А вот читать лекцию о 40-50-х никто из старых снобов не решался. Не потому, конечно, что они ничего не знали об этом периоде. Они знали о нем все. Вот именно поэтому и не решались. Потому что в это время в джаз вернулись черные. Но это были уже совсем другие черные. Они не собирались развлекать поганых белых. Они собирались развлекаться сами. Они были совсем другим поколением, нежели то, которое основал Луи Армстронг, вечно улыбающийся нигер с трубой, эдакий солнечный джазовый клоун. Улыбался Армстронг так широко и светло, что его можно было снимать без вспышки, все фотографы тех лет это знали.
А в 40-50е годы родился бибоп. Это такое направление в джазовой музыке, черный авангард, с ярко выраженной бунтарской направленностью. Бибоперы были, все до одного, музыкальными и бытовыми хулиганами, алкоголиками и наркоманами. Они носили черные очки, черные береты, вызывающе короткие штаны, и вызывающе стильные бородки. Это были такие уважаемые мной нигеры, как Чарли Паркер, Диззи Гиллеспи, Телониус Монк, Джон Колтрейн и другие. Переслушав все джазовые стили, я, конечно, запал именно на бибоп. Я не мог пройти мимо такого хулиганского замаха, который звучал в каждой композиции. Белым приходилось называть их музыку именно композициями, потому что по-другому называть не получалось – ведь под резкие, отрывистые, какафоничные звуки бибопа нельзя было танцевать и пороть платиновых блондинок. Нет, в принципе, танцевать можно было, и даже пороть блондинок, но это должны были быть адские танцы и адские блондинки, а не каждый белый к этому готов. Да и не каждый черный. Именно поэтому бибоп поначалу не был понят.
Когда первый раз бибоп в джазовом ресторане заиграли его отцы, в зале возникло тяжелое недоумение. Пары, вышедшие в зал танцевать, остановились и выглядели глупо. Гангстеры за самым дорогими столиками вообще не знали, как быть. В эти секунды решалась судьба черного авангарда.
Конечно, пионеров бибопа могли просто-напросто перестрелять, как вальдшнепов. И ничего бы не было тем, кто их перестрелял. Потому что кто осудит белого, шлепнувшего какого-то черного чокнутого наркомана с саксофоном? Никто.
Но надо отдать должное американским гангстерам. Нашелся, видимо, среди них такой, который пнул от себя так и липнущую, как муха, платиновую блондинку и сказал:
- Пошла вон, сучка, дай послушать.
Официанты принесли этому ганстеру еще виски. Скоро гангстер встал во весь рост, вытер нос от кокаина белым кашне, и демонстративно громко сказал:
- Что б меня сегодня же расстреляли у входа в бордель из пистолета-пулемета Томпсона, но мне нравится, что играет этот черный ублюдок!
Авторитет гангстера был высок. И сам гангстер был высок. Да и не только авторитет у него был – у него было за спиной, по всему Нью-Йорку, очень много людей, беспринципных итальяшек, потомственных мясников. Поэтому в зале все сказали:
- А что, интересная музыка. Потанцевать можно и в тюрьме, а мы ведь пришли в джазовый ресторан. Эй, ты, как тебя, Паркер, а ну, сыграй эту чертову хрень еще раз.
Не знаю, зачем, читатель, я все это рассказал. Ведь тот, кто что-то знает о джазе, знает и о бибопе, а тот, кто считает, что музыку придумал Цой, вряд ли изменит свои взгляды. И вряд ли дочитает до этого места мой авангардный роман. Я рассказал все это, скорее всего, потому же, почему рассказываю и все остальное. Просто мне интересно рассказывать.
Вот и тогда, в джаз-клубе, я вдруг встал и сказал:
- Мне интересно было бы прочитать лекцию о бибопе.
Я сказал так потому, что мне хотелось побывать в лектории. Мне нравилось это слово – лекторий.
Старые сионисты посмотрели на меня с удивлением. Выше было сказано о том, что никто из них не решался читать лекцию о бибопе – потому что это была музыка чокнутых черных. И хоть потом ее и приняли белые, и на ее основе много позже сварили джаз-рок, но все же за бибопом осталась навсегда дурная слава, которую он заслужил – это слава авангарда. А рассказывать об авангарде сложно. Потому что говорить об авангарде может только авангардист. А сионисты-джазмены были консерваторами и снобами. Они уважали бибоп, но его немного побаивались. У каждого из них дома, конечно, были пластинки бибопа. Но старые джазмены даже держали их всегда в отдельном шкафу, и на ночь запирали шкаф на ключ. Это была опасная музыка. А евреи не любят опасную музыку, потому что у них и так хватает в жизни опасностей, ведь каждый еврей – экстремальщик уже потому, что он – еврей, впрочем, это другая тема.
Когда я предложил старым евреям прочитать лекцию о бибопе, председатель джаз-клуба подошел ко мне поближе, скрипнув туфлями из крокодиловой кожи, взглянул мне в глаза и сказал:
Туб, бап, бап, туби бип пуп,
тибиду папа, пабиду поп тып!
Это были звуки бибопа. Он любил бибоп, но всегда скрывал это, чтобы сохранить должность председателя клуба. Ведь там были сплошные снобы. Я тут же ответил председателю:
Ётиду мэп, мэп, тариду бап!
