Дьявольский хобот
А вот здесь следует сделать очень важное отступление. Читатель, вероятно, помнит, что в начальной части этого эпического текста автор делал отступление о лексических нормах. И говорил о том, что если в тексте будет нет-нет, а встречаться слово «хуй», то всегда следует понимать данное емкое слово не как непотребщину, а как знак, символ непокоренной главы героя, и все в таком духе.
Но в главах, посвященных теме любви, автор столкнулся с прямо противоположной лексической проблемой. Как известно, говоря о любви, нет-нет, а приходится говорить о половых органах. Автор стал размышлять, как же ему называть их. Называть вещи совсем уж своими именами – то есть, говорить, к примеру, что герой такой-то вонзил свой хуй в героиню такую-то – автор находит слишком диким, это может свести всю эстетику данного мега-текста к примитивному порно-роману. Конечно, этот мега-текст можно, в какой-то мере, отнести к порно, но только к духовному порно. В том смысле, что на его страницах автор и сам предстает, и других застает в состоянии максимальной духовной наготы.
С другой стороны, прикрывать фиговыми листками синонимов половые органы героев романа - автору тоже показалось унылым. Например, герой такой-то вонзил свой пенис в героиню такую-то. Унылой безысходностью веет от такой строки.
И тогда автор решил прибегнуть к приему заимствования из худших образцов, то есть, прибег к наунитазной литературе, благо авторов, работающих в этом жанре, сегодня полно. Жанр этот, напомню, получил свое название благодаря тому, что романы, относящиеся к нему, лучше всего усваиваются во время чтения на унитазе. Именно в этих произведениях их авторы, - часто, кстати, женщины, - придумали множество тактичных и романтичных одновременно обозначений для мужских и женских половых органов, а также для всех возможных манипуляций с их участием. Например, банальный хуй романистки-наунитазницы называют не иначе, как: нефритовый стержень, или - пылающий меч, или - пурпурный рыцарь, или, например, в одном романе автор прочитал даже такой пограничный оборот, как: дьявольский хобот. Автор находит это замечательным – дьявольский хобот.
Женские же органы получили титулы: бархатный грот, зовущий тюльпан, жаркое дупло, и наконец, замечательное сочетание, однажды обнаруженное автором и достойное дьявольского хобота: черная дыра.
Именно эти, удивительные и до сих пор волнующие образы, автор и решил использовать для обозначения половых юнитов, фичей и фитингов в данном романе.
Итак, Тамара впилась своим алым ртом в мой нефритовый стержень. Это было неожиданно, и стержень тотчас же оросил Тамару живительным нектаром. Тамара незамедлительно впилась в него уже своим бархатным гротом. Так Тамара впивалась в меня, и играла на моей трепещущей флейте, то гротом, то ртом много раз, так что скоро я был полностью высосан ею, как маленькая лужица – африканским слоном во время большой засухи. Так выяснилось, что мне нельзя пить, и в частности, нельзя пить коньяк. Как только я пил коньяк, со мной происходили вот такие страшные вещи.
Тамара пугала меня. Своей силой, своей страстью. Все погибшие на Кавказе черкесы жили в ней. Она была очень властная. Я ничего не мог ей возразить. Если она говорила: еще, я вынужден был еще. Это было тяжело.
Только наутро я ушел от Тамары. Ушел на ослабевших ногах. Нефритовый стержень адски горел и болел. Каждый шаг нес боль. Дома я окатывал свой пылающий поршень холодной водой каждые полчаса, и от боли кричал, как бешеный кролик.
Потом я долго избегал Тамары, но вскоре она меня снова отловила на заседании джаз-клуба, и снова поволокла в свою саклю. Наутро я снова еле уполз от нее, как Мцыри после схватки с барсом.
Потом я уже откровенно прятался от нее. Но Тамара была черкешенкой, и умело охотилась на меня.
Потом однажды я сказал ей, что больше не приду. Она спросила, почему. Я сказал, что не могу вечно оставаться с ней. Это было жестоко, но это была правда. Тогда Тамара сказала, что у меня, наверное, появилась девушка моложе ее. Это было странно слышать, потому что Тамара была на полгода старше моей мамы, и абсолютно все девушки, которых я знал, конечно, были младше Тамары, лет на тридцать. Я сказал Тамаре, что девушки помоложе у меня нет, хотя в то время я уже был влюблен в Земфиру Гиппиус, но Земфиру я, конечно, не выдал, потому что боялся, что Тамара ее зарежет.
Тогда Тамара вскинула свои брови вразлет. И сказала:
- Хорошо. Я тебя отпускаю. Уходи.
Я ушел. Она не обернулась, когда я уходил. Она была очень гордой. Ей было очень трудно быть такой гордой, я понял это много позже. Ведь она была черкесской княжной, у которой нет – никого и ничего. Ни князя-отца, ни князя-мужа, ни князя-сына, ни рощи предков, ни персиков, ни Кавказа. Только родовые легенды были у нее. Больше ничего.
И еще у нее был я. Но я этого не понимал. Вернее, я понимал, но я боялся. Такой взрослой, такой последней, такой грозной любви. Я был не готов.
