— Я зажёг на Трогиле пифос с земляным маслом[67]. Свет его виден даже на побережьях Киликии и Сирии. Рассказывают, будто впервые это сделал наш царь Пигмалион. Картхадаштцы таким же образом переговариваются со своими навархами, зажигая пифос на Бирсе.
— Переговариваются? — удивился Пифагор.
— Ну да. С помощью щита, закрывая время от времени пламя.
— Нечто подобное рассказывают и наши мифы о знаках, будто бы посылавшихся с помощью костров из Трои на скалу Паламеда, а оттуда в Микены. Но я уверен, что может быть найден иной способ общения на расстоянии. Может быть, мне удастся его открыть. Но пока приходится полагаться на случай или на предчувствие, если им обладаешь.
— Ты имеешь в виду сны? — спросил Абибал.
— И сны тоже. Но не будем об этом.
— Почему же? Это очень интересно.
— Потому что природа этого явления пока не изучена. Потребуются сложные опыты. Я надеюсь заняться этим в Кротоне.
— Ты уезжаешь в Кротон?
— Ближайшей весной. Там за городом строится то, что я назвал храмом Муз, где я буду учить и продолжать исследования, начатые на Самосе. И может быть, ты мне в этом сможешь помочь.
— Разумеется! С огромной радостью! — воскликнул Абибал. — Скажи только, что требуется.
— Живя в юности в Тире, я читал там сочинения древних мудрецов и многое из прочитанного старался удержать в памяти. Мне хотелось бы иметь эти свитки в Кротоне. Если бы ты мог приобрести сочинения Моха! Необязательно их доставлять в Кротон. На Крите, в Кидонии, сейчас живут самосцы, и среди них мой брат Эвном. Передай эти свитки ему. А если там окажется мой друг Никомах — он торгует лесом, — то Никомаху. Тогда они скорее будут у меня.
— Погоди, Пифагор, — перебил Абибал. — Ты говоришь, что будешь учить в Кротоне. А не взял ли бы ты на учение моего Хирама? Он ведь уже не ребёнок, а когда узнал от Залмоксиса о тебе, стал бредить тобой. Как ты к этому отнесёшься?
— Конечно же я приму его, и не только потому, что он твой сын. Я за ним наблюдал в месяцы его болезни и думаю, что из него удастся сделать второго Моха. Хочешь, привози Хирама в Афины, до весны ещё много времени.
Птахотеп
Демокед, омытый и умащённый рабынями, нежился на ковре, ещё не веря, что всё с ним случившееся — не сон. «Если мне приведётся рассказывать в Элладе о событиях этого дня, меня сочтут лгуном. После страшной темницы оказаться в доме, не уступающем дворцу Поликрата! И это всё теперь моё, моё... Надо будет написать отцу и его успокоить. Может быть, пригласить сюда? Нет, отцу с его властным характером здесь несдобровать».
Мысли были нарушены скрипом двери. В спальню ворвался бритоголовый старик и бросился к ногам Демокеда.
— Я твой раб Птахотеп, — лепетал египтянин, покрывая поцелуями ступни Демокеда.
— Не унижай себя, друг, — проговорил Демокед, вставая. — Ведь ты такой же врачеватель, как и я. Случившееся с тобой несчастье не дозволяет мне считать себя твоим господином. Я знаю, как ты страдаешь. Прости меня!
Лицо египтянина удивлённо вытянулось.
— За что?
Демокед очертил рукою неполный круг.
— Ведь я стал обладателем твоего дома и твоих сокровищ. Но, право же, я к этому не стремился.
— Не ты, так другой, — отозвался Птахотеп. — Но другой бы не попросил в награду сохранения моей жизни. Поэтому я и буду называть тебя своим господином и стану самым верным твоим рабом. Что же касается дома, то знай, господин, что он сооружён Киром для своего лекаря армянина Тиграна. После казни Тиграна дом был передан мне. В Сузах его называют лечебницей. Большая часть сокровищ и рабов — это дары Кира Тиграну, остальное — дары мне Камбиза и Бардии.
— Да, я слышал, что и до Дария ты был лекарем двух царей.
— Мне повезло. Бардия был добрейшим из владык, и, несмотря на вражду ко мне Оройта, он сохранил мне жизнь по просьбе Атосы.
— Ах, Атоса, дочь Кира.
— А также жена Камбиза, потом Бардии, а ныне — главная жена Дария. Здесь жёны, как и дома, переходят от одного владельца к другому. Меняют только наложниц. Тебе же предстоит лечить и тех и других. Но ты счастливец. Дарий — не сын Кира, и поэтому он не позволяет себе того, что делал Камбиз. Видел бы ты, какие кровоподтёки оставлял Камбиз на телах несчастных женщин. Его кнут ходил и по спинам телохранителей. Они называли между собой Камбиза Кнутом, сыном Кураша. Доставалось нередко и мне.
— Нет, не зря я отказывался признаться в том, что я врачеватель, — вздохнул Демокед. — Я вижу, здесь врач должен быть также хранителем царских тайн.
— Теперь все старые тайны, как этот дом и всё, что в нём, господин, принадлежат тебе. И они могут тебя уберечь от неверных шагов. Поэтому, перед тем как что-либо предпринять, советуйся со мною. Это станет нашей с тобою тайной. А тайны друзей я умею хранить.
— Я в этом убедился, — сказал Демокед.
Египтянин резко повернулся.
— Ты это знаешь? — прошептал он.
