А как?
Стасик хлопнул вина и открыл путь:
Понимаешь… Большая литература – это большая мафия. Все места поделены. Давно. Без нас. Со своими стишками, про жизнь, про смерть, про любовь, про глупости эти – ты тут никому не нужен. Стишки – это буковки. Буковки ничего не стоят.
Я смотрел на Стасика, видимо, очень подавленно, поэтому он сказал:
Я имею в виду, в переносном смысле, конечно. То есть, в прямом. Ну, ты понимаешь. Мы же поэты с тобой. А у поэта какие части тела должны быть крепкими?
Яйца? – предположил я.
Локти! - снисходительно возразил Стасик. – Тут надо потолкаться, попробиваться. Надо грамотно втереться. Покрутиться надо плотно, понимаешь. Надо постоянно вращаться. В правильных кругах.
Я надолго задумался, пытаясь представить себе все эти движения. У меня закружилась голова.
Постепенно все объясню, - сказал Стасик. – Я тут уже два года, а ты два часа. Не спеши.
Я согласился не спешить. Я знал, что завоевывать великие столицы надо неспешно – это более величественно.
Вообще, я собирался завоевать не только Москву. Я хотел завоевать весь мир. Но так как разово завоевать его трудно – из-за потерь на дорогу, в силу взаимоудаленности континентов, я разбил мир на ряд тактических зон. У меня был план, у меня всегда был план завоевания мира.
Я уже говорил, что я с раннего детства чувствовал себя героем. А у героя должен быть план. Потому что герой без плана это что? Жалкий энтузиаст. Так вот, у меня был план. Я собирался завоевать Москву, на это в моем плане отводился год, в худшем случае, то есть, если придется столкнуться с сопротивлением обороняющихся – два. Я не допускал, что даже самая укрепленная столица может продержаться под моим напором дольше, тем более, что мой план предполагал не только незатейливые лобовые атаки и проломы в стене, когда все решала численность моих полчищ, но и хитроумные способы: измор, психологическая атака, и на худой конец, обманный путь и Троянский мерин.
Затем, оставив позади покоренную Москву, я собирался огнем и мечом своего творчества пройтись по старухе Европе. Падут Лондон, Рим и Париж. Падут они быстро, сдавшись мне на милость, а я за их благоразумие отблагодарю их сохранностью архитектурной сокровищницы. Затем будет атакован Нью-Йорк. На него в моем плане отводился еще год, это максимум.
И, наконец, Токио – ну тут все просто, мне просто принесут ключи от города два старых самурая. Один будет молчать и даже глаз не поднимет, позор, все-таки, а другой яростно что-то скажет, короткие такие яростные фразы по-японски, типа, вот, ты оказался сильнее, и я отдаю тебе ключи от города, и надеюсь, ты благороден и не тронешь женщин и детей, а мужчин не жалей, тем более, мы тебя от этой проблемы освободили – мы их сами с моим другом из старинного рода (это который рядом молчит и глаз не поднимает) всех убили. Самураи отдадут мне ключи и сделают себе сэппуку (сэппуку – это то же, что харакири, но круче и лучше, сэппуку – это когда живот себе вспарывает благородный самурай из старого благородного рода, рука его при этом не дрожит, намерения его чисты, глаза ясны, дух тверд, а харакири – это когда простолюдин себе вспарывает живот, как придется, где попало, второпях, в общем, сэппуку – это круто и не каждый это может, а харакири – это тупо и его может сделать любой японский долбаеб).
Вот такой у меня был план завоевания мира. В общем-то, простой и четкий план. Так что спешить я не собирался. Я стал обстоятельно расспрашивать Стасика, насчет того, где и насколько быстро нужно вращаться.
Стасик объяснил мне преимущества учебы в Литературном. Во-первых, мне было где жить – у Стасика. Стасик предоставлял мне место в своей комнате, а я гарантировал Стасику поставки закруток от моей бабушки, и полное покрытие мной денежных расходов на мое и Стасикино питание. Вернее, сначала я гарантировал, что покрою расходы на свое питание, а потом Стасик попросил меня заодно прибавить к своим расходам и его питание, так как ест он скандально мало, и это честно – Стасик мне дает крышу над головой, а я беру на себя еду под крышей.
Во-вторых, объяснил Стасик, отучившись в Литинституте на отделении поэзии, я получу диплом, в котором черным по белому будет написано: поэт. Таким образом, я мог всегда доказать любому, что я – поэт, даже не прибегая к поэтическому материалу.
Мне показалось это странным. Если не сказать больше. Но удобным.
Диплом позволял покрыть риски. Ведь широко известно, что любой поэт, даже гений, может запросто исписаться, постареть, сдать, и перестать мочь писать песдатые стихи, а мочь писать только хуевые. Обычный поэт в такой ситуации приходит к кризису, и чаще всего, погибает. А поэт, у которого есть диплом, без куска хлеба не останется. Он может работать где угодно, сказал мне Стасик. Например, учить детей богатых писать стихи. Это очень хорошо оплачивается, сказал Стасик.
Я спросил тогда Стасика, действительно ли в Москве много богатых. Стасик ответил:
До хуя.
