(Ямвлих. Жизнь Пифагора. 27. 132). То время, которое раньше уходило на роскошь, разврат и буйные пирушки, стали посвящать активным военным тренировкам, а также спортивным упражнениям. Бросается в глаза, как резко возрастает после 532 года до н. э. количество кротонских граждан в списках победителей Олимпийских игр. Это никак не могло быть случайностью.
Однако Кротоном дело не ограничилось. Очень быстро «филиалы» пифагорейского союза стали возникать и в других греческих колониях Южной Италии. И подчинять эти города своей власти — один за другим. Эти вторичные кружки пифагорейцев, специально подчеркнем, представляли собой именно «филиалы», то есть управлялись из главного центра, расположенного в Кротоне. Возникла, таким образом, мощнейшая, разветвленная организация, превратившаяся в ведущую политическую силу в Великой Греции, решавшая там судьбы всех сколько-нибудь важных событий. И все нити решений сходились к Пифагору…
Приведем несколько относящихся к делу свидетельств. «Поселившись здесь, он (Пифагор. — И. С.) увидел, что города Италии и Сицилии находятся в рабстве друг у друга, одни давно, другие недавно, и вернул им вольность, поселив в них помышления о свободе через своих учеников, которые были в каждом городе. Так, он освободил Кротон, Сибарис, Катанию, Регий, Гиммеру, Акрагант, Тавромений и другие города, а некоторым, издавна терзаемым распрями с соседями, даже дал законы… А Симих, тиран Кентурип, после его уроков сложил свою власть и роздал свое богатство, частью — сестре, частью — согражданам. Даже луканы, мессапы, певкетии, римляне (здесь перечислены некоторые негреческие народы Италии. — И. С.), по словам Аристоксена, приходили к нему. И не только через своих друзей умирял он раздоры внутренние и междоусобные, но и через их потомков во многих поколениях и по всем городам Италии и Сицилии. Ибо для всех, и для многих и для немногих, было у него на устах правило: беги от всякой хитрости, отсекай огнем, железом и любым орудием от тела — болезнь, от души — невежество, от утробы — роскошество, от города — смуту, от семьи — ссору, от всего, что есть, — неумеренность» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 21—23). «Пифагор со своими друзьями немалое время жил в Италии, пользуясь таким почтением, что целые государства вверяли себя его ученикам» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 54).
«…Расскажем лучше о том, как некоторые из пифагорейцев были политическими деятелями и должностными лицами. Ибо они следили и за соблюдением законов, и управляли некоторыми городами Италии, являя своим поведением и советуя всё самое лучшее, чему они научились у Пифагора, при этом воздерживаясь от излишней близости к народу. Когда же против них стали выдвигать множество клеветнических обвинений, до некоторых пор все-таки одерживали верх нравственное совершенство пифагорейцев и благоразумие самих горожан, так что те хотели, чтобы именно пифагорейцы распоряжались общественными делами. Кажется, именно в это время в Италии и в Сицилии были лучшие общественные устройства… В целом изобретателем и всего государственного воспитания был, говорят, тоже Пифагор» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 27. 129-130).
Каковы были основные беды политического характера, обрушивавшиеся на греческие полисы на протяжении архаической эпохи? Таковых было две, и против обеих Пифагор и пифагорейцы старались найти «противоядие». Оба злосчастья, о которых идет речь, были, по сути дела, «двумя сторонами одной медали» — они порождались отсутствием единства, постоянной борьбой.
Проявлялась эта борьба и на внутриполисном, и на межполисном уровнях. Надо сказать, что почти каждое эллинское государство разъедалось междоусобной распрей, которую сами греки обозначали термином стасис. Соперничали друг с другом за власть и влияние различные группировки аристократов; из этой конкуренции, как мы знаем, могли вырастать жестокие режимы тирании[134]. В то же время складывались предпосылки для противостояния по вопросу о форме государственного устройства. Вопрос ставился так: какой порядок лучше — аристократия (олигархия), при которой власть принадлежит элите, или демократия, когда управляют полисом все граждане на равноправной основе, в том числе и простонародье, которое в подобной системе заведомо получает перевес над знатью ввиду своего численного большинства? Правда, само слово «демократия» в VI веке до н. э. еще не существовало, однако же режимы такого рода периодически уже начали появляться[135].
Пифагор и пифагорейцы к приверженцам демократии явным образом не принадлежали; не случайно в одном из только что цитированных свидетельств сказано, что они воздерживались «от излишней близости к народу». Править должны лучшие — такого было их твердое убеждение. Соответственно, в городах, находившихся под пифагорейским влиянием, укреплялись олигархии. Но эти олигархии не являлись жесткими, репрессивными и не вызывали недовольство у широких масс. Пифагор ведь призывал во всех делах к умеренности, сдержанности, самообузданию. В подобных условиях почва для возможного стасиса и вправду существенно сужалась. В обществе, где каждый смиряет свои амбиции, мало места для зависти, а ведь зависть-то в основном и становится корнем распри.
