Потом мы еще вмазывали по паре чашек. Зяма любила пить кофе. И курить. Она считала, что это помогает размышлениям.
Еще она любила играть в положение во гроб. Это была любимая игра Зямы, в которую она играла с детства. Она одевала очень красивое черное платье, у нее было такое. Мазала лицо пудрой, придавая ему нехорошую бледность. Потом подходила к зеркалу, складывала руки на груди и смотрела на себя. И плакала. Она представляла, что молодая и красивая, она лежит в гробу.
Я должен был по сигналу Зямы подойти и поцеловать Зяму в холодные губы. Я так и делал. Только губы у Зямы были горячие. Мне нравилось целовать Зяму в мертвенные холодные губы, потому что они были горячие и живые.
Еще Зяма часто просила, чтобы я сел за пианино. Выше было сказано о том, что у нас в доме стояло пианино, и на нем любил играть мой папа, мощный звездолет, когда был жив. Потом на нем выучился играть и я. Зяма очень часто просила, чтобы я играл и пел ей Вертинского:
Так не плачьте, не стоит,
моя одинокая деточка,
Кокаином распятая
в мокрых бульварах Москвы,
Лучше синюю шейку свою
затяните потуже горжеточкой,
И ступайте туда,
где никто вас не спросит, кто вы…
Тогда Зяма начинала рыдать в голос. А я закрывал ей потихоньку рот, чтобы соседи не подумали, что я обижаю и луплю Зяму, как ишака.
А еще я часто рассказывал ей о судьбах великих русских писателей. Висельников, шизофреников и мрачников. Я много знал об этом, в том числе, такого, что нельзя было прочитать ни в одной книге, потому что мне о своих последних минутах рассказывали они сами – Гоголь и Гаршин, Гумилев и Гиппиус. А иногда я даже сам придумывал что-нибудь ужасно печальное про последние минуты писателей, если их настоящие последние минуты мне казались недостаточно печальными.
Однажды я придумал про Бунина, что когда он умирал, он попросил вынести его на темную аллею парка. И положить там его одного. Его там положили, под старым вязом. Бунин лежал и слушал, как поскрипывает на ветру старый вяз, и как тихо шелестят листья. И Бунин вспомнил вдруг себя маленького. Как он ребенком любил вот так же лежать под деревом, тоже старым деревом, тоже даже, кажется, вязом, в старом имении родителей, и слушать, как дерево скрипит, и листья шелестят. Он часто потом засыпал, в тени дерева, когда был маленьким. И Бунин уснул. И стал видеть сны. Что он летает над землей, и не падает. А близкие в это время нашли Бунина, и решили, что он умер. Бунин сначала хотел дать им знать, что он не умер, но для этого надо было проснуться и перестать видеть этот чудесный сон. И Бунин предпочел не просыпаться, а дальше смотреть сон. А его отнесли на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа и там сначала долго говорили, что он был великий, а потом быстро закопали, поставив на могиле тяжеленный камень. Когда Бунин проснулся, он увидел, что он в гробу, и долго пытался выбраться, потому что у него была масса планов. Но выбраться он не смог. Так и ушел из жизни Бунин – совсем один, в гробу, с массой планов.
Вот почему многие писатели просят не ставить на их могиле никакого памятника – чтобы была возможность выбраться. Но близкие им всегда в этом отказывают.
Кстати, когда я рассказал историю про Бунина – самому Бунину, ему очень понравилось. И он сказал:
- Неплохо.
Бунину очень редко что-то нравилось. Обычно, когда Бунину что-то рассказывали, или хуже того, пытались прочесть чьи-нибудь, кроме как самого Бунина, стихи или прозу, Бунин резко перебивал и кратко высказывал свою оценку услышанного и личности автора:
- Пороть.
Такой уж Бунин был человек.
Однажды Гоголь, большой шутник и параноик, разыграл Бунина. Взял и прочитал Бунину фрагмент ранних стихов самого Бунина, в надежде, что тот забыл о них. Сработало – и Бунин сказал, как обычно: «автора - пороть, непременно, сейчас же, нещадно пороть!». Тогда Гоголь стал смеяться над Буниным, упрекая его в том, что автор-де – Бунин. Все вокруг испугались, думали, Бунин сейчас убьет Гоголя. Бунин действительно рассердился, но почему-то на себя, забрал хлыст у Тургенева, Тургенев вечно ходил с хлыстом, как фанат ролевых игр, но Тургенев не был фанат ролевых игр, а просто был по жизни барин, так вот, Бунин забрал хлыст у Тургенева и сам себя здорово высек. Неделю лежал потом Бунин пластом – так всыпал себе за сыроватые юношеские стихи.
Когда я рассказывал Зяме все эти истории, она плакала. Я доводил ее до слез рассказами о судьбах великих писателей, а потом порол Зяму, потому что, будучи декаденткой, поролась Зяма, только основательно проплакавшись. Здесь следует сделать уточнение – что порол Зяму я не так, как Бунин сам себя – хлыстом Тургенева. Порол Зяму я своим дьявольским хоботом. Не скажу, что это было легко, ведь Зяма была не только декаденткой, а заядлой спортсменкой, прыгуньей в высоту с шестом, мастером спорта, неоднократным призером. Мне было физически тяжело, но хорошо почему-то.
