— Ну, что тут у вас? — спросил он, вглядываясь в лица. — Сознавайтесь.
— Мы решили отметить двенадцатилетие школы, — отозвался Хирам.
Подвижное лицо юноши отразило охватившее его волнение.
— Это неплохо, — сказал Пифагор. — Будни должны перемежаться праздниками. Но я вижу, что стол занят не фиалами с вином, а папирусными свитками.
— Но ведь это особый праздник, — возбуждённо заговорил Филарх. — Вот!
Он поднял со стола один из свитков и протянул его Пифагору.
Пифагор взял свиток и взвесил его на ладони.
— Имеет вес. А что внутри?
— Хроника двенадцатилетия.
— Так-так, — проговорил Пифагор, погружаясь в чтение. — Вот тут... написано, что я открыл свойство взрывной смеси. Но это же изобретение мегарца Эвпалина.
— Но он же унёс свой секрет в могилу и смесь была открыта заново благодаря твоему рассказу, — вмешался Хирам.
— Да, но открыта не мною...
— А если бы не твой рассказ о возможности такого вещества, его бы не открыть, — дружно зашумели ученики.
— Оставим это. Вот уже двенадцать лет мы вместе работаем, исследуя природу и распространяя знания. Но мы не приблизились к главной нашей цели — созданию полиса разума. Люди продолжают жить по дедовским неразумным законам, а у алтарей льётся кровь существ, имеющих душу. Пора приступить к делу, а не праздновать юбилей. В окружающем мире у нас много врагов, которые готовы использовать каждый промах. Не должно оставаться ничего того, что могло бы быть обращено против нас. Хронику сожгите. И впредь пользуйтесь для сообщений только словом. Знаком, отличающим вас, будет пентаграмма с треугольником в центре.
Наступила мёртвая тишина.
— Не надо вешать носа! — весело проговорил Пифагор. — Давайте я расскажу вам, что случилось со мной в Давнии.
— Да там же волки! — воскликнул Эвримен.
— Они мне не были страшны, — продолжал Пифагор. — Мне предречена иная кончина. Так слушайте же. Однажды, задремав в тени дерева, я проснулся от жаркого дыхания. Надо мной склонилась огромная медведица с шерстью необычной, желтоватой окраски, как у фракийских медведей. Вглядевшись в зверя, я почувствовал, что мне не надо притворяться мёртвым, чтобы спасать свою жизнь. Я осуждающе посмотрел на медведицу, и она, бросившись к моим ногам, стала лизать пальцы. Я до сих пор ощущаю шершавость её языка.
На лице Филарха отразился ужас.
— Ты же мог погибнуть!
— О нет. Опасность угрожала скорее ей, чем мне. Я долго думал, какую на неё наложить кару, и наконец сказал: «Слушай меня, преступница. С этого часа и дня я запрещаю тебе есть что-либо живое. Ты не коснёшься ни зайца, ни оленя, ни даже мыши. Твоей пищей будут мёд и травы. Ты будешь защищать стада от волков». В ответ она, виновато заскулив, побрела не оглядываясь, а я отправился своей дорогой.
Юноши заворожённо смотрели на учителя.
«О, будь он в тот день вместе с Милоном, — подумал Тилар, — беды можно было бы избежать».
— Да. Можно было бы, — отозвался на его мысль Пифагор. — Вы не захотели меня огорчать, а я узнал об этом ещё в Тиррении. Ведь нашего Милона чтят даже те, кого мы считаем варварами.
Реся
Первый раз после долгих лет вступив на палубу судна, Демокед был охвачен необыкновенным волнением. Словно бы подувший в лицо ветер возвратил его в юность, — её картины наплывали одна за другой. Персы не замечали его, он был пока им не нужен, ибо их не интересовали ни Финикия, ни Сирия, ни Кипр, а только берега, заселённые эллинами.
На седьмой день пути по правому борту мелькнул знакомый выгиб берега. Демокед рванулся к перилам. «Самос... — вспыхнуло в мозгу. — Мол Эвпалина. Вот и Астипалея. Но в каком она состоянии! Блеск ушёл вместе с Поликратом. Наверное, здесь будем набирать воду. Ведь это последнее из царских владений. Далее острова, принадлежащие Афинам. Вот и причал. Да! Именно здесь толпа провожающих желала Поликрату скорого возвращения. Вот Священная дорога, где я прогуливался с оправившимся после болезни Поликратом. В последний раз моим спутником был Анакреонт, и я вспоминал о своей встрече с Пифагором. Каким я был тогда глупцом, полагая, что и он болен! Но в том, что такие люди, как он, раздвигают горизонт не только знаний, но и несут бедствия, я был прав. Отец в последнем письме сообщает о ненависти кротонцев к тому, кому они в своё время вручили ключи от своих ворот и кого почитали как бога...»
В гавани стало куда меньше кораблей. Гетеры тогда были помоложе. Увидев сбегающего по сходням эллина, они бросились к нему. Накрашенные опухшие лица. «Сохранился ли подземный ход в Астипалею? — мелькнула мысль. — Персам ведь он ни к чему...»
Гелиотропий у входа на агору показывал полдень. «Наверное, простоим здесь до вечера и в это же время завтра будем в Афинах», — подумал Демокед.
На торжище толпилось не меньше людей, чем при Поликрате. Но никто не узнал Демокеда, никто не подошёл к нему, не поклонился.
