- Как где? Ты же сам говорил – в Переделкино! – сказал я.
Сказано – сделано. Я тут же обратился к своей маме с просьбой помочь нам со Стасиком добраться до Переделкино.
Мама моя обладала одним удивительным свойством. Все мои начинания всегда маме казались опасными, губительными авантюрами. Но мама всегда оказывала мне поддержку. Я никогда не понимал, почему. Я даже однажды спросил маму:
- Мама, почему ты мне всегда помогаешь?
Мама ответила коротко:
- Материнское сердце.
Вот и в тот раз мне помогло это бедное многострадальное всесильное сердце. Мама была сотрудником КГБ и потому умела организовывать самые сложные и опасные экспедиции. Сначала мама прикинула расстояние. До Переделкино было полторы тысячи километров.
Тогда мама взяла трубку телефона, набрала какой-то номер и сказала:
- Алло, Поликарп Матвеич, это я. У меня к вам есть огромная просьба. Личная.
Есть такие сочетания слов, которые внушают уверенность и абсолютное спокойствие. Когда я услышал сочетание слов «Поликарп Матвеич», я сразу понял, что можно расслабиться. Я понял, что мама звонит могучему и важному человеку из КГБ, которого зовут Поликарп Матвеич, и которому можно верить. Я сразу представил, какой он, Поликарп Матвеич. Он невысокий, коренастый, молчаливый, седой. С ним можно пойти в разведку, очень надолго. В разведке с ним можно расслабиться, и слушать соловьев. Поликарп Матвеич все сделает сам, сделает тихо. Уползет куда-то в кусты, оттуда послышатся короткие сдавленные стоны врагов, а потом Поликарп Матвеич выйдет из кустов, вытирая нож о траву, и скажет:
- Поползли дальше, сынок, путь свободен.
Примерно так все и случилось. Очень скоро мы со Стасиком стояли на военном аэродроме, за городом. Моя мама сказала нам со Стасиком в этот час прибыть в это место. А обо всем остальном позаботился, конечно, он. Поликарп Матвеич.
Был поздний вечер, было темно и очень холодно. Громадный и страшный, темно-зеленого цвета военный самолет прогревал двигатели. Двигатели были очень мощные, гул стоял такой, что у меня дрожали яйца. Потом к нам подскочил какой-то бешеный человек и так громко крикнул мне в ухо, что я потом несколько часов ничего этим ухом не слышал:
- Вы - поэты?!
- Да! – заулыбались и заорали мы.
- Пиздуйте на борт! Бего-о-о-ом! – закричал человек так, что у него чуть не выпали глазные яблоки нам со Стасиком в руки.
Мы в шоке побежали бегом в самолет, придерживая руками шапки. Было страшно холодно. И очень романтично. Я представлял, что отправляюсь на опасное задание. Так оно и было. Просто я этого не знал.
В самолете этот же бешеный человек, который все, что говорил, не говорил, а кричал так, как будто его расстреливают из пушки в спину, как сипая, заставил нас со Стасиком надеть парашюты за спину. Стасик стал сопротивляться и спросил:
- Зачем парашюты? Разве посадка не в Москве в Домодедово?
- Первая посадка только в Камбодже! – закричал бешеный. – Так что решайте сами.
Мы со Стасиком переглянулись. Мы не хотели в Камбоджу. То есть, я хочу сказать, мы не были против посмотреть мир, а лично я даже не отказался бы нанести визит в Камбоджу. Но все-таки, мы как-то уже настроились на Переделкино, и кроме стихов и вина, ничего с собой не взяли. Кроме того, лица двух десятков парней, которые сидели вместе с нами в самолете, ясно говорили о том, что в Камбоджу они летят явно не на поэтический слет.
Я тогда сказал:
- Извините, а как же мы тогда попадем в Переделкино?
Бешеный на десять минут закопался в какие-то секретные карты, потом что-то показал на карте пилоту. Пилот молча кивнул.
Потом бешеный ужасно закричал:
- Не ссыте, поэты. Сбросим куда надо.
Стасик тогда стал сопротивляться еще сильней, и кричать, что он не умеет прыгать с парашютом. Но бешеный опять сказал:
- Не ссыте, поэты. Парашюты надежные. Принудительное раскрытие.
Мне понравилось это сочетание слов – принудительное раскрытие. Я уловил в этом что-то геройское. Вся жизнь героя, подумал я, основана на этом принципе. Нужно просто сделать шаг в темноту. И лететь. И полагаться на принудительное раскрытие.
Путь в Переделкино был недолгим. Но адским. Самолет несколько раз закладывал такие крены, что мы со Стасиком летали и катались по всему салону. Тогда парни со страшными открытыми лицами нас привязали к стенке самолета. Потому что бешеный им приказал:
- Пришвартуйте поэтов, а то ебала себе разобьют.
Нас пришвартовали. Но легче от этого нам со Стасиком не стало. На мощных кренах и падениях в воздушные ямы мы со Стасиком яростно блевали. Стасик проклинал ту минуту, когда познакомился со мной, и решил стать поэтом.
В конце концов, нас вдруг стали отвязывать, потому что в салоне самолета угрожающе загорелась красная лампа и начала бешено выть сирена.
