Я объяснила, что хочу оставить ребенка. Тогда я впервые поняла это сама. Знаю, мое решение очень странное, учитывая Вильюна, отца и все остальное… До тех пор о ребенке знала только я. Мне как-то не верилось… Как будто я жила во сне. Иногда мне казалось: сейчас я проснусь, а ребенок выйдет самостоятельно. Мне не хотелось думать о родах, просто хотелось, чтобы все шло как идет.
Тогда Кэлли спросил, не хочу ли я отдать ребенка на усыновление, и я ответила: не знаю, но объяснила, что в конце месяца уеду в Кейптаун. Поэтому я попросила, чтобы они чаще ставили меня на работу. Он спросил, знаю ли я, что делаю, и я ответила: нет, я не знаю, что я делаю, потому что все это для меня внове.
Они оба проводили меня на вокзал и подарили подарки для ребенка: голубой комбинезончик, ботиночки, бутылочки с сосками, а мне вручили конверт с деньгами — сказали, рождественская премия. А еще они дали мне несколько адресов своих друзей геев в Кейптауне — на тот случай, если мне понадобится помощь.
Всю дорогу до Колесберга я проплакала. Именно тогда Соня в первый раз зашевелилась, как будто хотела сказать: «Хватит, возьми себя в руки, с нами все будет хорошо». Тогда я поняла, что никому ее не отдам.
Гриссел нашел то, что искал, в трех отчетах судмедэкспертов. Он вошел в кабинет Матта Яуберта и стал ждать, пока старший суперинтендент закончит говорить по телефону.
— Результаты вскрытия не исключают ассегая, — говорил в трубку Яуберт, — но им надо провести дополнительные исследования, на которые нужно время. Перезвоните через пару дней. Хорошо. Пожалуйста. Спасибо. До свидания. — Он положил трубку и посмотрел на Гриссела. — Рад, что ты вернулся, Бенни. Как себя чувствуешь?
— До ужаса трезвым. Что там такое насчет ассегая?
— Дело Энвера Дэвидса. Звонили из «Аргуса», задавали массу вопросов. Чувствую, нас ждут крупные неприятности.
Гриссел выложил на стол перед Яубертом отчеты судмедэкспертов и заявил:
— Тот подонок клеит их в «Вулворте». Вечером в пятницу. Раньше я не обращал внимания на одну важную подробность, потому что не знал, что ищу… В общем, судмедэксперты обследовали содержимое мусорных баков у домов всех трех жертв; в двух из них обнаружились пакеты из «Вулворта» и чеки, а в третьем — только чек, но все трое побывали там, в магазине на набережной в пятницу, в те пятницы, когда их убили, где-то между половиной пятого и семью вечера.
Яуберт перечитал отчеты.
— Бенни, этого мало.
— Знаю, Матт, но сегодня утром я еще побеседовал с двумя важными свидетельницами… Узнал много нового! Сдается мне, только старым женатикам, вроде нас с тобой, кажется, будто супермаркет — это такое место, где покупают продукты.
— Объясни! — велел Яуберт, радуясь тому, что в глазах Гриссела загорелся прежний огонек, гадая про себя: надолго ли?
В торговом центре на Черч-стрит Тобела отыскал таксофон, который работал от монет, и в засаленном телефонном справочнике нашел номер психологического факультета Кейптаунского университета. Позвонив, он попросил к телефону профессора Дэвида Аккермана.
— Он на обходе. Что ему передать?
— Я пишу статью о преступлениях против детей. У меня к нему есть несколько вопросов.
— В каком издании вы работаете?
— Я работаю вне штата.
— Профессор Аккерман очень занят…
— Я отниму у него всего несколько минут.
— Я перезвоню вам, сэр.
— Я не всегда бываю на месте… Можно перезвонить завтра?
— С кем я разговариваю?
— Меня зовут Пакамиле, — сказал он. — Пакамиле Нзулувази.
16
Сначала Кейптаун обошелся с ней сурово.
Во-первых, здесь целыми днями не переставая дул ветер — сильнейший зюйд-ост. Потом в хостеле на Клоф-Нек у нее украли единственный чемодан с вещами — она платила сто рандов за койку в комнате, которую делила с пятью надменными, всем недовольными молодыми туристками из Германии. Съемные квартиры были редкостью и стоили дорого, общественный транспорт ходил редко; ей сложно было разобраться в хитросплетениях маршрутов. Однажды Кристина прошла пешком до самого Си-Пойнта, чтобы взглянуть на сдаваемую квартиру, но оказалось, что ей предлагают настоящую лачугу с выбитыми стеклами и исчерканными граффити стенами.
Она прожила в хостеле две недели, а потом нашла комнату на чердаке в старом жилом доме на Бель-Омбр-стрит в Тамбуре-Клофе. Прежний чердак превратили в маленькое и вполне пригодное для жилья помещение — вдоль одной стены пристроили ванну и туалет, у противоположной — раковину и кухонный шкафчик. Кроме того, в комнатке имелись кровать, стол и старый, расшатанный платяной шкаф. Вторая дверь выходила на крышу, откуда видны были городские кварталы, Столовая гора и океан. Вполне пристойное жилье за шестьсот восемьдесят рандов в месяц. По крайней мере, чисто и аккуратно.
