Ну а кроме того, женщины, давно решил я, оплатят мои долги после моего ухода, стало быть, я этого не увижу, и стало быть, никто не сможет упрекнуть меня в альфонсизме, потому упрекать покойного поэта в альфонсизме глупо и поздно.
Да, я считал, что литература – это не способ заработать себе на хлеб. Это способ прожить коротко и хорошо. Это способ просрать все. Юноше, обдумывающему житье, решающему – как просрать все, скажу, не задумываясь – делай как я. Будь литератором.
Потому что литература - это всегда вынужденное занятие. Литератором становится человек не от хорошей жизни. Литератором становишься просто потому, что не умеешь держать в руках молоток, зубило, руль, на худой конец, калькулятор. Тогда начинаешь высказывать мысли в красивой форме и надеешься этим заработать на жизнь. Глупо? Да. Отважно? Безусловно.
Стасик, напротив, утверждал:
- Зря ты думаешь, что поэт должен быть бедным. Я не согласен. Я хочу быть богатым поэтом.
- Но как? – удивлялся я.
- Надо поехать на заработки, - сказал Стасик.
- Куда? – удивлялся я. – На Север?
- Ну, в общем, да, на Север, - задумавшись, подтвердил Стасик.
Мне понравилась мысль Стасика. Ведь я всегда был Амундсен, Амундсен духа. Я представил, как свистит ветер в ушах, свистит даже в ушанке, а мы со Стасиком идем, а идти еще долго, но надо. И я сказал:
- На собаках?
- Что - на собаках? – удивился Стасик.
- На собаках пойдем! – резонно, сурово и хрипло, как подобает полярнику, сказал я. – Собаки – лучший транспорт. Верблюды Арктики. А ночью можно спать с ними в обнимку, закопавшись поглубже в снег.
- Я с собаками спать не собираюсь, - сказал, как отрезал, Стасик. – Тем более, в снегу. Ты меня не так понял. Да, мы пойдем на север, но немного не дойдем до Арктики. Нам не нужен крайний север. Нам нужен север, но не крайний. Мы пойдем в Москву.
Так и вышло. Но вышло позже, я еще об этом расскажу.
О Цое
В юности все не только пишут стихи. В юности все еще слушают музыку. Это очень интересно. То есть, не то интересно, что все слушают. Слушают все примерно одно и то же. Группу Цоя, на рукаве. Интересно и не то, почему все в юности слушают музыку, понятно – почему. Родаки на даче, я одна у окна, и только моя помада знает, как я люблю Игоря. Гормоны, кретинизм. Интересно, как сказывается потом то, что они слушают. Вот, к примеру, слушает телочка Цоя. Телочки слушают Цоя одним из двух способов, в зависимости от того, к какому типу сами принадлежат. Типов у слушательниц Цоя - всего два. Первый – гопницы. Это самые честные слушательницы Цоя. Они, чаще всего, страшные, грязно обесцвеченные, с облупленным маникюром, с короткими облупленными ногами в синяках, в джинсовой мини-юбке и кроссовках, из неполной семьи. Гопницы Цоя слушают так: бухают в подъезде, харкаются себе под ноги, пьют «Клинское», и слушают Цоя. Если плеер один на двоих, то одна гопница вставляет себе один наушник в свое корявое ухо, другая – в свое. И так вместе слушают. Бутылка «Клинского» и сигарета - тоже часто на двоих одна. Это романтично. Если есть в кармане пачка презеров, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день. И пацан на двоих один. Игорь. Он такой нормальный пацан, короче, одевается прикольно, носит джинсы, куртку. Он симпотный. Он похож на Джастина Тимберлейка. Только децл ниже ростом и родился в Люблино. Когда гопницы вдвоем слушают Цоя, они думают про Игоря и плачут. Про Игоря они думают так:
- Игорь! Игорь! Бля, короче! Игорь!
А второй тип телочек – это очаровательные клубнички. Это более домашние телочки. Такое название я дал этому типу телочек, когда одна телочка, которая постоянно жевала конфеты, однажды и меня угостила. Я взял конфету, прочитал название, и удивление настигло меня. Конфета называлась «Очаровательная клубничка». Мне было страшно представить это. Ведь у меня всегда было развитое воображение. Я представил себе, что очаровывать меня начинает клубничка. Большая, как Валуев. Мне стало страшно. Конфета оказалась, кстати, адской. Это был сгусток каких-то медленно действующих на мозг ядов, ярко-розового цвета. Вкус держался у меня в пасти сутки. А из организма, я думаю, очаровательная клубничка вообще выводится много лет, как стронций.
Так вот, очаровательные клубнички – они более домашние, ухоженные, чистые снаружи, чаще всего носят длинные волосы и «Дольче Габбану» - не всегда из Милана – чаще, из Черкизона, но если вдуматься, какая разница. Очаровательные клубнички не бухают в подъезде, и не харкаются себе под ноги, потому что они женственные. Женственность – одна из самых отвратительных хуйнь, лично я так считаю.
Женственные телочки слушают Цоя так: наполняют ванну водой, пускают в воду зажженные свечки, выключают в ванной свет, включают Цоя, ложатся в ванную, и лежат - в темноте, в воде, при свечах, как Сатана. И тоже представляют Игоря, и вспоминают, как он посмотрел на дискотеке, и какой у него был в этот момент на голове выщип. Хорошее, кстати, слово – выщип. Очаровательная клубничка вспоминает Игоря с выщипом и плачет.
