сосед в самолете? Что, Мадонна? Эта лохушка? Езжай немедленно, жлоб, поменяй билеты, на ночные, и чтобы рядом с Томом Крузом. Я его люблю, он такой худой. Бедолага менеджер съездил, поменял билеты. Приехал весь в поту. Все, билеты нормальные, рейс ночной, с Томом Крузом. Но до последнего капризничать – нет, все равно не поеду в Канны. Там жлобы! Все уговаривают. Пожалуйста, съездите, там вас все так ждут. Нет, не поеду. Пусть ждут. Как ждут? Сильно? Вот пусть так и ждут. Не хочу, не хочу, эти фотографы, так и лезут в мою личную жизнь, а ведь она моя, моя!
А вот пресс-конференция – мечта пидараса. Опоздать на три часа. Ну и что? – сказать журналистам, - Опоздал, ну и что? Я делал педикюр. Потом посмотреть брезгливо на лица в зале. Боже, какие неухоженные, простые лица, откуда их взяли, фу. Что вы пришли? Ничего не знаю. Ничего не хочу. Все вон. Бедняга менеджер подскакивает, потеет, извиняется перед журналистами, говорит – я сейчас все постараюсь уладить, извините, журналисты плюют ему в лицо, а он говорит, извините, извините, спасибо, и объясняет пидарасу – ну все-таки, надо бы дать пресс-конференцию, тут же вся пресса, это же рейтинги, в поддержку нашего нового альбома. Ну тогда – можно согласиться. Ладно. Но дайте мне пуделя, быстро мне, белого пуделя.
Менеджер бежит на улицу, бегает потный по улицам зимней Москвы, у него уже пневмония, скользко, он падает, ему больно, ищет пуделя, падает, плачет, находит пуделя в Питере, привозят его первым же самолетом, журналисты все это время ждут, и вот несут пуделя, на бегу пуделя чешут геи-стилисты, а пидарас обнял было пуделя, но отшатнулся и говорит: фу, да он животное, он пахнет псиной! Пнул пуделя в зад, пудель умер от унижения. А пидарас говорит: Ну ладно, давайте, жлобы, ваши вопросы, только чур, не трудные.
Так представляет славу пидарас.
Я был герой. А герой представляет себе славу иначе. Сурово. Без пафоса. С яйцами. Вот как представляет славу герой.
Конечно, тиражи у моих книг бешеные. Но я против всей этой пидарастии. Против. Меня и в Канны поэтому не зовут. Один раз позвали. Я там облевал Тома Круза, на красной ковровой дорожке упал, сказал: ебана рот, и разулся, потом босым подошел к Мадонне, схватил ее за голову и долго смотрел ей в глаза. Ее охрана долго била меня, и даже электрошоком, но я не отпускал голову Мадонны, и поэтому ее било электрошоком тоже – мы образовали с ней цепь. Мадонне жутко понравилось, она записала мне свой мобильный на рубашке помадой. Но в Канны меня больше не звали, и Мадонне я не позвонил – проебал, дурак, ее телефон в тот же вечер – подарил каннскому бомжу рубашку.
Захожу в книжный. Меня не узнают. Потому что меня не знают в лицо, потому что меня не зовут на ТВ. Один раз позвали, Гордон, я ему сразу говорю: гандон! Больше он меня не звал. Позвали еще меня Татьяна Толстая и с ней телочка какая-то, не помню, как звали. Я говорю: Татьяна Никитична, поехали в сауну, и ее тоже с собой возьмем. Та вторая обиделась, Толстая согласилась, она мне понравилась, кстати, с юмором женщина, хорошая. Толстая – лучше, чем Толстой. Договорились с Толстой увидеться в сауне вечером, так я и это, дурак, проебал – встретил в тот день приятеля, Валька из Люблино, и забыл про Толстую, мне потом рассказали, она долго ждала меня, потом плюнула, помылась одна, водочки выпила, не зря она мне понравилась, хорошая женщина.
И вот, захожу в книжный, спрашиваю девочку-продавщицу: ну, как покупается моя книга? Плохо, надеюсь? Она говорит – вы тот самый? Я говорю: увы. Она говорит: ой, я сейчас всех девчонок позову. Зовет девчонок, фотографируются со мной, я закрываю глаза на всех снимках – от стыда, но терплю это унижение, девчонки хорошие, не могу отказать. Говорю, девчонки, так как покупается моя книга, родные? Плохо, надеюсь, никто не купил? Они говорят – ой, что вы, наоборот, хорошо, продавать не успеваем, вы у нас на втором месте по продажам - после Гарри Поттэра, конечно. Я кричу тогда - нет, нет, кричу как зверь, подбегаю к покупателю, вырываю у него мою книгу, подписываю ее словом «нет!», и кричу:
- Ведь это уже все не то, я ведь за это время, я столько понял, я теперь, я иначе, совсем иначе, все это!
И не кричу уже, а шепчу:
- Ведь это все я вовсе не о том, не о том…
И я пытаюсь сжечь свои книги, и магазин, и себя. И я плачу. И со мной плачут девчонки-продавщицы. Они не знают, как мне помочь.
Одна из них забирает меня домой, в Зеленоград, я неделю у нее живу, она кормит меня варениками, отогревает. Она поет мне. Я засыпаю у нее на белых коленках.
Но однажды утром я ухожу в метель. Она смотрит мне вслед, машет мне рукой, и гладит свой белый животик, в нем мой сын, она назовет его Вовой. Но я не оборачиваюсь.
Вот так.
И в творчестве моем, и в моем поведении – нет и не может быть пафоса. Я отрицаю пафос и отрицаю слово «творчество». Это слово любят только пидарасы. Им оно нравится, это их слово.
