросается с кулаками на танки. И танки – я всегда в это верил – иногда поворачивают назад. Оставляя за собой крупные кучи навоза.
Стасик послушал моего совета, и вскоре тоже уехал, вслед за Кисой. Напоследок я строго-настрого наказал ему не читать стихи про Афган, и вообще не читать свои стихи, а прочитать Блока: «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека». Я очень любил это стихотворение, и - позже - много лет провел в точном соответствии с его первой строкой.
Мыслитель
Я остался один. И стал размышлять. Получалось, что мои друзья знают, кем хотят быть, а я – нет. Киса поехал поступать в летное училище, Стасик Усиевич – в актерское, а я никуда не поехал. Я не знал, куда ехать, и зачем.
Я думал, почему мне так не повезло. Ведь есть же люди, у которых с самого начала все ясно, просто и предопределено. Например: с детства мечтал стать поваром, потому что папа был поваром, и дед, и самый давний предок-каннибал – тоже был поваром. Ну и вот, мечтал стать поваром, и видел сны – свежие, цветные, про жрачку, потом пошел в школу, в школе тоже все мысли – про жрачку, даже на девчонок когда смотрел, и видел их ножки - всегда представлял, как их пожарить, в восемь лет - стал смотреть, как мама шлепает котлеты, в девять - слепил свою первую котлету, угостил пса во дворе, пес выл, понравилось, после школы пошел учиться на повара, научился, все – стал повар. Профессия нужная, потому что все едят. Нет таких, кто не ест. Потому что кто не ест – тот труп. Все тебя уважают, потому что все едят. Вся жизнь прошла на одном месте, в столовой, сначала – простой повар, даже младший повар, то есть, полное чмо, потом – повар, не младший, а нормальный, реальный повар, потом шеф-повар умер, ему прямо на работе плохо стало, упал, ударился головой о плиту, ну и умер, ну и назначили на его место, все, круто поднялся, стал шеф-повар. Всюду уважение, стаж идет, пенсия, телевизор. Пришла старость повара. Обучение молодежи. Передача опыта. Мудрость повара. Сборник рецептов. Потом погожим утром подошел к плите, слепил свою последнюю котлету, но зажарить не успел. В глазах потемнело, сказал: «у-ы», упал, головой ударился о плиту, конечно, скончался. Близкие нашли в остывшей руке котлету. И сказали. Какой человек. До последнего лепил. На могиле коллектив столовой написал: здесь лежит такой-то, шеф-повар. Лежит спокойно. Как котлета. Почти не воняет. Потеря невосполнима. Спи спокойно, повар. Хорошая жизнь, все ясно, все понятно.
Или – с детства мечтал стать пьяной скотиной, в семь – первый стакан, в тот же день – второй, в двадцать – тяжелый делирий, потом – воткнул, закопали в канаве, за водоканалом, за счет ЖЭКа, а ханыга, который закапывал, поссал на могилу и сказал: тьфу, ну и скотина на свете жила, прости господи. Тоже хорошо - ясная жизнь, честная, без колебаний.
А у меня трудно было с выбором профессии. С детства я знал, что я герой. Я даже маме говорил, что когда вырасту, стану героем. Мама говорила, что герой – это хорошо, конечно, но герой – это не профессия. Стажа нет, пенсии нет. Может оказаться необеспеченной старость. Я возражал, что у героя старости быть не может. Мама возражала - а вдруг, ну, чисто случайно, доживешь, что тогда, а? На что надеяться тогда? Бесплатный гроб, за счет ЖЭКа, из досок для опалубки? Нет, говорила мама, о профессии даже герой обязан думать, потому что герой без профессии – простой тунеядец.
Я тогда, еще в детстве, стал думать – какую же мне профессию выбрать? Я честно спрашивал себя – что я могу? И получалось, что ничего. Нет, получалось, что кое-что я могу. Глубоко проникать, постигать, точно выхватывать смыслы эр, духи эпох – это я могу. Больше ничего не могу. Как же тогда стаж, пенсия?
Куда пойти работать? Такой передо мной стоял вопрос. Он был неразрешим. Потому что все работы хороши, но – зачем? Мне вообще не нравилось слово «работа». У него корень – «раб». Мне не нравился этот корень. Поэтому я считал, что работа унижает человека. Работа сделала из обезьяны – раба. Так я полагал.
Наверное, в этом проявлялась русская кровь. По линии отца в моем роду есть русские. Это чисто русская черта. Точно выхватывать смыслы эр, духи эпох – лишь бы не работать. Вся русская нация имеет одну золотую мечту – не работать. Она готова делать для этого все – победоносно изгонять орды татар, орды монгол, сводные орды татаро-монгол, давить коричневую чуму в ее же собственном логове, бить рослых немцев, глупых итальянцев, наглых румын и беззащитных мелких японцев, защищать еще более мелких вьетнамцев от жирных янки, ссориться с янки, одалживаться у янки, создавать величайшие памятники культуры руками евреев, заламывать евреям их культурные руки, бить всем им их лица, поворачивать вспять реки и мысли, заливать пастбища и глаза, лишь бы не работать!