И я перестал приходить к ней. А она перестала приходить в джаз-клуб, и перестала охотиться на меня. Она пропала.
Много позже я увидел ее. Я мог бы рассказать об этом потом. Но расскажу сейчас, хотя это и скачок во времени, и очень большой.
Много лет спустя я приехал в свой город. Я был гуру, когда я приехал в свой город. Не удивляйтесь, читатель, но я был гуру, но об этом я точно расскажу позже, сейчас не время.
И я увидел княжну Тамару. Ее вскинутые брови, ее тонкий нос с горбинкой, ее губы – все это было теперь черным мрамором. Она была огромным надгробием из черного мрамора. Тамара теперь была на старинном кладбище, возле которого я вырос.
Служитель кладбища, увидев, что я целый час стою и пью винище у надгробия Тамары, подошел ко мне, и рассказал ее историю. Историю, которая случилась после того, как мы с Тамарой расстались навсегда.
Тамара жила одна, много лет. Она была гордой. Потом она перестала быть ягодка опять, и стала бабушка. Уже навсегда. Потом она стала немощная, и не могла о себе заботиться. Тогда она бросилась на саблю. И пронзила себе свое гордое горское сердце. Сердце княжны.
Я спросил служителя, кто же поставил такой пафосный памятник Тамаре? Служитель оглянулся на соседние старинные надгробия – это были мраморные ангелы и плачущие львы, и, убедившись, что ангелы и львы не подслушивают, сказал мне шепотом на ухо:
- Приезжали какие-то… Черкесы!
Николай Караченцев и Марк Захаров
Когда мы расстались с княжной Тамарой, ко мне пришел Стасик Усиевич. Он сказал, что пора зашибать деньги. Мне понравилась идея, я согласился зашибать. Но спросил Стасика, как же нам зашибать деньги, мы ведь ничего не умеем, кроме стихов, а стихами много не зашибешь.
У Стасика, оказалось, был план, и довольно четкий. Стасик рассказал мне, как заработать деньги на поэзии, хорошие, большие деньги.
Стасик сказал, что, к примеру, поэт Андрей Вознесенский – богатый. Потому что Вознесенский не пишет что попало, пишет не в стол, а в струю. Например, он написал «Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду». Стасик так и сказал:
- Сколько времени он потратил, чтобы это написать? Ну, сам прикинь. Ну, посидел, подумал, потом написал – «Я тебя никогда не увижу». Так. Ну, ладно. Не увижу - так не увижу. Ну, посидел еще, подумал, что дальше написать. Ну, ясное дело, «Я тебя никогда не забуду». Не увижу, не забуду. Логично. Но, согласись - так себе образы, средненько. У меня – и то лучше образы прорываются, ты знаешь. А теперь прикинь, сколько он получает за это. Книжки со стишками вышли – ему тут же деньги за тиражи. Потом композитор Рыбников песню написал, она на пластинках вышла – тоже Вознесенскому деньги капают, еще какие. Потом концерты по всей стране пошли, разные артисты эту песню поют, Караченцев тот же, все время ее поет, Караченцев надрывается, а деньги Вознесенскому капают. Потом Марк Захаров спектакль поставил, «Юнона и Авось», и двадцать сезонов спектакль идет, Марк Захаров пашет, актеры пашут, Караченцев надрывается, а деньги кому капают? Вознесенскому. Вот и считай – написал - «Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду», и все. Караченцев и Захаров за тебя пашут, а ты отдыхаешь на даче, а деньги капают. Конечно, Вознесенский дачу в Переделкино купил.
Дача в Переделкино была второй – после столетнего юбилея, - если не золотой, то серебряной мечтой Стасика. Стасик мечтал, что когда-нибудь купит дачу в Переделкино. Я спросил Стасика, зачем ему дача. Стасик сказал:
- Дача в Переделкино – это вложение. Такое вложение никуда не денется. Дача в Переделкино всегда только дорожать будет.
- А если дача сгорит? – спросил я.
- Не сгорит! – ответил Стасик, у него и в этом вопросе все было хорошо продумано. – Во-первых, дачу я пропитаю противопожарной пропиткой. В три слоя. Во-вторых, сразу же дачу застрахую, все постройки, включая гараж и баню. В-третьих, у меня на даче будет охрана, с собаками. Пусть только сунутся, сволочи.
- Кто? – спросил я наивно. – Кредиторы?
- Почему кредиторы? – удивился Стасик. – Грабители. Богатого поэта каждый ограбить рад. Да и бедные поэты тоже. Все время будут ломиться, знаю я таких.
И Стасик посмотрел на меня выразительно. Было понятно, что если я буду когда-нибудь ломиться к Стасику с голодухи, я кончу жизнь в зубах собаки.
Принудительное раскрытие
Конечно, я не разделял все планы и взгляды Стасика. Более того, наши планы и взгляды почти во всем расходились. Но мысль отправить экспедицию в Москву мне понравилась. Был конец декабря, приближался Новый год. Я предложил не медлить и отправиться в Москву в ближайшие выходные. Стасик сказал:
- Но у нас ведь нет в Москве нужных людей. К кому мы там поедем?
- К Вознесенскому! – горячо сказал я.
- А где же мы его найдем? – удивился Стасик.