Но главная причина заключалась в том, что москвичи были наиболее разобщены. Они не были знакомы друг с другом до армии, и пытались остаться не знакомыми и в армии. Это чувство тесно связано с московским метро. В метро миллион человек идет бок о бок, и главная задача каждого – ничего не узнать друг о друге. Это важно, потому что если узнать что-нибудь о каждой роже, из миллиона рож, которые проплывают мимо, можно поехать крышей. Так формируется привычка воспринимать движущуюся мимо реку из рож - как обои для рабочего стола.
Но это же умение в армии оказывалось губительным. Потому что сослуживцы чувствовали, что с ними не хотят знакомиться, а это обидное чувство, и тогда сослуживцы начинали навязывать москвичам знакомство, а самым простым способом навязать москвичу знакомство было избиение его. Но потом выяснялось, что умение не знакомиться с посторонними людьми у москвичей – очень устойчивое, и даже если москвича избить, он все равно потом делает вид, что не знаком с тем, кто его избил. Приходилось бить его снова, приходилось его увечить. А москвич все равно на следующий день тактично и вежливо проходил мимо. Он просто забывал того, кто его вчера изувечил. Это было страшно обидно. Поэтому сибиряки и кубаноиды буквально ломали себе руки о москвичей, требуя знакомства с ними, но все напрасно. Москвичи были уверены в том, что каждый раз их окружают посторонние люди, москвичей интересовало только одно – выходят ли эти люди на следующей станции. Но люди не выходили на следующей станции, и побои продолжались. Вот так и жили в армии москвичи. Жили, конечно, тяжело, зато не знакомились с посторонними, а это важно.
Снам: да
Стасику в армии жилось почти так же плохо, как москвичу. Стасика били грузины, потому что они контролировали часть, в которой служил Стасик. Фамилия у Стасика, как было сказано выше, была – Усиевич. Стасик был на половину хохлом, на половину – евреем. Это было неудачным сочетанием, потому что еврейского землячества в стройбате не было – потому что евреи вообще не ходили в армию, будучи ценными виолончелистами и шахматистами, они получали освобождение. А хохлов в стройбате было достаточно, но они жестоко ебошили друг друга, потому что ебошить друг друга – важная национальная черта хохлов, прочно закрепленная в поэме «Тарас Бульба». Поэтому у Стасика постоянно была разбита в кровь вся бульба.
Кроме того, Стасик был поэтом, но и говорить нечего о том, что никакого землячества поэтов в стройбате не было и быть не могло.
Таким образом, Стасика били все, а Стасик бить никого не мог, потому что был щеглом. Я очень удивился, когда Стасик написал мне, что является щеглом. Мне показалось это красивым. Я помнил по русской литературе такое выражение, как – «щегольски». «Щегольски одет» – в пушкинское время значило - одет в дольчегаббану. Герой часто в произведениях русских литераторов ходил либо щеголем, либо гоголем. Лично я, конечно, предпочитал бы ходить гоголем, а лучше - ходить Гоголем. Но и щеголем – это тоже неплохо. В этом есть дендизм, а я всегда любил дендизм.
Я написал Стасику, что мне нравится его дендизм, на что Стасик ответил мне гневным письмом, в котором объяснял, что в стройбате дендизм невозможен, и что щеглом он, Стасик, называется потому, что в армии служит всего полгода и не имеет никаких прав, кроме права мечтать. О дембеле.
Но самое удивительное, что через страдания к Стасику вдруг стали приходить стихи. Стасик стал присылать мне стихи. Они были написаны как-то странно, с разводами, и я в страхе даже подумал, что Стасик пишет стихи кровью, но Стасик пояснил, что стихи он пишет ручкой, просто челюсти у него плохо смыкаются, и через зазор в них иногда самопроизвольно вытекает слюна и размывает стихи.
Стихи не были патриотические, они были лирические. Стасик прислал мне стихотворение, которое было посвящено Ю.Ю. – девушке, в которую был влюблен Стасик до армии. Вот оно, я его запомнил:
Мое воображение рисует радужные сны
И часто в центре их светлеешь ты
Как белая звезда
Хоть сам я мало верю, что суждено им сбыться
И все ж как хорошо когда такое снится
Я говорю снам: да.
Мне понравилось это – "снам: да". Само стихотворение, конечно, наивное, как детская рогатка. А вот - снам: да – это как-то хорошо. Я тоже много раз говорил снам: да. А труду – нет. Но об этом позже.
А тогда я усмотрел в армейской лирике Стасика что-то хорошее, честное, и я написал Стасику, что поздравляю его, и что армия сделала из него поэта.
Стасик написал мне в ответ, что будь проклята армия, очень болит челюсть, и будь проклята поэзия и я, который сбил его с толку и не дал ему стать актером, как Гафт, а подбил стать поэтом, которого теперь все бьют, и который работает бульдозеристом.