Я тогда спросил:
Стасик, я че-то сомневаюсь. А любят дети богатых поэзию?
Стасик помялся и сказал, что нет, конечно, не любят, их надо убеждать, но если убедить, то они ведутся, особенно те, которые пинк. Я не понял, что значит пинк. Стасик ответил, что «пинк» значит по–английски - розовый. Я Стасику сказал, чтоб он не выебывался, я ведь в английской школе учился, и знаю, что пинк – это розовый. Стасик объяснил тогда, что сейчас в Москве такая мода. Богатые люди – убийцы, кровопийцы, вампиры, маньяки, в общем, разные люди – стараются порвать со своим прежним образом и стать в глазах общества хорошими, чистыми, как дети, то есть, розовыми. Пинк. Стасик честно пояснил, что это вовсе не означает, что они, порывая со своим прошлым образом, порывают со своим прошлым опытом. Так что могут захуярить без разговоров, если что не так. Я испугался и спросил:
Прямо захуярить?
Нет, - ответил Стасик. – Прямо захуярить – сейчас это не принято. Девяностые позади.
А как принято? – спросил я.
Напоить вискарем, а потом переехать джипом голову. Не придерется никто. Подумаешь, пьяный неизвестный поэт попал под машину. Что такого. На новость недели – и то не тянет. Новость месяца – вообще не вариант.
О как… - сказал я задумчиво. – Куда я попал…
В Москву, - ответил Стасик, и грустно подлил себе еще вина.
Я опечалился и уставился в окно.
За окном была Останкинская башня. Из лилового неба она смотрела на меня своими круглыми желтыми кальмарскими глазами. Мне было не по себе.
Вдруг в окне появился Винтокрылый. Он висел в воздухе, низко гудя четырьмя своими турбовинтовыми двигателями. Я понял, что мои Иерофанты добрались, наконец, до Москвы. Я улыбнулся. Я ждал их. Они всегда опаздывали, но всегда меня находили. Я вздохнул с облегчением. Я знал, что с ними я точно не пропаду. Потому что они – гигантские духи Зла, и их нельзя победить, а я с ними дружу, значит, и меня победить нельзя.
В это время за моей спиной появился Этот-За-Спиной. Он навис надо мной огромной тенью, потом наклонился к моему уху и сказал мне тихо:
Спроси его, зачем ему жить сто лет.
Стасик, - сказал я, я всегда делал, что мне говорил Этот-За-Спиной. – Слушай, прости, давно хотел тебя спросить. Зачем тебе жить сто лет?
Зачем? – Стасик натужно рассмеялся. – Как зачем? Ну, так… Чтобы… Подольше… - Стасик явно был растерян. – Подольше…
Спроси его, - шепнул мне Иерофант. – Он хочет похоронить всех друзей?
Стасик, ты хочешь похоронить всех друзей? – спросил я.
Стасик несколько раз изменил цвет лица – он легко заливался краской различных цветов при волнении. И ответил:
Ну, что ты…
Нет, скажи, - настаивал я, подбадриваемый Иерофантами. – Ты хочешь похоронить меня?
Ну, зачем ты так… - сказал Стасик, опустив глаза. – Я об этом не думал.
Ты похоронишь меня? – спросил я совсем уже безумно.
Я не планировал! – почти закричал уже от ужаса Стасик. – Но если придется, то да, конечно, не волнуйся. Как положено. Как писателя.
Где? – наседал я, погрузив Стасика в кошмар будущего.
Если… мои связи… позволят, то на Ваганьковском! - выпалил Стасик, лихорадочно соображая.
Рядом с Высоцким? Обещаешь? – совсем сдурел я.
Да! Да!! – Стасик был рад обещать все что угодно, лишь бы эта пытка прекратилась. – Я постараюсь… Поближе…
Я отстал от Стасика – я был удовлетворен его ответом.
Все-таки, не зря я столько лет имел при себе семнадцать Иерофантов. Они часто помогали мне пройти кратчайшей дорогой к истине. Кратчайшая дорога к истине часто была плохой и вызывала тряску в пути, но зато, будучи кратчайшей, экономила массу времени.
Я стал жить у Стасика в общежитии Литинститута. Довольно быстро я разочаровался – сначала, в общежитии Литературного института, потом – в самом Институте, а потому уж и в современной русской литературе.
В общежитии Литинститута сначала поразила вонь. По моему убеждению, русская литература не могла, не должна была так вонять. Да, русская литература, по моему убеждению, могла себе позволить разить. Но чем? Она должна была разить духами, да, пусть дешевыми, я был готов даже к этому. Русский поэт, думал я, может себе позволить притащить в свою берлогу грязную блядищу – для вдохновения, чтобы упасть на дно, ниже дна, туда, куда-то, во влажную низину, в болото, в торф, в низы, в самую нижнюю точку морали. Это важно для поэта.
Поэзия также может, допускал я, разить пролитым на стол, на пол, на себя, вином, дешевым теплым вином, отвратительным. Пусть так. Откуда у поэта деньги на дорогое вино? Дорогое вино пьют одни пидарасы.