«Конечно же, — с грустью думал Демокед, — новые люди... Уцелевшие от Отанова побоища расселились по другим островам».
Демокед оглянулся.
«Моя свита, — усмехнулся он, бросив взгляд на четырёх не отстававших от него персов, — или, точнее, телохранители»
Вдоль забора брела стая бродячих собак. «Вот это новое, — подумал он. — Раньше агораномы такого бы не допустили. Да и я бы настоял, чтобы истребили этих распространителей заразы. А теперь кто посмеет их тронуть. Священные твари Ахурамазды».
Неожиданно одна из собак с почти квадратной, оброс шей торчащими отдельно волосками мордой, отделившись от стаи, повизгивая, поползла к нему на брюхе. «Что ей надо?»
И вдруг Демокед не узнал, а скорее почувствовал, что это Реся, пережившая своего хозяина.
Слёзы хлынули из глаз Демокеда.
— Реся, Реся! — повторял он, и слёзы капали на облезлую шерсть. — Как он тебя любил! Что я могу для тебя сделать, Реся?!
Персы с удивлением наблюдали за этой сценой. Им было приказано докладывать Мардонию обо всех, с кем встречался или даже здоровался царский врач. Но ведь это собака... бродячая собака.
Демокед вслед за персами возвращался к молу. Реся двигалась на некотором отдалении. Когда персы стали подниматься по сходням, она тявкнула. Старец с канатом в руке оглянулся. Увидев Демокеда, глядевшего на Ресю, он спросил:
— Твоя?
— Не моя.
— А я решил, что твоя. Обычно она ни к кому не подходит и никому не даётся в руки. Обегает остров с высунутым языком. У мыса Трогилия останавливается и, обернувшись к Азии, воет, да так, что в жилах стынет кровь. Рыбаки хотели было её прикончить, да персов боятся — вдруг им станет известно.
Корабль отделился от мола. Демокед следил за Ресей. Она бежала в сторону Герайона обочиной Священной дороги и, кажется, уже забыла о встрече. «Дорогой солнца, — подумал Демокед. — На заре должна быть у Трогилия».
Предвидение
Пифагор сдавливал пальцами наконечник скифской стрелы, словно бы стараясь пробиться сквозь шелуху слов Адрания. К тому, что скрывалось за ними. Когда Адраний дошёл до последней встречи с Залмоксисом, он спросил:
— А у идола не было глаз?
Юноша оцепенел.
— Но ведь я... — вырвалось у него.
— О костре, — проговорил Пифагор, — я узнал по огонькам, вспыхнувшим в твоих зрачках, об идоле — по движению головы. Конечно же фракийцы боятся сглаза, и даже у кукол, в которые играют их девочки, — только отверстие рта. Картхадаштцы, как тебе известно, также не рисуют на корабельном носу глаз. По правде сказать, и у меня глаза вызывают какое-то опасение. Что же передаёт мне Залмоксис?
— Он умоляет тебя покинуть Кротон. Видел бы ты его волнение.
— Мне уже был дан такой совет, и, кажется, в то же самое время. Но это невозможно. Могу ли я бросить дело всей моей жизни?! Расскажи лучше, как ты добрался до берега. Течение здесь сильное?
— Это ещё одно чудо. Не знаю, как его объяснить. Когда кормчий повернул корабль, я увидел совсем рядом Залмоксиса. Колеблясь в воздухе, он приказал: «Плыви! Нестис тебе в помощь!»
— Нестис?! — воскликнул Пифагор. — Сикелы тоже почитают Нестис?!
— Да, мы ей молимся, и она встаёт на пути у стаи огненных волков, которых выпускает из своих недр Этна.
— Как ты сказал? Волков?
— Конечно. Ведь Этна — это великий огненный волк. Поэтому мы называем её Вулка[77]. Раз в году мы топчем голыми ступнями раскалённые угли и славим Нестис.
Адраний подошёл к цветам у окна и, ткнув пальцем в землю одного из горшков, проговорил:
— Пора пересаживать.
— Ты прав. Растения жили без меня год и соскучились. Вот я к ним и вернулся. А ты, я вижу, любишь цветы?
— Люблю всё живое, — ответил Адраний. — В прошлый раз, когда я приходил к брату Тилару, во дворе ничего не росло. Теперь появились молоденькие деревья.
— Так ты у меня был, воин!
— Я уже не воин, — перебил Адраний. — Я дал Залмоксису клятву не брать в руки оружия и назвать своего первенца его именем.
— Залмоксис прав, — проговорил Пифагор после паузы, отвечая на невысказанную мысль Адрания. — Богом трудно быть. Ох как трудно. Так же, как отцом. Запомни это, Адраний, чтобы не огорчаться, если твой первенец Залмоксис, которого ты попытаешься сделать похожим на того, кто открыл тебе глаза на жизнь, станет, допустим... Нет, я не знаю, кем он станет. А второй твой сын, Дукетий...
— Откуда ты знаешь, что я так решил его назвать?! — воскликнул Адраний.
— Я же бог, — усмехнулся Пифагор. — Так вот, твой второй сын, которого ты захочешь сделать садовником, станет вождём сикелов. Отец твой водит корабли. Сын твой поведёт народ в бой против эллинов. Ну иди, Адраний, иди. Передай мой поклон отцу. Он вывел в жизнь прекрасных сыновей.
«Зачем нам Афины?..»
На третий день плавания от острова к острову показалась крайняя оконечность Аттики. На верхушке мыса