Когда я пришел к нему за характеристикой, Тамерлан Давыдович мне сказал:
- Я должен был бы написать в характеристике, что ты труп. Но с такой характеристикой тебя не примут. Поэтому даю тебе хорошую характеристику авансом. Не подведи меня.
Тамерлан Давыдович дал мне очень хорошую характеристику. Она была лживой. Там было написано:
"Прилежен, собран, усидчив. Большое внимание уделяет военной подготовке. Свободное время уделяет приемам владения оружием. Правильно понимает положение в мире".
С такой характеристикой меня взяли бы с распростертыми руками в любое бандформирование. Естественно, меня с восторгом вызвали на экзамены в военное училище.
Прощаясь с Тамерланом Давыдовичем, я ему сказал:
- Не подведу.
Пуговицы в ряд
Но я подвел Тамерлана Давыдовича. Было это так.
Уже на второй день пребывания в училище я понял, что продолжателем военной династии мне не стать. Пропало желание. Пропало оно, когда нас, будущих курсантов, построили на плацу.
Нет, конечно, оно не пропало, когда нас построили. Наоборот, мне понравилось. Плац был чистый, хорошо подметенный. Да и само слово «плац» мне нравилось, оно было немецкое, с лязгом, от него веяло дисциплиной, оттянутым носком, холодным взглядом, мне такие вещи нравились. Да и день был погожий. Светило солнце, небо над плацем было голубым, и тоже чистым, как будто хорошо подметенным.
Я представил, что сейчас к нам выйдет наш будущий командир, седой человек с израненным лицом, одной рукой и орденскими планками. Может быть, даже с одной ногой. Мы с пацанами, моими друзьями-курсантами, будем называть его «батя». Или «батяня». Он будет нам за маму и папу все четыре года учебы в училище для будущих героев. Батя будет кушать с нами, плечом к плечу, очень вкусную наваристую кашу, из одного котелка, а в походе, когда мы упадем вповалку после тягот и лишений марш-броска, и будем спать, мирно посапывая и улыбаясь во сне, как щенки, он будет укрывать нас одеялами. Он будет знать день рождения каждого из нас. И всегда подбрасывать нам под подушку перед днем рождения подарки. Подарки будут скупые, мужские. Граната, банка тушенки, телефон проститутки. Подарки, конечно, простые, но когда они от души – они запоминаются навсегда. А на Новый год «батяня» будет одеваться дедом Морозом и поздравлять нас, раздавая из мешка всем нам конфеты, и ни разу не перепутает, какая – кому, потому что он помнит, кто какую любит. А мы будем делать вид, что не узнаем его и в самом деле верим, что он дед Мороз. А ему будет приятно. А когда мы будем заканчивать училище, мы соберемся у бати уже без формальностей, а у бати в доме есть баня. И будем там париться, пить пиво, есть рыбу и пороть проститутку – ту самую, недорогую, памятную. Пороть ее будем все вместе, по-доброму, по-хорошему, по-человечески. А потом батя нам будет рассказывать байки. Про то, за что получил третий орден - спас Кеннеди. А второй раз не успел.
А потом мы все разъедемся, кто куда – кто в Мозамбик, кто в Вашингтон. Защищать нашу Родину. Батяне писать будем строго – 23 февраля, 31 декабря, и в день его рождения. Он у него тоже 23 февраля. Так что 23 февраля у бати – двойной праздник.
А потом батя помрет. Помрет он как положено, в строю. С песней. Он будет бодро идти на одной своей ноге, взмахивая одной своей рукой, и петь. Голос у него будет хриплый, вольный. Песня будет про то, что любо братцы жить.
Мы все - его курсанты, его сыны, его орлята, как он нас называл, приедем на последний парад бати, а мы все уже майоры, подполковники, я – так и вовсе уже полный генерал, и мы постоим у его могилки, сняв фуражки, чтоб не падали с голов, когда пьем водку залпом молча. А после залпа из стопок водки будет залп из ружей. Мы с пацанами с нашего курса тоже по синьке достанем свои пистолеты и дадим залп. Никто из нас не уронит слезы, ведь батя этого не любил. Только проститутка будет плакать. Она тоже здесь. Ведь она его любила. Всегда.
На могиле бати мы дадим клятву. Что не забудем батю никогда. На могиле бати мы дадим даже две клятвы. Вторая клятва будет такая, что будем бить врага, как бил его батя. До последнего патрона. А потом штыком. А сломается штык – руками, ногами, да как угодно. До конца.
Но вместо бати на плацу показался громадный толстый офицер. У него на месте были и руки, и ноги. На лице у него не было шрамов от штыка, как у бати. Да и лица у него не было – вместо лица было еблище. Еблище у него было такое, что щеки лежали на погонах. Щеки были красные. Брюки были не глаженые. Мармон у него был такой, как будто внутри у него прятался еще один офицер, и я даже подумал, что этот гад проглотил нашего батю – того самого, который помнил дни рождения каждого своего орленка. Нос у монстра, сожравшего батю, был курносый. Я сразу дал людоеду кличку Вепрь.
Вепрь сказал:
- Значит, кто здесь мечтает о романтике военной службы?
Несколько романтиков, и я в том числе, гордо подняли руки. Вепрь велел нам выйти из строя, развернуться к строю лицом.