Я говорю о своих трудах иначе. Я употребляю сухое слово «тексты». Мне очень нравится это слово. В нем ничего лишнего. Никакого пафоса. Только смысл, и только буквы. Потому что в начале были тексты.
Тупики
Мои тексты переживают три главных этапа. Так я решил, еще давно.
Первый этап – юношеский. Так его называют – назовут потом - искусствоведы, потому что у них нет фантазии, и для этапов творческого пути они придумывают всегда тупые названия. Этапы творческого пути – это выражение тоже придумали искусствоведы. Потому что им нравится рассматривать жизнь поэта как путь. На кладбище. Под их аплодисменты.
Итак, юношеский этап. Это искусствовед рассказывает. Виталий Вульф. Серебряный шар. Очень смешное название у его телепрограммы. Я бы его немного переделал. Серебряные шары. Эдакие айрон болз. Так было бы лучше. Виталий Вульф и его серебряные шары. Да. Так лучше. Слово Вульфу, человеку с серебряными шарами.
Итак, юношеский этап. В это время еще неокрепший, но уже дерзновенный, - ну и пидарастическое же слово – дерзновенный – это я от себя, не от Вульфа, конечно – дерзновенный гений автора создает ряд жизнерадостных, полных любви к жизни, произведений. Они исполнены надежд. Но полны тревоги. Со временем произведения его становятся все мрачнее, и мрачнее. Наступает второй, дэлириозный этап в его творчестве. В это время тексты его полны мрачных предсказаний, сумеречных состояний. Это время тяжелого, затяжного кризиса, в котором его не утешали даже женщины. Но именно в это время из-под его пера выходят исполненные боли шэдэвры. Затем – наступает третий и последний этап, который вошел в историю литературы под названием - каторжный. Так как царя в это время в России нет, его давным-давно убили большевики, - поэт сам отправляет себя, добровольно, в ссылку, в глушь, на добровольную каторгу. Там автор живет простой жизнью. Копает землю, извлекает из нее любопытных червячков. Писатель в это время постоянно находится как бы в сомнамбулическом состоянии. Именно в этом состоянии он создает свои знаменитые, канонические тексты - «Тупики». Иногда это строчки, иногда как бы обрывки строчек, великолепные изящные загадки, оставленные поэтом, и многие из них нами до сих пор не расшифрованы, вы помните, конечно: «Самураю меч не нужен», или знаменитое «Смотрите, этот же тот самый мост!».
Кстати, забегая вперед, - это уже не Вульф говорит, это уже я, с трудом выбрался из Вульфа – засасывает – так вот, забегая вперед, скажу, что позже, много позже, я действительно создал цикл канонических текстов – «Тупики». Мне нравится это слово – «Тупики». Потому что с тех пор, как Гоголь познакомил меня с поэтами-декадентами, я стал декадент. Я считал, что в конце тоннеля – не свет. Я вообще не был уверен, что есть тоннель. Но если предположить, что он есть, то истинный декадент не может не видеть, что там, в конце.
Тупик в конце тоннеля.
Земфира Гиппиус
Вскоре мой друг Киса поступил в летное училище, а другой мой друг Стасик Усиевич в актерское – нет. Домой он приехал, как освистанный Шаляпин – в недоумении.
Я спросил Стасика:
- Что провалил? Басню?
Стасик покачал головой. И признался. Что пренебрег моим советом, и вместо Блока стал читать свои стихи. Причем сначала громко заявил, что прочитает Блока, а потом от волнения стал читать свои. То есть, стал выдавать их за Блока. Приемную комиссию стихотворение Блока, в котором туманный Блок просит военкомат постричь его в Афган, где за каждым кустом притаился душман – шокировало. Стасику, как было мной напророчено, сказали:
- Приходите на следующий год. И выздоравливайте!
Теперь Стасик не знал, как ему жить, кем ему быть. И куда пойти работать. До следующей попытки попасть на подмостки. На подметки. В общем, до следующего лета.
И тут я Стасику говорю:
- Стасик, так можно ведь работать поэтами!
Мне понравилась эта мысль. С одной стороны, можно было, например, ответить, наконец, на вопрос мамы: сынок, ты кто по профессии? Ты почему не работаешь, ты что, тунеядец, сынок? Можно было теперь ответить гордо. Я поэт, мама. И вроде при деле.
Стасик подумал над моим предложением и сказал:
- Можно. Но нужны хорошие стихи.
Я сказал:
- Дак это хуйня, я те дам стихи.
Я сказал так потому, что стихи у меня появились. Стихи ко мне пришли – так сказал бы Бунин. Связано это было с любовью. Я полюбил девушку, которую звали Земфира. В историю – в мою историю - она вошла под таинственным именем: Земфира Гиппиус.
Земфиру Гудко – такая у нее была фамилия - я знал еще по школе. Она училась в параллельном классе. Она была спортсменкой. Она была прыгуньей в высоту с шестом. Мне как писателю не могло не понравиться такое словосочетание – любить прыгунью в высоту с шестом. Я ведь тоже, в своей умственной работе, то и дело совершал прыжки. В высоту. И более того – без шеста. Но с шестом – это не менее пафосно! В общем, мне нравилась Земфира, с первого дня, когда я ее разглядел. Она была долговязая, худая, черноволосая. Похожая на заблудившуюся выпь. Она ездила на все соревнования и там так сигала через разные предметы и оси, что непременно возвращалась с медалью на шее, как хороший доберман с выставки-монопородки. В старших классах ей дали мастера спорта. Мне как писателю это тоже не могло не понравиться: я люблю мастера спорта!