К дому Зямы я приехал на белой машине, которую выделил Поликарп Матвеич. Машина была роскошной «Волгой» с КГБшными номерами и мигалкой.
Когда я вошел в подъезд Зямы, я не сразу позвонил ей в дверь. Было бы глупо не растянуть последние минуты, а сразу взять Зяму и повезти домой, как холодильник. Во внутреннем кармане пиджака у меня была вторая бутылка вина. В наружном кармане пиджака у меня был штопор. Я был подготовлен к этой светлой минуте. Я открыл бутылку. В тишине подъезда пробка вылетела с оглушительным звуком. Это был салют.
Салютинки
В детстве я любил смотреть на салют. Родители любят показывать детям салют. Это считается проверенным и бесплатным способом доставить ребенку радость. Я помню, дедушка с бабушкой меня выводили на улицу, и показывали рукой в сторону неба. Была ночь, майская ночь, это было первого или девятого мая. Я смотрел в небо, и там был салют. Когда в небе взрывались разноцветные штучки, все дети кричали «ура», и взрослые тоже кричали «ура», потому что были синие.
Это довольно характерный момент: взрослые способны кричать «ура», когда они синие, а дети могут кричать «ура» на чистяке, просто потому, что им радостно. Это очень интересно.
Правда, надо заметить, что взрослые могут кричать «ура» и когда, например, идут в атаку. Но, во-первых, это не совсем корректный пример, потому что из правдивых воспоминаний фронтовиков мы знаем, что в атаку редко ходили на чистяке, перед атакой всегда принимали фронтовые сто грамм. А во-вторых, почему, все-таки, взрослые кричат «ура», когда идут в атаку? Это очень интересно.
Однажды мы с моим другом, о котором будет рассказано позже, врачом-философом Женей Венгром, задумались, почему люди идут в атаку с криком «ура», и поняли, что кричат «ура» атакующие, чтобы заглушить чувство страха перед превосходящими силами противника, и страх этот такой сильный, что надо кричать что-то первобытное и сильное, настолько сильное, чтобы заглушить страх, заглушить панику. Это и есть крик «ура». Следовательно, пришли к выводу мы с моим другом: героизм - есть проявление паники. Это очень интересно.
Так вот, в детстве я смотрел на салют и тоже кричал «ура», потому что все вокруг так кричали. Это тоже очень характерный момент – чувство радости или паники легко передается при контакте, если кто-то рядом кричит «ура» от радости, ты тоже кричишь, потому что глупо молчать, когда все кричат, и если все бегут в атаку, ты тоже бежишь, не потому, что ты такой герой, а потому что не бежать - стыдно перед пацанами. Автор находит это важной геройской мазой. Сильное геройское чувство заразно.
Хотя и не всегда. Иногда бывает так, и в правдивых записках фронтовиков есть и такие сведения, что один человек, например, ранее контуженый, встает и начинает бежать в атаку с криком «ура», а другие не бегут, потому что им страшно, но не настолько, чтобы ими овладела паника, и следовательно, овладел героизм. И этот один герой бежит в атаку и кричит «ура». А немцы не знают, как к этому относиться. Убить его, конечно, можно было бы, но жалко. Такой героизм даже у врага вызывает уважение. А что делать с таким героем – непонятно.
Так немцы и ждут, и советуются, как быть, с генштабом, а герой тем временем бежит с криком «ура», и добегает до позиций немцев. Там его встречают с уважением, и с большими почестями прогоняют его обратно, а один седой старый немец, барон по происхождению, даже снимает со своей синюшной шеи и дарит смельчаку свой железный крест.
А смельчак приходит к своим и показывает всем железный крест врага, и, бахвалясь, открывает им банку тушенки. Вот какие бывали бои.
Так вот, я смотрел на салют. Я помню это чувство. Это была радость, потому что в небе был салют, я был маленький, а ночь была майской. Потом, много раз, я пытался вернуть это чувство. Без помощи салюта. С помощью допингов. Иногда получалось, но наутро были физические муки. Но об этом потом.
Иногда я даже пытался повторить это чувство буквально, то есть, с помощью салюта. Когда я вырос, я даже сам уже мог произвести салют. Салют стал продаваться в магазинах пиротехники, салют делают китайцы, чтобы радовать мир. Я даже производил салюты в небо ночью, майской ночью. Но я не кричал «ура». Не получалось. Не хотелось. Трагедия? Да.
Площадка, на которой стояли пушки радости, была недалеко от двора, где я рос. Поэтому иногда прямо на нашу улицу опадали салютинки. Мы с мальчишками любили их подбирать. Собрать коллекцию салютинок считалось престижным. Салютинки были круглыми помятыми металлическими кружочками, на каждом из них угадывался цвет, которым горела салютинка в небе – желтый, красный, зеленый.
Многие герои этого романа, да и я сам – все мы – салютинки. Мы были в небе, мы были радостью, нам кричали «ура», а потом мы упали в руки детей, мы стали коллекцией. Этот роман – коллекция стреляных салютинок.