Через некоторое время я пришел к выводу, что ближе всего к моей русской мечте – не работать – находится профессия мыслителя. В ней определенно было что-то геройское. В ней была чистота. Никаких инструментов, всего этого чада, мазута, шума и вони, которыми обычно сопровождается производство чего-то полезного. Лежишь в тени векового дерева. С жалостью смотришь на современников. И редко, но метко, что-то подмечаешь. Ученики, нет, ученицы, в тонких туниках такие, записывают. Говоришь ученице, самой смышленой – а ну ты, да, ты, с худенькими ножками, а ну пойди сюда. Она идет. Просишь ее – ну, прочитай, что ты там за мной записала. Она читает. Говоришь, да, все правильно, но вот где ты записала: мой оппонент – не философ, а простой демагог, исправь: мой оппонент - не философ, а простой пидарас. Все, исправила? Лениво овладеваешь ученицей – это в порядке поощрения. Прогоняешь ее. Все, теперь пошла вон. Мне пора. Трудиться. Она ушла своими худенькими ножками. Остался один. Прилег. Снял сандалии. Размышляешь – трудишься, то есть. Мозг устает. Тяжело - так ясно все понимать, так глубоко проникать. Устаешь, конечно. Засыпаешь. Все. Спишь. В тени прохладно. Мыслей нет. Чистое созерцание. Лень постигать. Все. Хорошо.
Конечно, есть в этом тяжелом труде и свои минусы. Их всего два. Первый – непонятка со стажем и пенсией. Но это не беда. Если до пенсии не дожить, то она не нужна. Второй минус – зима. Зимой в тени векового дерева сыро и хуево. Но и с этим можно бороться, мигрируя, на юг, вместе с птицами. Птицы – молодцы. Птицы – мыслители. Все мыслители давно поняли, что зима не нужна. Нужно бежать от зимы туда, где южнее. Где сыро и хуево не бывает. Так что все решаемо.
С другой стороны, я боялся. Я боялся – а вдруг не получится. Нет, я не боялся, что у меня не получится стать мыслителем. Я и так им был. С детских лет я был мыслителем, потому что прочитал много книг. Слишком много. От всего прочитанного я очень вырос. Над своим временем и поколением. Я стал как Фудзи над Японией. Да, вы не ослышались, читатель. Я стал Фудзи. Я стал акселерат. Нет, я не так вымахал вверх, как Фудзи или мой друг-пилот Киса. Я стал духовный акселерат. Я вымахал внутрь.
Да, я не боялся, что не потяну работу мыслителя – работа не пыльная, на воздухе, в тени. Но я боялся – а вдруг я не буду понят при жизни? А вдруг все мои мысли окажутся слишком опережающими свое время, слишком смелыми, и оттого непонятыми, невостребованными, другими словами, на хуй никому не нужными? И тогда никто, просто-напросто, не узнает, что я был мыслителем. Я умру, а никто не узнает, что умер мыслитель. И заводы не будут печально гудеть, и фабрики тоже не будут. И не будут плакать дети всех стран. И не будут печалиться женщины Кубы. Я так и видел Стасика Усиевича, который произносит надгробную речь на моей убогой могилке и говорит:
Он мог бы стать кем-то, если бы постарался. Но он предпочел стать никем и остался собой.
Эти мысли меня пугали. От них какой-то плотный холодный ком полз по горлу, как будто я съел эскимо, не разжевывая.
Конечно, меня решительно не устраивал такой позорный расклад, как посмертная слава. Нет, в общем-то, я всегда признавал, что посмертная слава – очень почетный геройский затуп. И давняя традиция. Но я собирался шагнуть еще дальше, и добиться славы при жизни вопреки традиции. Я хотел отомстить – за пацанов, за Ван Гога, за Гоголя, за всех, кто не дожил. Я думал: ну почему только у пидарасов слава – прижизненная, а у героев – всегда посмертная? И скоро я понял, что у них просто разная слава.
Слава у пидарасов – она как жрачка. Вкусная, пахучая, сытная, но быстро портится. А слава у героев – она как вечная мерзлота. Холодная, жуткая, смертельно опасная, даже для пингвинов, трудно досягаемая, даже на вертолете. Недаром употребляют такое слово – мерзлота. Хорошее слово, мощное, ясно указывает на толщу. И она при этом – вечная. Недаром говорят – вечная мерзлота. Вот и слава героев – она вечная. Вечная мерзлота.
Когда я это понял, я стал размышлять – значит, я хочу не той славы, которая жрачка, а той, которая – вечная мерзлота? Ну да, понял я, именно той. Тогда я осознал, что мне надо готовиться. Потому что вечная мерзлота покоряется сильным плюс - хорошо подготовленным. Нужны теплые кальсоны, палатка, рация, телки, собаки, вино. И все будет хорошо. И на вечной мерзлоте можно жить. Если ты Амундсен. Или мыслитель, как я. Да, я тоже был Амундсен. Амундсен духа.
Так я выбрал профессию мыслителя. Больше никогда я не колебался в выборе пути. Я просто шел по нему. Шел и шел, и не смотрел на компас даже. Я знал, что север – это там где мох на пне. И попутные пни указывали мне путь, и белки сопровождали меня восторженным свистом. Ведь белки были – женщины. Я шел. Прекрасен ли был я в своей решимости? Да. Энтузиазм посетил меня, и никогда больше не покидал меня, хотя я и просил его часто об этом. Так я стал – мыслитель-энтузиаст.