Ее самая главная трудность находилась в ней самой. Кристина очень боялась. Боялась родов, приближавшихся с каждым днем, боялась ухода за новорожденным и связанной с этим ответственности; боялась гнева отца. В конце концов, ей ведь придется сообщить родителям, позвонить или написать домой — она еще не решила, как лучше поступить. Но больше всего ей было страшно оттого, что деньги таяли. Каждый день она проверяла баланс в банкомате и сверяла количество денег со списком необходимых вещей, которые ей скоро понадобятся: кроватка для младенца, одежда, подгузники, бутылочки, детское питание, одеяла, кастрюля, двухконфорочная плитка, кувшин, тарелка, нож, вилка, ложка, чайник, переносной радиоприемник. Список все рос, а денег становилось все меньше. Наконец она устроилась официанткой в большой кофейне на Лонг-стрит. Она работала сверхурочно, пока могла еще прятать растущий живот.
Ее жизнью управляли цифры. Цифры стали манией. Ни о чем другом она просто не могла думать. Шестьсот восемьдесят в месяц — минимум, меньше которого она получить не имела права: надо платить за квартиру. Меньше шестисот восьмидесяти зарабатывать было нельзя. Цифра 680 снилась ей ночами, и Кристина просыпалась в холодном поту. Она открыла для себя блошиный рынок на стадионе «Грин-Пойнт» и научилась бешено торговаться. В магазинах подержанных вещей в Гарденз и на Клоф-стрит она купила кроватку, велосипед и красно-синий ковер. Она вынесла кроватку на крышу и покрасила ее в белый цвет эмалевой краской, не содержащей свинца. Увидев, что краска еще осталась, она покрасила в два слоя и желтовато-зеленый гоночный велосипед с узкими шинами и низким рулем.
В рекламной газете, которую иногда оставляли посетители кофейни, Кристина нашла объявление о продаже подержанного рюкзачка для переноски младенцев. Позвонила, поторговалась и договорилась, что рюкзачок ей привезут. Теперь, думала она, она сможет ездить на велосипеде с младенцем за спиной — ездить в горы и на море, в Грин-Пойнт, где есть качели, лесенки и детская железная дорога.
Каждую субботу она покупала лотерейный билет за двадцать рандов, а утром в воскресенье сидела у радиоприемника и ждала, когда объявят выигрышные номера, которые она отмечала на карточке шариковой ручкой. Кристина мечтала о том, что купит, если выиграет главный денежный приз. В начале списка был дом — один из современных перестроенных замков на склоне горы, с автоматическими дверями гаража, персидскими коврами на полу и ковриками и картинами на стенах. Огромная детская; потолок расписан рыбками и облаками, а на полу — куча ярких, разноцветных игрушек. «Лендровер-дискавери» с детским сиденьем. Огромная гардеробная, увешанная дорогой одеждой; на полу — ряды новых туфель. Кофемашина. Огромный двухдверный холодильник из нержавейки.
Однажды днем, часа в три, она сидела у себя на крыше с чашкой растворимого кофе и вдруг услышала, что жильцы из нижней квартиры занимаются сексом. Женские стоны становились все громче, все пронзительнее. Кристина не сразу поняла, в чем дело, а когда поняла, удивилась: странное время выбрали соседи для занятий любовью. И потом… наверное, не одна она их слышит. Неожиданно для самой себя она почувствовала возбуждение. Ей стало завидно: соседям, судя по всему, было хорошо. Кристина завидовала всему тому, чего была лишена сама; наконец, когда нижние жильцы вместе достигли пика, она в досаде вскочила и замахнулась полупустой кружкой — ей хотелось выплеснуть кофе на всех, кто сговорился против нее. Никакой конкретной цели у нее не было; слишком всеобъемлющим был ее гнев. Гнев против одиночества, обстоятельств, упущенных возможностей.
Кофе она тогда не вылила; усилием воли опустила руку. Покупать новую кружку ей было не по карману.
В начале марта Кристина поняла, что откладывать дальше нельзя. Она проехала до самой Береговой линии, Ватерфронта, и зашла в будку таксофона — чтобы родители не выследили, откуда она звонит. Она позвонила матери на работу, в адвокатскую контору. Разговор вышел коротким.
— Господи, Кристина, ты где?!
— Мам, я бросила университет. У меня все хорошо. У меня есть работа. Я просто хочу…
— Где ты? — В голосе матери слышались истерические нотки. — Тебя ведь и полиция разыскивает! Отец вне себя, он звонит в Блумфонтейн каждый день!
— Мам, скажи ему, чтобы больше не звонил. Передай, мне до смерти надоели его молитвы и его набожность. Я не в Блумфонтейне, и он меня не найдет. У меня все прекрасно. Я счастлива. Просто оставьте меня в покое. Я больше не ребенок.
Она сама не понимала, почему так разозлилась. Может, причиной гнева был страх?
— Кристина, ты не можешь так с нами поступить! Ты ведь знаешь отца. Он в ярости. Мы очень волнуемся за тебя. Ты наш ребенок. Где ты?
— Мама, я сейчас положу трубку. Не волнуйся за меня. У меня все прекрасно. Время от времени я буду звонить тебе и сообщать, как у меня дела.
Потом она подумала, что надо было сказать что-нибудь вроде «Я люблю тебя, мама». Но она просто повесила трубку, села на велосипед и уехала.
В следующий раз она позвонила только в июне, когда Соне была неделя от роду, потому что тогда у нее возникла огромная потребность услышать мамин голос.