Скоро из-за двери раздаются робкие возгласы домочадцев: мол, ебана рот, ты сидишь в ванной уже три часа, мы тоже хотим помыть свои туловища, сделай Цоя тише и выходи, в рот нам ноги! Тогда телочке приходится поспешно гасить свечки и выходить из ванной, с мокрым лобком и заплаканными глазами.
Так два типа телочек слушают Цоя. А потом телочки становятся женщинами в блузках. И те, и другие. Парадокс? Нет. А в чем еще им ходить, они же женщины. Ясен хуй, в блузках. Гопницы становятся проститутками и продавщицами мороженого. А иногда так – сначала становятся проститутками, но так как у проституток ранняя пенсия, как у Волочковой, то потом становятся продавщицами мороженого. Может быть, даже есть какая-то связь между проституцией и продажей мороженого. Но какая? Страшно об этом и думать. А очаровательные клубнички становятся бухгалтерами. Всегда. Так вот, мой вопрос – как сказывается потом на продавщицах мороженого и бухгалтерах то, что в юности они слушали Цоя? Ведь как-то должен сказываться на них Цой? Ведь они слушали его в подъезде, и харкались, и бухали, и плавали в ванной, как утки. И плакали. У Игоря – выщип. И что? Потом стали женщинами, надели блузки, и все. Так что получается, никак не сказывается на них Цой? Получается, так. Никак Цой не сказывается. Это факт, и он впервые мной опубликован открыто.
Не знаю, как бы отнесся Цой к этому факту, если бы узнал. Мне кажется, если бы он узнал про это, он бы романтично закурил, поднял воротник плаща и ушел бы с гитарой в ночь на хуй.
Черный авангард
Я с детства был очень музыкален. Потому что в детстве я жил у кладбища. И часто утром, особенно, летом, я просыпался от звуков похоронного марша. Покойников на руках величественно несли мимо нашего двора, вверх, в гору. Я воспитывался на классике.
Первой музыкой, которую я полюбил и стал слушать потом, в юности, был джаз. Как ни странно, полюбил джаз я благодаря своей маме. Странным было то, что сама мама джаз не любила. Она любила танго. Она, кстати, и научила меня танцевать танго, и вообще – танцевать. Выше было бегло сказано, но в дальнейшем еще будет сказано, что я стал позже мощным, свирепым танцором.
Мама, когда я еще учился в школе, купила проигрыватель. И пару колонок. И пару пластинок. Это был Луи Армстронг – ранние записи. Я был сразу очарован. Да и как я мог пройти мимо джаза, ведь это – свободная импровизация бывших рабов. Это очень веселая музыка. Мне она понравилась. Я стал собирать джазовые пластинки. Собирать их приходилось по одной, потому что тогда они не продавались так широко, как сейчас продаются на разных носителях всякие пидарасы. Я стал собирать пластинки, и вскоре у меня была небольшая коллекция. Почти каждый день я протирал свои пластинки бархатной тряпицей, это был обрезок, оставшийся от декадентской горжеточки моей подруги Зямы Гиппиус, см. выше.
Мне нравилось смотреть на черный винил. Что и говорить, винил – это вещь. Можно разве сравнить с дешевой сидюшкой или уродливой флэшкой? Нет. Когда держишь в руках виниловый диск, тяжелый и черный, это ощущение. По-другому описать не могу, потому что кто пробовал, и так поймет, а кто не пробовал – тот долбаеб в плеере.
Вскоре я выяснил, что в нашем городе имеется джаз-клуб. Я сразу же нанес туда визит. Тусовка мне понравилась, несмотря на то, что меня в нее не взяли. Но тусовка мне понравилась, потому что состояла она из старых евреев, кошмарных снобов. Все они были знакомы с Утесовым, и чуть ли не учили его петь. У каждого из них была коллекция из пары-тройки тысяч редчайших пластинок. У каждого из них, кроме того, были, я сразу заметил, великолепно начищенные шикарные туфли. На председателе джаз-клуба были туфли из крокодиловой кожи. Кроме того, он носил трость, белое кашне, и золотые запонки. Одним словом, это была пафосная тусовка, таких сейчас нет. Кто сейчас может надеть золотые запонки? Стас Пьеха? Нет. Эдита не даст ему надеть запонки. Во-первых, потому что не позволит Стасику поганить воспоминания. Она ведь помнит. Во-вторых, она просто не доверит Стасику золотые запонки. Потому что он может поменять их на плеер.
На юного меня, имевшего за душой жалких пятьдесят пластинок, старые сионисты-джазмены посмотрели, как на сорняк, который зачем-то вырос на их ухоженной клумбе. Но, как известно, если на ухоженной клумбе вырос сорняк, это всегда о чем-то говорит. Часто – о больших переменах в жизни клумбы.
Я пришел повторно. Когда я пришел, они обсуждали цикл лекций о джазе. Лекции должны были происходить в центральном лектории. Мне очень понравилось это слово – лекторий. Мне захотелось побывать в лектории. Лекции о джазе 20-х и 30-х были уже расписаны. Их должны были читать сами старые снобы. 20-е и 30-е были эрой свинга – это была любимая музыка снобов. Для читателя, не знающего о джазе ничего, поясню, что свингом называлась в 20-30-е не перекрестная порка, как мог подумать читатель, а джазовая музыка, исполняемая большим, пафосным оркестром. Это была музыка толстых, как окрестил ее запутавшийся Горький, это была музыка гангстеров, кинопродюсеров и прочих белых, имеющих лавэ и платиновых блондинок.