Мне показалось интересным это сочетание – поэт-бульдозерист. В этом была какая-то сила, мощь, миссия. Я даже подумал, что хотел бы, чтобы потомки признали меня поэтом-бульдозеристом, который расчистил, освободил от ветхих строений пространство для новой поэзии. Но я не стал писать Стасику о том, что бульдозерист – это миссия, потому что понимал, что Стасику будет больно это услышать.
Поэт-дед
Стасик скоро перешел на следующий уровень. Потом – еще на один. Служба в армии была для Стасика квестом. В котором Стасик научился подбирать оружие, патроны, здоровье, еду, сохраняться, и постепенно проходить уровень за уровнем.
Когда Стасик перешел на очередной уровень, он рассказал офицеру из штаба своей части о том, что пишет стихи. Стасик сделал ставку не на лирические, а на патриотические стихи. Это было правильно, потому что лирика не может принести ее автору ничего хорошего, только страдания. Но страданий у Стасика и так хватало – грузины обеспечивали постоянный приток страданий в жизнь Стасика. Стасик прочитал офицеру стихотворение про то, что он хочет в Афган.
Офицеру стихотворение понравилось. Вскоре Стасика назначили поэтом части. Это было очень теплое место. По воскресеньям Стасик должен был выходить перед собранием солдат. Солдат собирали в актовом зале офицеры, это было очень удобно для Стасика как поэта – ему не приходилось думать, кто является аудиторией его стихов, потому что аудитория сама строем шла к нему, а шла она к нему потому, что офицеры кричали на нее:
- Быстрее, бляди!
Это завидное положение дел для поэта – думаю, любой поэт хотел бы уметь таким образом быстро мобилизовать свою аудиторию.
Стасик выходил и читал:
А я хочу в Афган
Там за каждым кустом притаился душман!
Таджики и узбеки с нескрываемым любопытством слушали стихи Стасика о душманах – ведь это нередко были их близкие родственники и соседи по селу, и они надеялись из стихов Стасика узнать какие-нибудь новости.
За то, что Стасик стал поэтом части, Стасику были выделены многочисленные льготы. Стасику разрешалось не работать бульдозеристом, а сидеть в библиотеке, Стасик сам выбил себе эту привилегию, он сумел убедить командование части, что стихи лучше писать не в бульдозере на табуретке, а в библиотеке. Затем Стасик стал хорошо питаться. Приказом по части было запрещено отбирать у Стасика масло, и наоборот, было приказано выдавать Стасику дополнительную порцию масла – эту льготу тоже выбил Стасик. Правда, командование части сказало:
- А как же – «художник должен быть голодным?»
- Художник – должен быть голодным! - сказал Стасик. – А поэт – сытым.
На Стасика, правда, обиделся художник части.
Вскоре Стасик отъелся, челюсть зажила, и Стасик перестал быть щеглом. А потом и вовсе стал дедом. Наступал в армии такой момент, когда щегол переставал быть щеглом, и становился дедом. Конечно, с точки зрения эволюции видов такую мутацию трудно представить, но в условиях армии это было нормально.
Стасик стал не просто поэтом, а поэтом-дедом. Стасику стало можно ходить, молодцевато закинув фуражку на затылок, а из-под фуражки у Стасика теперь рос борзый чуб, а пряжка ремня не впивалась больше в живот, как раньше, а болталась на яйцах, как у Паффа Дэдди. Это было очень престижно. Стасик однажды даже написал мне, что армия дала ему многое, и до дембеля ровно сто дней. Я испугался за Стасика.
А потом Стасик мне написал, что в их части появились новобранцы. Среди них был один поэт. Так он сказал о себе – что он поэт. Он был из Питера. Стасик сказал поэту, что он тоже поэт и позвал его с собой в туалет. Поэт-новобранец доверчиво пошел. В туалете Стасик сразу же ударил поэта в челюсть, и сломал поэту ее. Поэт упал на пол и стал кричать: за что? Стасик стал бить поэта ногами в селезенку, и приговаривал:
- Запомни, пидор, ты не поэт, ты щегол. На, сука, на. А я поэт, и я дед. На, сука, на, на.
Я очень удивился, когда Стасик мне это рассказал, и спросил Стасика, зачем же он так отделал ногами поэта-новобранца, ведь он же помнит, как его самого отделывали ногами грузины-деды.
Стасик ответил мне, что именно потому он так и отделал поэта-новобранца ногами - потому что Стасика самого отделывали ногами грузины-деды, а Стасик лежал на полу, и ждал, когда сам станет дедом, и было бы глупо, дождавшись этого, никого не отделать ногами.
Я согласился с этим. Да, это было бы глупо.
Потом моя переписка с поэтом-дедом на время прервалась. Честно говоря, мне стало неинтересно переписываться со Стасиком. Мне было интересно переписываться с поэтом, которого все бьют, потому что я считал, что так и должен поступать поэт – страдать. А переписываться с поэтом-дедом мне было неинтересно.
Кроме того, в это самое время мне встретились мои новые друзья. Это было большой ошибкой.
Конец первой части.