Шелкопряд
Так мы и жили. Сначала не тужили. Потом я стал тужить. Тужить я стал потому, что моя мама уехала в ответственную командировку, связанную с интересами нашей страны в Карибском бассейне. Когда мама уехала, сначала я, было, обрадовался – ведь в отсутствие мамы та часть квартиры, в которой мама проживала, а это несколько комнат, перешла в наше с Зямой пользование, и я стал вонзать в Зяму свой пылающий меч на обширных территориях всего дома.
Мы с Зямой даже иногда начинали устраивали брачные игры, даже игрища. Например, Зяма говорила:
- Догони меня!
И бросалась наутек. Я бросался вдогонку, так как знал по кинокартинам, что это романтично – догнать девицу и запустить в нее своего пурпурного рыцаря. Могу сказать, что действительно погоня возбуждающе действовала на меня. Но Зяма была мастером спорта, и бегала быстро, как охотник-масай. Догнать Зяму не получалось.
Некоторое время я бегал за Зямой по дому с пурпурным рыцарем наперевес. Затем я падал, схватившись за печень, и печально смотрел вдаль на уходящий в отрыв и скоро тающий в глубине квартиры силуэт Зямы. Через полчаса возвращалась запыхавшаяся и счастливая Зяма.
Конечно, квартира моей мамы не была настолько велика, чтобы по ней можно было бежать вперед полчаса, при Зяминых скоростных качествах это должен был быть замок Дракулы, моего родственника по линии бабушки. Просто Зяма, увлекаясь, иногда выбегала в подъезд, затем на улицу, затем пробегала ряд кварталов и парков, затем бегала вокруг Комсомольского Озера – было неподалеку такое большое искусственное озеро, я расскажу о нем позже. Только пробежав несколько кругов вокруг озера, Зяма вдруг вспоминала, что за ней должен гнаться я со своим пурпурным рыцарем. Тогда Зяма оборачивалась, но ни меня, ни рыцаря не было сзади, в лучшем случае, Зяма видела пристроившихся за ней велосипедистов, в рамках гонки за лидером. Тогда Зяма возвращалась домой. Там валялся я с болью в печени и в глазах. Вот такими были они, брачные игрища.
Выше было сказано, что Зяме нравилась фраза из приведенного выше Вертинского – про синюю шейку свою затяните потуже горжеточкой. Зяма во время порки все время требовала, чтобы я душил ее горжеточкой. Зяма специально сшила себе в ателье мод красивую бархатную черную горжеточку, и все время требовала, чтобы я ее душил, пока шейка у нее не станет синяя, как у Вертинского. В смысле, не как у самого Вертинского, а как в строке Вертинского. Ну, что делать – я душил Зяму как мог. Конечно, она была мазохистка и извращенка, при этом мастер спорта, но я любил Зяму и выполнял ее просьбы.
Поначалу я душил Зяму очень осторожно, но Зяма была недовольна такой халтурой и тем, что шейка у нее становилась недостаточно синяя. Тогда она сипела, чтобы я душил ее сильнее. Я душил сильнее. Однажды Зяма стала ругаться, чтобы я душу ее плохо, я разозлился, и так затянул ее синюю шейку горжеточкой, что не только шея, но и вся остальная Зяма стала синяя, как баклажанчик, на зависть любой декадентке. Глаза у Зямы закатились, и я долго проводил потом над ней реанимационные мероприятия. С трудом я откачал Зяму, а ее горжеточку выбросил, и больше Зяма ко мне с горжеточкой не приставала.
После каждой порки Зяма рыдала, как белуга. Она говорила мне:
- Ну вот, ты этого хотел?
А потом она валилась на пол, и говорила мне:
- Вот, я у твоих ног, нагая, вся униженная, взятая целиком!
А потом она ползала по полу, брызгая на паркет слезами, и говорила:
- Я чувствую себя старой пепельницей!
Тогда я начинал утешать Зяму, ведь я не мог смотреть, как она плачет. Я целовал Зямины длинные ресницы, мокрые от слез ресницы. Она начинала тихо всхлипывать, и засыпала. Странным она была, все-таки, мастером спорта.
Все эти извращения требовали больших физических затрат, и следовательно, калорий. Хотелось есть. Я просил Зяму покормить меня. Зяма накрывала стол. На стол она ставила пять-шесть яблок и два банана. Как оказалось, Зяма совершенно не умела готовить. Вообще ничего. Дело в том, что она привыкла есть только яблоки и бананы, потому что так и должен питаться мастер спорта по прыжкам в высоту, так обычно питается и бегун-масай, потому что мясо в рационе масаев появляется не каждый день, ведь для этого мясо еще надо догнать, а мясо очень быстро бегает, будучи антилопой-импалой. Но мне накрытый таким образом стол казался слишком декадентским. Я стал голодать.
Я долго терпел, но когда мне стали сниться биточки, которые очень вкусно готовила моя мама, я прямо сказал Зяме:
- Я хочу мяса! Почему я все время должен есть одни сухофрукты, я тебе что, шелкопряд?!
Зяма страшно разрыдалась, убежала в несколько прыжков с места на кухню, там нашла в морозилке кусок мяса, положила его на сковородку и кремировала его. Замотав лицо мокрым полотенцем, я вынес из кухни Зяму на руках. Это было приятно – я представлял, что я молодой пожарный, и выношу из огня девушку, с длинными голыми ногами. Ноги у Зямы были действительно длинные и голые.