Остальные старые джазовые снобы посмотрели на него с большим осуждением. Но председатель был героем. Таков настоящий герой, и вот открывается прямо на ваших глазах, читатель, еще одна важнейшая геройская маза: герой может сколь угодно долго просидеть в подполье. Иногда может годами умело прикидываться снобом, любить музыку толстых и даже быть с виду толстым. Но стоит герою встретить кого-то из своих – он тут же поддержит его, сразу же поставив на карту все уважение снобов и даже должность председателя клуба.
Дело было сделано – председатель объявил, что я буду читать лекцию о бибопе.
Я стал готовиться к лекции. Формально, готовиться мне не нужно было. Я и так все о знал о бибопе, больше меня о нем знал только сам Паркер. Но и старые джазмены тоже знали о джазе немало, и я это понимал. Просто рассказывать им о бибопе было бы полным просером. Я и это понимал. Я стал думать и пить винище.
И вдруг понял, что пионеры бибопа были футуристами джаза. Когда я это понял, я сразу же увидел множество доказательств своей смелой теории. Эра свинга с ее пафосными оркестрами, толстыми гангстерами и платиновыми сучками была в истории джаза тем же, чем был девятнадцатый век в русской поэзии - золотым веком. А футуристы, как известно, возможно, читателю - открыли новый, серебряный век. Трудно, кстати, сказать, почему серебряный век назвали серебряным. Серебро ведь дешевле золота на рынке драгметаллов. Получается, что Блок дешевле Пушкина. Но это неверно. И сам Пушкин бы ни за что с этим не согласился. А Блок бы согласился, потому что был очень скромен.
Вот и в истории джаза бибоперы сделали то же, что и футуристы. Сломали все, и кое-что даже сумели на месте сломанного понять. Конечно, нового капитального строения не успели возвести. Но такова судьба авангарда. Авангард нужен не для того, чтобы строить. А для того, чтобы сломать и на руинах подумать, что теперь делать.
Поняв все это, я твердо решил, как проведу свою лекцию.
Велимир
Когда я вошел в лекторий, я был раздавлен его пафосом. Это был старинный лекторий. Зал был огромен и подходил для заседаний правящей клики третьего рейха в полном составе. Амфитеатром уходили куда-то за горизонт старые парты темного дерева. Глядя вверх, на последние ряды, хотелось провозгласить начало чего-нибудь. Громко провозгласить, и утонуть в овации.
Но хуже всего было то, что еще за полчаса до начала моей лекции стали собираться люди. Сначала их было немного, и я прикидывал, что даже если обосрусь, то при не очень большом стечении народа. Но потом люди стали прибывать. И хуже всего было то, что это были за люди. В зале не было ни одного гопника. Все были сплошь седые джазмены, с молодыми шикарными подругами в вечерних платьях. Обосраться перед такой публикой было бы антично, кошерно, это был бы эпический, полный просер. Кроме того, в первом ряду сидело атомное ядро джаз-клуба – сионисты-снобы. Среди них был и председатель. Было ясно, что если я обосрусь, снобы заклюют его, давшего мне этот шанс.
Когда началась лекция, я поставил пластинку Паркера. И некоторое время молчал. В зале начала устанавливаться тишина. Но мне нужна была абсолютная тишина. Я ждал и молчал. Когда прошло уже минут пять, и лектор, то есть, я, не сказал ни слова, в зале установилась та тишина, которая была мне нужна. Тишина, которая угрожает - через секунду стать оглушительным скандалом.
Тогда я начал говорить.
Я сказал:
Мне видны – Рак, Овен,
И мир - лишь раковина,
В которой жемчужиной
То, чем недужен я.
В шорохов свисте шествует звук вроде «Ч»,
И тогда мне казалось –
волны и думы – родичи
Млечными путями здесь и там возникают женщины
Милой обыденщиной
Напоена мгла
В эту ночь любить и могила могла…
И вечернее вино
И вечерние женщины
Сплетаются в единый венок,
Которого брат меньший
Я.
Это были стихи Велимира Хлебникова, гения, шизика, математика и поэта, председателя Земного Шара. А лекции никакой и не было. Таков был мой замысел. Ровно один час звучал бибоп, играл сумасшедший Паркер, и шизик Гиллеспи, мрачник Колтрейн и черный брат Ван Гога – Телониус Монк. А я ровно один час читал под эту музыку стихи футуристов.
Моя догадка была верной – стихи футуристов точно слились с музыкой бибоперов, потому что и стихи, и музыка – были придуманы кучкой чокнутых авангардистов. А я всегда был другом чокнутых авангардистов. Потому что и сам им был. И я сделал то, что оставалось сделать. Я всего лишь познакомил Паркера – с Хлебниковым, Гиллеспи – с Крученых, Монка – с Блоком. Они чисто случайно не были знакомы. Потому что люди, которые должны, просто обязаны познакомиться, обычно делают это. Им помешали мелочи – полвека и Атлантический океан. Я исправил ошибку.
Успех был оглушительным. Обычно просер бывает оглушительным, но тогда – редкий случай – я узнал не оглушительный прос