Но я увидел худого высокого человека, который стоял ко мне спиной. Он смотрел на аквариум. Аквариум в его кабинете был громадный, в нем могла бы спокойно плавать акула. Но акула в нем не плавала, в нем висели в прострации какие-то нелепые и печальные разноцветные рыбины.
Худой человек в генеральском кителе стоял так спиной ко мне, с полминуты, пока я не сказал:
- Прибыл по вашему приказанию. Я написал рапорт по поводу…
- Я знаю, - прозвучал голос худого.
Его голос звучал отстраненно, совсем не зычно, и вообще не молодцевато. Больной генерал, подумал я.
Потом он обернулся на меня. Я обомлел. Передо мной был не больной генерал. Передо мной был капитан Немо.
Конечно, в такие, да и не только в такие моменты моего повествования читатель может подумать, что автор выдумывает, либо не в себе. Но автор ничего не выдумывает, все в этом романе – правда, и автор в себе, насколько в себе вообще может быть автор.
Передо мной действительно стоял капитан Немо. Тот же печальный взгляд смотрел на меня, та же гордая осанка, те же величественно скрещенные на груди длинные руки. Только вместо костюма капитана «Наутилуса» на нем была форма генерала, и вместо иллюминатора «Наутилуса» в кабинете был аквариум, а так – Немо, он, сразу узнал я.
- Я подал рапорт, - снова повторил я, пытаясь начать разговор.
- Я все знаю о Вас, - сказал Немо, прервав мою неловкую попытку. – Вы ведь из военной семьи?
- Да, - сказал я.
- Значит, вы не хотите продолжить династию? – спросил Немо.
- Видите ли, - начал я.
- Вижу, - печально согласился Немо. – Вы могли бы стать хорошим офицером. У вас есть черта, которую я считаю самой важной для офицера.
- Какая? – спросил я удивленно.
- Вы – романтик, - сказал Немо.
- А как же, - еще больше удивился я и вспомнил про Вепря.
- Глупо обижаться на идиота, - сказал Немо. – Вы думаете, в армии служат одни идиоты?
- Мне… так показалось, - сказал я.
- Вы откровенны, - сказал Немо. – Тоже хорошая черта. Да, вы могли бы стать хорошим офицером. Что ж. Вы правы. Так и есть. Идиотов большинство. Потому что если в армии большинство составляли бы такие, как вы, такая армия не стала бы воевать. Нет, не из трусости. Просто такие как вы признали бы войну кретинизмом.
- Так и есть, - подтвердил я. – Война – кретинизм.
- Да, да, - улыбнулся Немо. – Кретинизм, конечно. Но войны нужны людям.
- Зачем? – спросил я.
- Вы поймете это позже, - сказал Немо. – Обязательно поймете, обещаю вам. И все-таки, подумайте еще раз. Такие как вы, очень нужны армии. И если из тысячи идиотов, которых мы выпускаем каждый год, мне удается вырастить хоть одного, такого, как вы, я считаю весь выпуск удачным.
- Но почему? – удивился я.
- Потому что если на тысячу идиотов не приходится хотя бы один романтик, считающий войну кретинизмом, такая армия тоже не может победить. Потому что у нее не будет флага и не будет штаба. Не будет знамени и не будет цели. А если идти в атаку без знамени, без цели, без штаба, это, юноша, не атака и не армия. А бандитизм и балаган!
Я был очень удивлен такой речью капитана Немо. И я решил проверить, не ошибаюсь ли я. Может быть, мне только показалось?
- Товарищ генерал, разрешите спросить, - сказал я.
- Спрашивайте, - сказал генерал, отвернувшись от меня и снова погрузившись взглядом в зеленую булькающую тьму аквариума.
- Вы… Капитан Немо? – спросил я.
Немо обернулся на меня. Посмотрел мне прямо в глаза. Сомнений не было – передо мной был капитан Немо, по крайней мере, в исполнении актера Дворжецкого, так как другой экранизации роман Жюля Верна я все равно не видел.
- Да, - сказал Немо. – Я – Немо. Если хотите.
- Вы – тот самый? Океанский странник? Друг восставших сипаев?
- Я, - признал все Немо.
- Но… Что вы делаете здесь? – спросил я пораженно.
- То же, что и Вы, - сказал Немо печально. – Служу одним из тысячи.
Потом Немо обернулся и подошел ко мне. Он смотрел на меня печально и светло. И сказал:
- Возьми.
Он снял со своей руки часы и протянул их мне. На часах было написано:
«От министра обороны, за заслуги перед страной».
Я смотрел на Немо потрясенно.
- Кру-гом, - сказал Немо. - Прощай.
Когда я уходил из училища, вдруг полил дождь. Асфальт стал мокрым, и плац был мокрым. Уже перед самым выходом из училища я обернулся. И посмотрел на окна жуткого здания, где остался наедине с рыбами капитан Немо. Мне было жаль покидать его. Мне было жаль оставлять его с рыбками, идиотами и пуговицами в ряд. Но выбор был сделан, и путь избран. Теперь по нему надо было просто идти. И я пошел. Пошел под дождем.
На выходе из училища меня ждал Вепрь. Он бы не выпустил меня, если бы мог, и все же сел бы на меня, и выдавил из меня всю романтику, но он не мог так поступить, потому что капитан Немо подписал мне рапорт. Поэтому Вепрь только, скривив свой пятак, сказал мне:
- Я все равно тебя запомнил.
Но мне не было страшно.