Резко отрицательно относились пифагорейцы и к тирании — как к правлению беззаконному. Выше мы уже встретили один пример, когда некий тиран по побуждению Пифагора отказался от власти. Но такое, понятно, могло быть только исключением. С остальными тиранами, видимо, приходилось справляться силой. Во всяком случае, в пифагорейских полисах тирании, разумеется, ликвидировались.
На смену им приходила власть закона. Пифагор и его последователи заботились о том, чтобы государства управлялись хорошими законами. В источниках порой учениками самосского мудреца называют даже двух самых знаменитых законодателей Великой Греции — Залевка и Харонда. Это, конечно, ошибка (Залевк и Харонд жили еще до Пифагора), но ошибка весьма характерная. Она явно обязана тому, что Пифагора и пифагореизм прочно связывали с идеей законности.
Теперь — о второй беде Эллады, которая была органическим продолжением первой. Постоянная борьба кипела и между полисами. Известно, что одной из главных особенностей политической жизни античного греческого мира была крайняя раздробленность. Эллины, вполне осознавая себя как один народ — с общим языком, общей религией, общими обычаями, общей исторической судьбой, — тем не менее никак не желали создавать единого государства. Сепаратистские, партикуляристские традиции чаще брали верх. Платон как-то уподобил греческие города лягушкам, рассевшимся по берегам Средиземного моря, как вокруг некоего озера. Поневоле рисуется и еще менее симпатичный образ: пауки в банке. Каждый полис, что посильнее, стремился подчинить себе более слабые, а те, напротив, напрягая последние силы, дрались за собственную независимость.
Пифагор желал покончить и с этой раздробленностью. Города, попадавшие под контроль пифагорейцев, превращались как бы в некую добровольную федерацию, существующую на началах умеренного, трезвого, здорового образа жизни. А какие могут быть раздоры, если правящие круги в соответствующих полисах во всём согласны между собой?
Понятно, что не всегда выходило «по-хорошему»; порой требовалось и «власть употребить». Самый яркий пример того, как был сокрушен город, не желавший внимать гласу Пифагора, — война Кротона с Сибарисом.
Сибарис… Даже и до сих пор название этого полиса, не существующего уже более двух с половиной тысяч лет, живет в словечке «сибарит», означающем праздного, изнеженного, избалованного роскошью человека. Приведем коротенький стихотворный рассказ о Сибарисе, принадлежащий перу одного эллинского поэта-географа:
А прежде более всех прочих славился
Великий град — могуч, богат, красив он был,
Сибарисом он звался, по Сибарису-
Реке, — ахейцев славная колония.
Людей там жило десять мириад почти[136],
И всё у них имелось в изобилии.
Превознесясь над человечьим жребием,
Они свой город погубили полностью, —
Знать, помешались от богатств неслыханных.
Залевковым законам, говорят, они
Со временем совсем не стали следовать,
А предпочли им праздность и изнеженность.
Гордыню пресыщенье породило в них
Такую, что решились олимпийские
Упразднить состязанья, Зевсу почести
Все отменить, и вот ведь что придумали:
На те же дни, когда в Элиде празднество,
Свои поставив игры, привлекали тем
Атлетов из Эллады, приезжали чтоб
В Сибарис за высокими наградами.
Соседние кротонцы уничтожили
Их град военной силой в скором времени,
А ранее те жили в безопасности
Сто девяносто лет и двадцать лет еще[137].
(Псевдо-Скимн. Описание земли. 337 слл.)
Трудно сказать почему, но Сибарис отличался каким-то особенно огромным богатством даже на фоне остальных городов этого региона. Жители Сибариса — сибариты — были известны в Греции крайне изнеженным образом жизни. Один тамошний богач, по имени Сминдирид, спал на постели из розовых лепестков, а наутро жаловался, как ему было жестко. Отправляясь свататься к знатной невесте в другой город, Сминдирид взял с собой тысячу рабов-поваров: без такого «штата» он просто не мог обходиться. Не удивительно, что, побывав как-то в Спарте, прославленной простотой и непритязательностью жизненного быта, сибарит сказал: «Понятно, что спартанцы — самый храбрый из всех народов: кто в здравом уме, тот лучше тысячу раз умрет, чем согласится жить так убого» (Лфиней. Пир мудрецов. IV. 138d).
Естественно, что граждане Сибариса не желали приобщаться к пифагорейству, диктовавшему совершенно иные ценности — самоограничение и умеренность во всём. Отношения между двумя расположенными неподалеку друг от друга полисами предельно накалились. Даже несмотря на то, что кротонцы и сибариты считались сородичами: ведь оба города являлись колониями Ахайи.