— Да. Поликрат раскрыл мне это уже в Магнезии, незадолго до казни, называя тебя другом. И именно поэтому я особенно настойчиво добивался твоего помилования.
Открытие
Пифагор уже сидел на своём обычном месте, ожидая, когда Филарх принесёт ему свиток. Подавая его, юноша сказал:
— Говорят, ты вскоре собираешься нас покинуть. В тебя вцепился Кротон[68]. Я уверен, что настанет время, когда люди, узнавшие о тебе, придут сюда и попросят какой-нибудь свиток Пифагора, а у нас нет ни одного из твоих сочинений. Не оставишь ли ты нам что-нибудь?
— Их нет и не будет. Ведь я ничего не пишу на папирусе, ничего на коже и камне, — я оставляю пометки на душах учеников, в надежде, что они развернутся, как свитки.
— Тогда вот моя душа, Пифагор. Пиши на ней.
— И ты готов последовать за мною в такую глушь, как Кротон?
— Даже в страну гипербореев.
— Я обратил на тебя внимание сразу и по форме твоей головы и блеску глаз решил, что ты должен быть математиком. Я ждал, когда ты обратишься ко мне и войдёшь в триаду, достойное число.
— Триаду?
Пифагор встал. Глаза его зажглись.
— Всё сущее складывается из трёх миров. В этом тайна космоса. В этом — великое нерушимое единство божества, человека и природы. Ощущая это с давних пор, люди, жившие родами, создавали общности — племена. В Тиррении, как я слышал, местные жители до сих пор их называют трибами. Богам приносят трёх жертвенных животных. Устраивают поминальные пиршества из трёх частей — фракийцы именуют их тризной. В эллинских храмах над входом высится священный треугольник — фронтон. Что ещё к этому можно добавить? У многих народов, отличающихся по языку и обычаям от эллинов, — у фригийцев, иллирийцев, мессапов, венетов и даже далёких индийцев — число три звучит одинаково. Триада объединяет людей как миры, так что если ты видишь эту фигуру, или в памяти представляешь её на чертеже, или говоришь «вот треугольник», то имей в виду не то, что начерчено перед глазами, а то, что стоит за начертанием.
Немного помолчав, он продолжил:
— Однажды после целого дня мучительных бесплодных размышлений, когда я уже отчаялся открыть что-либо новое, передо мною предстал треугольник, словно бы вырезанный из металла. Мне он показался дверью, скрывавшей какую-то тайну. И я потянулся к нему, чтобы заглянуть за его край. И тотчас этот край выпятился ещё одной гранью, став пирамидой. Я хотел заглянуть за неё — она превратилась в ещё более сложную фигуру. И мне стало понятно, что это будет продолжаться бесконечно. Мир безграничен, и в основе его лежит триада. Впрочем, об этом потом. Пока мы начнём с плоскостей. Начерти три квадрата таким образом, чтобы треугольник оказался в центре.
Послышалось скрипение мела.
— Прекрасно. Теперь...
Не закончив фразы, Пифагор рванулся к чертежу и стал лихорадочно измерять его двумя пальцами, как циркулем.
— Квадрат, построенный на гипотенузе, по площади равен квадратам, пристроенным к катетам...
— Да, это так. Но какая в этом польза?
— Пользу люди отыщут. Важно, что открыт закон, — не мною, а ещё теми, кто жил в Вавилоне до халдеев. Я об этом сейчас вспомнил, как часто бывает, случайно. Подумай, Филарх, всё, что нас окружает, и мы сами подчиняемся непреложным законам, называя их то судьбой, то богами. Повлиять на законы мы не можем, но в состоянии их познать. Вот, взгляни — небо уже покрывается звёздами, и они не движутся в беспорядке, а следуют предписанному им закону. Это позволяет нам находить страны света, определять время, исчислять расстояния в космосе. Нет ничего прекраснее познания законов природы. Каждый из них, даже такой простой, как открытый мною сегодня, вносит новое в картину мира, приближает к его творцам. Перед нами развернут свиток ночи с огненными знаками. Прочтение их сулит понимание нашего и других миров, разбросанных в бесконечном пространстве. Постигая законы геометрии, мы возносимся к звёздам, к их тайнам.
Радуйся, Пифагор!
«Ты предсказал мне большие перемены. И как всегда, не ошибся. Вскоре после моего возвращения в Херсонес пожаловал посол царя царей и сообщил, что мне подарен город Теос. Представь себе моё удивление. Незадолго до того Дарий облагодетельствовал Силосонта Самосом. Но он-то ведь подарил персу гиматий. А за что мне такая милость? И откуда вообще Дарий узнал о моём существовании? И почему дарован именно этот, а не какой-либо другой из ионийских городов? Посоветовавшись с дядей, я принял дар. И вот теперь у меня дворец, свита, подданные, ждущие моих распоряжений. Не сон ли это? Приезжай ко мне погостить, когда наскучат Афины.
Узнав о моём назначении, вернулись многие изгнанники теосцы, возобновилась торговля. Наша гавань, принимающая до восьмидесяти кораблей, стала тесна. Кстати, известно ли тебе, что Демокед, лечивший Поликрата, — я о нём тебе говорил, — стал приближённым Дария и его любимцем, и возможно, это изменило отношение царя к ионийцам. Рассказывали, что видели в Сузах Эвпалина и что ему царь поручил что-то строить. Не Эвпалин ли рассказал Дарию обо мне?