Майор Вихрь
Так вот, я выстрелил пробкой в Зямином подъезде. Потом я выпил бутылку вина. И стал совсем синий. Так я стоял синий в Зямином подъезде, и думал о том, что в любой момент я могу позвонить в дверь Зямы, и стать счастливым. Но я не торопился. Теперь мне приходилось ждать, когда я немного протрезвею, потому что неудобно было ломиться к Зяме таким синим. Я боялся, что Зяма могла открыть двери и подумать, что свою хрупкую жизнь и еще более хрупкую жизнь ребенка вручает в ненадежные руки, раз ее супруг в подъезде впал в ничтожество в этот волнительный день. И она могла бы передумать. И я стоял и ждал. Когда отпустит синька.
Так бы я стоял еще долго, но вскоре с улицы стали раздаваться гневные звуки типа «бип-бип-блядь!». Это нервничал водитель, выделенный мне Поликарпом Матвеичем, ведь машину мне выделили на ограниченное время, и водителю сразу же после моей свадебной поездки нужно было успеть на опасную операцию.
И я позвонил в дверь.
Мне открыла Зяма. Она была прекрасна. Она была еще выше, чем обычно. Обычно она была чуть выше меня, ведь она была прыгуньей в высоту, а для того, чтобы прыгать в высоту, прыгунье требуется и собственный запас высоты, и он у Зямы был. А тут Зяма надела туфли на высоком каблуке. И стала выше меня на полторы головы.
Я смотрел на ноги Зямы снизу вверх так долго, что чуть не уснул. Потом была мини-юбка, одна из миллиона, которые сейчас хранились у Стасика дома. Затем была черная – ведь Зяма, как подобает декадентке, носила в основном, черное – рубашка. Затем была шея Зямы, она была не такая длинная, как ноги, конечно - иначе Зяма была бы жирафом, - но была длинная и тонкая. Красивая. Я любил шею Зямы, я ведь любил Зяму. Затем уже было лицо Зямы.
Выше не было сказано о лице Зямы, поэтому самое время сейчас что-то сказать. Лицо у Зямы было прекрасное. Оно было худым и длинным, нос у Зямы тоже был длинный и худой. На скулах Зямы были ямочки, о которых Зяма любила говорить, что они французские. Глаза у Зямы были черные – ведь Зяма была декаденткой, а декадентке по дресс-коду полагался черный цвет. Глаза у моей любви были всегда заплаканные. Ресницы у Зямы были очень длинные, раньше я даже думал, что они у нее приклеенные, и однажды я даже спросил у нее, она обиделась, и потребовала, чтобы я подергал ее за ресницы, убедился. Я подергал, и испугался, потому что подергал я довольно сильно, веки Зямы оттянулись, как у варана, и Зяма была в шоке. На ресницах Зямы всегда висели слезы. Нос у Зямы всегда был напудренный, потому что иначе он был бы всегда красный, как у снеговика, ведь нос краснеет во время плача, а Зяма очень часто плакала. Вот так выглядела Зяма.
Я сказал:
- Вот и я.
Зяма бросилась мне на шею. Это было приятно.
Затем Зяма вынесла ребенка. Он оказался сыном Максимкой. Максимка был младенцем. Его лицо не выражало ничего, кроме факта рождения. Я сказал ему:
- Здравствуй, Максимка.
Мы пошли к машине. Я чувствовал себя очень серьезным, взрослым человеком. Я вдруг представил, что у меня усы, и я зрелый мужчина, имеющий хорошо оплачиваемую работу. От этого почему-то затошнило. Или затошнило оттого, что я выпил с утра уже две бутылки вина на голодный желудок.
Мы сели в машину. Водитель уже очень опаздывал, поэтому по городу мы полетели с включенной сиреной. Машины шарахались в сторону от нас как от чумы. Зяма восхищенно смотрела на меня, а я сидел с каменным лицом.
Во-первых, я старался выглядеть невозмутимо, как будто по городу я каждый день ездил на гэбэшной машине с сиреной. Эдакий майор Вихрь.
А во-вторых, меня сильно укачивало, и я боялся в любой момент дать смычку и упасть в глазах присутствующих.
А Максимка на руках Зямы, напротив, не боялся упасть в глазах присутствующих. И поэтому многократно давал смычку на Зяму, меня и водителя-гэбэшника. Водитель проклинал род человеческий. А я сидел и думал – почему оно такое, счастье?
Так мы приехали к моему дому. Заблёвканный донельзя, я торжественно вышел из машины и открыл Зяме дверь. Заблёвканная Зяма вынесла Максимку. Максимка беззаботно спал, и я подумал о нем, что он ведет себя как скот.
В таком виде мы явились моей маме. Мама сказала:
- Добро пожаловать в наш дом, Земфира.
Как уходил Бунин
Стали мы жить-поживать. Правда, добра мы не стали наживать. Так как добра уже и так было очень много в нашей квартире, и все оно было нажито Зямой ранее.
Поначалу наша жизнь с Зямой происходила, как я и ожидал – романтично. Днем Зяма кормила Максимку титькой, и Максимка выпадал. А мы с Зямой начинали пить кофе на кухне и рассуждать о литературе и нашей судьбе. Зяма спрашивала меня:
- Почему все вокруг так счастливы? Неужели они не видят, что все кончено?
- Не видят, - говорил я.
- Слепцы! – говорила Зяма.
- Глупцы! – говорил я и смеялся.
Мне нравилось слово «глупцы», оно какое-то смешное, похожее на голубцы. Поэтому я смеялся. Зяма сердилась, что я могу смеяться, когда все кончено.