Пилот высунулся в салон и ужасно закричал бешеному, пилот, оказывается, тоже не умел говорить, а только кричал так, что закатывались глаза и у него, и у слушателей:
- Переделкино! На выход!
Мы со Стасиком страшно сопротивлялись - когда открыли дверь самолета, и адский вой ночи ворвался внутрь. Я что-то хотел сказать Стасику, типа того, что сейчас мы войдем в историю, но меня кто-то сзади очень сильно ударил ногой в жопу. Я головой вниз вылетел в воющую ночь.
Потом я летел в ночи. Где-то рядом летел Стасик, проклиная меня и поэзию. А я летел и смотрел по сторонам. Ночь была холодной и черной, как хаос. Я летел сквозь ночь, сквозь облака, и мне было все равно, куда я лечу – к гибели или к мировой славе. Это было прекрасно.
Вдруг я почувствовал сильный удар. Над моей головой раскрылся парашют. Это было принудительное раскрытие. Я стал приближаться к земле медленней и печальней. Свободный полет кончился. Но это чувство – полета сквозь мглу - осталось со мной навсегда, и я потом много раз пытался его повторить.
Андрей Вознесенский
Скоро я стал видеть огни внизу. Огни приближались. Их был миллион, миллиард. Это были огни Москвы.
Но Москва была там, вдали, в ночи. А прямо подо мной был лес.
Я упал на огромную ель. Я снова вспомнил, как в детстве на меня упала новогодняя елка. Только теперь - наоборот, я упал на елку. Елка была пахучая и колючая, как и та, в детстве. Я пролетел через множество веток, периодически замечая вслух:
- Блять! Блять!
Не то чтобы мне так не нравилось происходящее, просто ветки ели били по лицу, и еще я ударялся коленками о сучки и ветки. В конце концов, я упал в огромный сугроб.
В сугробе было тепло и уютно. И я даже пролежал там сознательно с минуту. Потом я вылез из сугроба и попытался пойти на поиски Стасика, но меня не пустил парашют. Тогда я снял с себя парашют. И стал искать Стасика.
Скоро я нашел его. Стасик повис на огромной сосне и был полон отчаяния. Я довольно ловко залез на сосну, и там специальным ножом перерезал стропы парашюта, как инструктировал нас бешеный, надевая на нас парашюты. Когда я перерезал стропы, Стасик со страшным воплем полетел вниз, там упал на пень, ударился об него бровями и снова стал полон отчаяния.
Я стал успокаивать Стасика, и сказал ему, что мы не пропадем, и что с высоты я видел московских окон негасимый свет, а значит, люди близко.
Мы пошли вперед. Скоро среди деревьев замелькали огни домов. Когда мы вышли из леса, Стасик вдруг изменился в лице, упал на колени и застонал:
- Оно!
- Что? – спросил я, думая, что Стасик тронулся от перенесенных испытаний.
- Переделкино! – сказал Стасик.
Перед нами была улица, по обе стороны которой прятались в заснеженных соснах старые дачи. В окнах дач горел желтый свет.
Стасик сказал:
- Здесь везде живут поэты! – и добавил. – Как живут, сволочи.
Я посмотрел. Действительно, поэты жили, судя по всему, хорошо. Вокруг был живописный, даже сказочный лес, а дачи у поэтов были деревянные, в русском стиле, и в каждом дворе была банька.
Стасик придирчиво осматривал дачи и сообщал мне:
- Я же тебе говорил. Смотри. У всех противопожарная пропитка. В три слоя.
Побродив немного по Переделкино и изучив, как живут сволочи, мы вдруг вспомнили, что не знаем адреса Вознесенского. Мы как-то об этом не думали. Я, например, полагал так, что если мы попадем в Переделкино, то дачу Вознесенского точно найдем, потому что поэтов не может быть много и, следовательно, дач в Переделкино тоже не может быть много. Ну а в крайнем случае, мы спросим у какой-нибудь литературной дамы, выгуливающей пуделя в зимнем тулупчике, - в смысле, это пудель будет в зимнем костюмчике, - и дама нам скажет:
- Милые юноши, конечно, я вам скажу. Я же вижу – вы поэты. Андрюшенька живет вон там. Рядом с дачей Володеньки.
- Какого Володеньки? – спросим мы.
- Маяковского, какого же еще! – захохочет озорная старушенция.
И подарит нам на память коробочку с кокаином, которую однажды не донюхал и оставил у нее Вертинский.
Но дач в Переделкино оказалось очень много. Кроме того, была ночь. Мороз стоял жуткий, ведь мы переместились на полторы тысячи километров на север. Стали мерзнуть уши, носы, кегли на руках и ногах. А дач вокруг было много. Целые улицы. Я не верил своим глазам, и все время спрашивал Стасика:
- Неужели поэтов так до хуя? Что же все они пишут?
- То же, что и мы! – злобно отвечал заиндевевший Стасик. – Стихи.
Мы стали стучаться наугад в разные дачи, но вместо хозяев-поэтов всюду к нам выбегали мощные псы и бились своими широкими грудными клетками в заборы. Только в одном случае к нам вышла миловидная старушка, я сразу приободрился и спросил ее:
- Здравствуйте, с наступающими вас. Вы не знаете, где живет Андрюшенька?
- Какой Андрюшенька? – удивилась старушка.