— Наверх, это хорошо, — согласно кивнул Лунин, — это правильно. Что тут внизу делать, особенно в одиночестве? Разве что коньяк пить. Вы пьете коньяк, Мария Александровна?
— Как. Какой коньяк? — Растерявшись, женщина опустила руку с ножом.
— Какой? — Илья повернулся к полке, заставленной бутылками с алкоголем. — Какой-нибудь. Тут разные. «Арарат», например. Если не любите армянский, есть «Хеннесси» или вот «Камю», например. Говорят, на вкус очень даже ничего.
Причмокнув губами, Илья призывно махнул рукой:
— Спускайтесь, попробуем! Спускайтесь, Мария Александровна, и ножик с собой прихватите. Не надо вам с ним наверх ходить. Не стоит, поверьте мне. Многое потеряете.
— Многое? — Кожемякина неуверенно спустилась на пару ступеней и остановилась, ухватившись левой рукой за перила. — Нечего мне уже терять, Илья Олегович. Совсем ничего не осталось.
— Это вам так кажется, — прихватив с полки бутылку, Илья обогнул барную стойку, — сгоряча.
Он хотел было сказать что-нибудь о том, что условия содержания в местах лишения свободы таковы, что любой человек, попадая в них, теряет очень многое, а самое главное, теряет свободу, или как минимум ее иллюзию, ибо там, по другую сторону забора с колючей проволокой, ни у кого нет никаких иллюзий. В последний момент Илья все же решил ничего не говорить. Во-первых, потому, что сам не мог толком ничего объяснить, а во-вторых, из-за того, что Кожемякина вряд ли была способна в данную минуту воспринимать слишком заумные рассуждения. Поэтому он выбрал другой путь. Простой и, как ему казалось, абсолютно надежный.
— Даже если это так, подумайте о Лиле. Вам не кажется, что если она потеряет разом и мать, и отца, это будет для нее слишком много?
— Лилька, — еле слышно прошептала Мария Александровна и, спустившись еще на две ступени вниз, устало замерла в нескольких шагах от Лунина.
Поставив бутылку на стол, Илья медленно преодолел отделяющие его от Кожемякиной два метра и в последний момент, сделав неожиданное даже для себя самого ускорение, решительно перехватил запястье удерживающей нож руки.
— Отдайте его мне, — он старался говорить как можно спокойнее, как говорят с соседом по ужину, когда просят передать что-то с дальнего края стола, — чтобы пить коньяк, он нам не понадобится.
— Я устала, — безвольно разжавшиеся пальцы выпустили рукоятку, которую тут же подхватил Лунин, — вы не представляете, как я устала.
— Конечно, не представляю, — с готовностью согласился Илья. Положив нож на барную стойку, он потянул Кожемякину за руку, увлекая ее за собой к обеденному столу. — Садитесь, Мария Александровна. Садитесь, а я сейчас вам коньячку налью, и вы мне все расскажете.
Не сопротивляясь, женщина безвольно опустилась на стул и пробормотала, не глядя на Лунина:
— Для чего все это, как вы думаете?
— Может, и ни для чего. — Откупорив бутылку, Илья быстро разлил коньяк по бокалам. — А что именно?
— Все. — Кожемякина сделала несколько быстрых глотков, так, словно пила обыкновенную подкрашенную в коричневый цвет воду. — Вся эта жизнь. Для чего она?
Илья немного помешкал с ответом.
— Мне кажется, это вам никто сказать не сможет, — наконец произнес он. — И даже не потому, что не знает, хотя, конечно, почти никто и не знает. Но мне кажется, что даже те, кто знают, каждый знает по-своему. Какому-то человеку жизнь нужна для чего-то одного, а второму совершенно для другого. — Лунин смущенно улыбнулся. — Я, должно быть, коряво выражаюсь. Понимаете, у нас на работе такие темы, отвлеченные, редко обсуждают, а в институте я философию, если честно, регулярно прогуливал. Да и давно он был уже, институт этот.
— Давно, все было давно, — прошептала Кожемякина, делая очередной глоток. — Было и прошло, ничего не осталось.
— Подождите, — вскочив на ноги, Илья устремился к барной стойке, — сейчас я орешков принесу, тут где-то фисташки были. С орешками-то коньяк лучше пойдет.
— Совсем ничего. — Мария Александровна не обратила никакого внимания на перемещения Лунина в пространстве. — Такое ощущение, что жизнь уже давно кончилась, а я отчего-то все никак умереть не могу. Так и существую. И здесь никому не нужна, и туда никто не берет.
— А как же Лиля? — Илья укоризненно покачал головой и сделал небольшой глоток.
— Лиля! — с отчаянием выдохнула Кожемякина. — Как же я ее не хотела, вы представить себе не можете, что можно так сильно не хотеть ребенка.
Сделав на всякий случай виноватое лицо, Илья решил промолчать.
— У меня первая беременность необыкновенно тяжелая была. Думала, эти месяцы никогда не кончатся. А роды! Нет, Стас, конечно, все организовал. И палату отдельную, и присмотр за мной был постоянный. Но разве дело в палате? Я понимаю, все рожают, всем нелегко дается. Но мне тогда казалось, эту боль вынести человеку невозможно. Сколько лет прошло, а как вспомню, так сразу озноб пробирает. — Мария Александровна сделала еще глоток и с явным разочарованием уставилась на опустошенный бокал. — Я ведь от кесарева отказалась. Категорически. Мне предлагали, но уперлась, и ни в какую. Боялась, что шрам большой будет, красоту потерять боялась. И сама не хотела, и знала, что Стас против будет. Он ведь ценитель прекрасного.