Потом он сказал:
- Значит, можете засунуть себе романтику в жопу! Исполнять!
Весь строй начал над нами смеяться. Потом Вепрь приказал нам вернуться в строй. Потом снова сказал:
Кто еще мечтает о романтике, поднять руку.
Поднял руку я один. Вепрь велел мне выйти из строя, и сказал:
- Засунь себе романтику в свою маленькую жопу! Исполнять!
- Разрешите обратиться! – сказал я.
- Разрешаю, - ухмыльнулся Вепрь.
- Вы верно указали на маленький размер моей жопы, товарищ майор. А романтика большая. Разрешите засунуть романтику в жопу подходящего размера!
Строй разразился хохотом. У меня был дар популиста.
Вепрь принял защитную пятнистую окраску. Было видно, что он сейчас же убил бы меня. Просто сел бы на меня и раздавил бы, как КАМАЗ – переходящего шоссе ежонка. Но Вепрь не мог сесть на меня прямо тут, на плацу, плац был запачкался моим содержимым, к тому же, я все еще был гражданским лицом. И Вепрь сказал:
- Я тебя запомнил. Если поступишь – вешайся.
- Спасибо за напутствие, товарищ майор! – сказал я.
Я был юн, и как следует из этого рассказа, был долбаебом. То есть, героем. Герой часто ведет себя как долбаеб. Но за это его помнят люди.
В тот же день Вепрь проводил занятие по строевой подготовке. Мы ходили строем и пели песню:
У солдата выходной
Пуговицы в ряд!
Потом Вепрь велел мне стать перед строем и сказал:
- Пой!
Вепрь хотел надломить меня и заставил петь перед строем одного, то есть, соло, то есть, а капелла.
Я встал перед строем. И я вспомнил, как дома я пел. Иногда я ставил пластинку какого-нибудь певца, который мне нравился, и пел вместе с ним. Получалось хорошо. И я решил использовать этот опыт. Я подумал, кто лучше подходит для исполнения песни про пуговицы в ряд, и не мог не вспомнить про Джима Моррисона. Я как раз начал его слушать незадолго до того, как поехать на экзамены в военное училище, я об этом потом расскажу, подробно, ведь Моррисон сломал мою жизнь, правда, не специально.
И я спел в манере Джима Моррисона:
У солдата выходной
Пуговицы в ряд!
Моррисон Вепрю сразу не понравился, и он сказал:
- Отставить! Это не пение! Это молитва какая-то!
Я настороженно посмотрел на Вепря – я не мог поверить, что он настолько продвинутый. Вепрь сказал:
- Петь надо громко, зычно и молодцевато!
Мне очень понравилось слово – зычно. Это красиво – делать что-либо зычно. Еще больше мне понравилось последнее слово – молодцевато. Я потом много раз пытался то или иное действие в жизни выполнять молодцевато. Нередко это получалось. Вообще, это геройская маза – делать все молодцевато. И жить, и умирать герой должен стремиться именно так – зычно и молодцевато.
А Вепрь сам спел, подав мне пример своего понимания песни. У Вепря был бас, громовой, дурной, танковый, современный, общевойсковой. Вепрь использовал свой огромный мармон для резонации, как это делают самцы лягушек во время брачных игр. Когда он пел, он делал грудь колесом, руки сжимал в кулаки, а рот открывал так широко, что в него могла бы залететь чайка. Особенно мощно Вепрь выпевал фразу:
Пуговицы в ряд!
Золотом горят!
У меня всегда было развитое воображение. Я вдруг представил, что у меня на груди будут – пуговицы в ряд, и они золотом горят. Это было страшно.
К тому же, пел Вепрь так зычно, такой низкой вибрацией наполнилось все вокруг него, что многие парни в строю стали невольно открывать рты, они еще не пели, но они уже шевелили губами, как окуни. В какой-то момент я почувствовал, что и я начинаю шевелить губами, и еще немного, и я тоже запою, подпрыгивая на каблуках, как делал Вепрь, и выгибая позвоночник колесом:
Пуговицы в ряд!
Золотом горят!
Страх объял меня. Я решил, что ухожу. Точнее – я бегу отсюда, как можно скорее. Конечно, это было стыдно – бежать из училища. Я стал думать, не будет ли это паническим бегством, что не к лицу герою. Но, с другой стороны, я подумал, что все необходимые тяготы и лишения воинской службы я уже прошел, просто по сокращенной программе. Учитывая мое развитое воображение, я легко мог представить себе все остальное, увидев малое, по принципу подобия. К тому же, я прошел уже самое страшное из всех тягот и лишений, которые мне могла бы предложить армия – я видел, как на моей груди пуговицы в ряд золотом горят. Страшнее не могло быть уже ничего.
Я написал заявление командованию, в котором говорилось, что я все перепутал, и по ошибке приехал сюда, и прошу отпустить меня домой, назад, к моим любимым пластинкам, книгам и друзьям.
Меня привели к начальнику училища имени Андропова.
Капитан Немо
Я вошел в кабинет и удивился. Я ожидал увидеть еще одного Вепря, только еще большего размера, который будет тоже петь про пуговицы в ряд и стрелять в меня из ракетницы.