И я запел, шагая от училища и зная, что Вепрь это видит, я запел зычно, издевательски зычно и молодцевато:
Пуговицы в ряд!
Пуговицы в ряд!
Золотом горят!
Золотом горят!
И я смеялся, зная, что монстр это слышит, смеялся громко, назло монстру, который меня навсегда запомнил. Так и должны поступать герои.
Пластун
Я ехал домой в поезде. Я пил винище, в вагоне-ресторане, в компании тысяч, тысяч сосен, хмурых сосен, бегущих от меня, за окном, куда-то прочь, туда, откуда я еду, туда, куда я больше никогда не поеду. Я пил винище, потому что отныне я отменил обет и не боялся плохой наследственности. И много думал. О чем? Обо всем.
У меня всегда было такое свойство. Глобальность и широта – вот что было свойственно всегда и моим взглядам, и моим мыслям. Да и поступкам тоже, чего там говорить.
Иногда бывало такое – впрочем, это я немного забегаю вперед - начнешь утром думать о том, что надо бы выйти из дома, дойти до базарчика у кладбища, и выпить там винца, пару стаканов. Просто так, для аппетита. Когда шнурую боты у порога, думаю о пустяках вроде бы. Опять узел на шнурках. Откуда берутся на шнурках узлы? Мысль, вроде бы, несложная.
Потом, когда иду поспешненько к базарчику, уже думаю шире – о пути. Почему у меня такой путь, зачем я такой путь выбрал, и куда он меня приведет. Подхожу к базарчику уже в азарте познания, и думаю о том, зачем идти по пути, если все равно финал пути известен, и ведет мой путь не к храму, а к базарчику у кладбища, в чем определенно есть символ, и не один. А на базарчике винище продает дед с красной бородой, борода у него красная, потому что много пьет красного вина, есть такие люди, у которых от красного вина становится красным лицо, у французов, например, от красного вина у всех лица красные, как свекла, взять хоть Патрисию Каас, а есть такие люди, у которых красной становится борода. Вот выпью пару стаканов, и начинаю думать, что такое жизнь.
Вся жизнь предстает передо мной во всем разнообразии, я вижу всех, микробов и мотыльков, и кальмаров, и опоссумов, и глубоководных пузырей, живущих в кромешной тьме, и нас, людей. Живущих там же. Все открывается мне во всем своем пестрящем шевелящемся отряде. И почти что открывается мне главный закон, и даже не закон, потому что главного закона нет, но есть главная закономерность, которая соблюдается, да и то не всегда. Но ее открыть – это уже большое дело, и бетонная Нобелевка.
Но всковырнуть, вскрыть главную закономерность с ходу, с ноги, не могу – крепкая, на совесть сделана, как для себя делали. Поэтому возвращаюсь опять к базарчику, хотя шел уже было домой. И опять покупаю три стакана вина, но уже не у деда с красной бородой, а у бабушки с глазами, потому что глупо пробовать только одно, надо вкушать все разнообразие, ведь оно только что мне открылось.
Пью еще три стакана, и тут открывается еще не сама закономерность, а только ее край как будто высовывается. И так как базарчик находится у кладбища, начинаю думать о тленности бытия. Мне открывается, что все умирает, и все умирают – опоссумы, и глубоководные пузыри, и я. Печально становится и светло, и хочется попросить, у кого-нибудь, чтобы я не умирал, и все кого я люблю – тоже – родители, и друзья, и девочки, и опоссумы, и пузыри, придавленные тьмой, и друзья, придавленные тьмой, и закономерность еще чуть-чуть высовывается, и тут уже никак нельзя обойтись еще без пары стаканов. Сказано-сделано, еще пара стаканов выпита, и выпит даже еще один, просто уже так как-то, для развития.
И домой иду, весь уже сверкающий, объятый светом прозрения, иду домой с нимбом и банкой вина, которую купил у деда с красной бородой, так как дегустация выявила его явное превосходство, его вино на базарчике явно крепче и лучше других, потому что он кладет в него негашеную известь.
Вот и все. Дома. Диван или пол. Падаю навзничь, и ползу, чтобы занять удобную позицию, и наблюдать, как будет дальше высовываться вселенская закономерность. Но она страшно осторожная. И дальше того, что высунулась сегодня утром, не высовывается. Приходится закрепиться на этой высоте. И скрытно наблюдать. Ждать случая для следующей атаки. Каждую высоту в познании отбиваю у тьмы неведения – с боем, каждый бугорок – с боем, а сколько потерь. Но такова она, трудная и опасная, грязная, чисто мужская работа мыслителя. Не простого мыслителя, который идет в ногу со своим временем и своим поколением пидарасов и думает о том, как нам отпиарить Россию. А мыслителя, опережающего время, идущего впереди, там, где опасно, где мины, где рвы, где швы, мыслителя-разведчика, мыслителя-диверсанта, философа-парашютиста, лазутчика философии.
Да, я всегда был именно такой – лазутчик. Я всегда искал не золотые врата, а тайный лаз. Много раз я по-пластунски переползал линию возможного, переползал скрытно, ночью, используя маскхалат, а в качестве маскхалата часто использовал свою одежду, вываливая ее либо в грязи, либо в снегу, в зависимости от времени года и характера ландшафта. Перекусывал ножницами колючую проволоку, которую натянул враг и пропустил даже через нее ток. А иногда ножниц не было – забыл, блядь, в штабе, когда курил над картой, и приходилось перекусыват