Усмехнувшись, Кожемякина придвинула бокал к Илье, явно намекая на то, что настало время немного поухаживать за дамой.
— А после родов у меня вдобавок осложнения разные начались, врачи второй раз рожать не рекомендовали. Главное, нет чтобы уж совсем запретить, они, видите ли, настоятельно не советуют. А мне что с их советами делать, когда Стас пацана хочет? Он мне все уши этим пацаном прожужжал. Давай, поднатужься. Будто от натуги моей зависит что-то. Вот, в итоге поднатужились. И года не прошло, как Вика родилась, я уже опять беременная ходила. Сперва и страшно было, и боязно, но и радостно тоже. Потому как Стас такой счастливый бегал, я его таким счастливым даже перед свадьбой не видела. Уверен был абсолютно, что мальчик будет. Как полоски на тесте увидел, так и сказал: «О! Андрюшка!» Андрюшкой он хотел ребенка назвать, в честь деда.
Спохватившись, Илья взял лежавший на столе пакетик с фисташками и, раскрыв его, наполнил орехами небольшую креманку.
— А потом, все, веселье кончилось. Как УЗИ сделали, Стас дня три пил беспрерывно. Упьется до одурения, отрубится, потом придет в себя и снова к бутылке. Со мной иначе как матом вовсе не разговаривал, я уж думала вещи собрать да уехать, только ехать особо некуда было. У меня ж родни нет никого. Отца я и вовсе не помню, а мать умерла, я еще только школу окончила. Хорошо, пока опека до меня добралась, как раз восемнадцать исполнилось, а то бы еще и в детдом отправили.
Закинув в рот пару орешков, Кожемякина одобрительно кивнула:
— Солененькие. На четвертый день он уже не проснулся, так весь день и проспал. А потом на следующее утро встал и, словно ничего не было, по делам укатил куда-то. Про те дни, что он пил да материл меня, мы и не вспоминали никогда, словно их и вовсе не было. Все, как прежде, стало. Почти как прежде. С виду смотришь, ничего не изменилось. Встали, позавтракали вместе, кофе попили. Вечером за ужином собрались. Молчать только больше стали. Не то чтобы он до этого сильно разговорчив был, нет, но стало казаться, будто он не просто молчит, а молчит потому, что не хочет со мной разговаривать. Разочаровала я его. Понимаете?
Кожемякина наклонила голову и пытливо заглянула Илье в глаза, отчего он смущенно вздохнул и поспешил вновь долить собеседнице коньяка.
— А уж когда Лилька родилась, тут уж разочарования одно за другим посыпались. Сперва у меня обмен веществ нарушился. Едва после родов вес сбавила, как потом за месяц вновь набрала, будто колобок по дому перекатывалась. Ну что, делать нечего, села на диету, вернее, просто жрать почти перестала, терпела, сколько могла, пока у меня голодные обмороки не начались. И это при том, что вес от силы килограмм на пять ушел. Тогда уж пошла к специалистам, они мне программы всякие расписали, как есть, что есть, когда есть, а заодно как и когда этого не делать. Да только ни одна программа мне не помогла. Не то чтобы я не старалась, организм не мог без еды обходиться.
Илья понимающе кивнул.
— Вы вот зря так киваете, я вас ни на грамм сейчас не обманываю. Я бы терпела. Роды вытерпела и это бы снесла. Да только как снесешь, когда по несколько раз на дню то сахар из крови уйдет, то давление обвалится. А то и все разом. Ходишь, еле ноги передвигаешь, будто тебя по голове оглоушили как следует, того и гляди упадешь. Кончилось тем, что и вправду упала, да так упала, что чуть насмерть не расшиблась. На лестнице ноги подкосились. После этого опять пришлось по врачам идти, анализы все сдавать, полное обследование делать. Сделали! Сделали и вердикт вынесли, или как там это у них?
— Диагноз, — подсказал Лунин.
— Точно, диагноз. Я уж вас всеми терминами не буду утомлять, я сама их уже почти не помню, смысл один был. Хочешь жить — ешь! Не в смысле, что обжирайся, как самка кашалота, а ешь столько, сколько требуется организму. А если от этого идет набор массы, ну что же, придется потерпеть. Главное — контролировать, чтобы он слишком уж чрезмерным не был, этот набор, гулять почаще, минералочку пить. Как сейчас помню доктора этого, такой дядечка был забавный, в возрасте уже и с бородкой, ну вылитый Айболит, как из мультика. И вот говорит он мне так ласково: не понимаю, почему вы, голубушка, так из-за нескольких килограммов живого веса убиваетесь? Поезжайте, мол, в Москву, сходите в музей. Третьяковка, говорит, прекрасное место, а еще лучше Русский музей в Петербурге. Посмотрите там Кустодиева. Я его и спрашиваю, на что он мне сдался, Кустодиев ваш. А он так загадочно улыбается и отвечает: он не мой, он ваш. Был бы ваш поклонник, если бы дожил до наших дней. Тут я совсем растерялась, спрашиваю его, зачем же мне тогда на него смотреть, если он еще и мертвый? Хватит того, что нас в третьем классе в Мавзолей возили. Вот я когда страху натерпелась!