Кожемякина закинула в рот еще один орешек.
— Я ведь по молодости совсем темная была. И сейчас не сказать, что сильно просветлилась, но тогда вообще тьма-тьмущая, вспоминать стыдно. Хотя, с другой стороны, чего стыдиться? Я и в школе пока училась, понемногу подрабатывала, а как мать умерла, взяла да все свои планы на учебу дальнейшую в узелок завязала да в окошко выкинула. Через два дня после похорон уже на работу вышла. — Она тяжело вздохнула, разворошив указательным пальцем орехи в креманке. — Так, о чем я? Вернулась домой, залезла в компьютер, тогда Интернет уже, слава богу, появился. Посмотрела сперва на самого этого Кустодиева, так себе мужчинка, скажу вам, не мой тип. А потом и на картины его взглянула. Он же, оказывается, художник. И что думаете, у него половина картин будто с меня списаны. Вот ей-богу! Такие, знаете, дамы в теле. Только как бы это сказать, они не сказать чтоб толстые, хотя по нынешним временам, может, и сказали бы. А у него они дородные, что ли. И лица такие, что полнота их совсем не портит, приятные лица. Я даже название одной картины до сих пор помню. «Купчиха за чаем» называется. Уж больно она мне понравилась, я даже Стаса звала, показывала ему в компьютере. Он, правда, не оценил. Сказал, мол, купчиха — это жена купца. А он не купец, он предприниматель, и жена у него должна соответствовать. — Она вздохнула. — Вот так я и живу с тех пор, не соответствуя. Хотя, конечно, тот Айболит мне сильно помог. Я после этого частенько в Интернете картины те рассматривала. Даже как-то в Питер специально летала, в Русский музей ходила. Живьем, я скажу, еще сильней впечатление. Вот сидит она, пьет чай, и такой от нее благодатью веет, умиротворенностью.
На этот раз, прежде чем выпить, она чокнулась бокалом с Луниным.
— Давайте и мы выпьем, Илья Олегович, хоть и не чай, а на цвет похоже. Может, и на нас благодать какая опустится?
Она пьет коньяк быстрее, чем Изотов водку, подумал про себя Илья, еще пару раз подлить — и надо будет нести вторую бутылку. И все это закусив тремя орешками!
— Ваше здоровье, — вслух произнес он и немного смочил губы коньяком, твердо решив остаться в этот вечер относительно трезвым.
— Здоровье, — презрительно фыркнула Мария Александровна, — на что оно мне теперь? Хотя, знаете, я как в свой вес вошла, теперь на него особо и не жалуюсь. Ем, что хочу и сколько хочу. Муж, конечно, на меня внимания не обращает, ну да это ничего, дело привычки. Что вы хотите сказать? — хитро прищурившись, она в упор посмотрела на удивленно молчащего собеседника. — Что, кроме мужа, у меня есть дети? Так?
— Разве нет? — растерялся Илья.
— «Разве нет», — передразнила его Кожемякина. — Помнится, давеча вы довольно убедительно разъяснили мне, что старшую дочь я уже потеряла.
— Ну знаете, — окончательно смутился Лунин, — нельзя же понимать так буквально!
— Можно! — Мария Александровна хлопнула ладонью по столу и удовлетворенно улыбнулась, глядя, как зарябила коньячная гладь в ее бокале. — Нужно! Все вы правильно сказали, Илья Олегович. Я и сама знаю, потеряла я Вику. Вернее, мы со Стасом оба ее потеряли. Только Стас пока в этом сам себе признаваться не хочет. Он все думает, что Викуся — это его маленькая девочка, а сам он глава семьи, любимый папочка. Великий и ужасный, мудрый и справедливый. Как говорится, все в одном флаконе. А как по мне, так он для Викуси уже давно в ходячий кошелек превратился. Нет, конечно, она его побаивается, очень даже побаивается. Но это все. Других чувств там нет. А что касается меня, то меня ей и бояться не надо. Обо мне можно просто не думать. И самое что удивительное, я, порой оглядываясь назад, в прошлое, смотрю и не могу увидеть, где же ошиблась. Ведь славная была девчушка когда-то. И добрая, и отзывчивая. Куда все исчезло? Смотрю и не вижу. Должна ведь быть ошибка. Оступился с верной дороги, и все, пошел не в ту степь. А здесь… не знаю, не могу понять. — Она горестно вздохнула. — Может, уже со временем все следы размело? А может, с самого начала не туда шли. Она ведь видела, как Стас со мной обращается. С самого раннего детства видела. Когда Лилька родилась, ей еще двух лет не исполнилось. Так что, чего хотеть? Если об тебя кто-то изо дня в день вытирает ноги, неудивительно, что то же самое начнут делать и все остальные. Даже твои дети.
— Но ведь Лиля, она не такая, — поспешно возразил Лунин, — во всяком случае, мне так показалось.
— Она не такая, — с тоской повторила Мария Александровна, — она слишком не такая, в этом как раз все и дело. Не такая, как Вика, не такая, как я, не такая, как мы все. Вы знаете, что такое алекситимия?
— Если честно, впервые слышу.
— Как и все, — кивнула Кожемякина, — про аутизм почти каждый что-то слышал, а вот алекситимия — это для всех диво дивное. Хотя, как по мне, та же лошадь, только в яблоках.
— Утка, — машинально поправил Илья, — утка в яблоках. Очень вкусно.
— Ну при чем здесь утка? — Мария Александровна уставилась на Лунина так, будто он произнес что-то в крайней степени неприличное, — мы же с вами не про еду говорим! Лошади в яблоках — это масть такая, пятнистая. Вы что, и это не знаете?
— Ну почему же? — смущенно залепетал Илья, чувствуя, как у него начинают гореть уши. — Просто я утку люблю, а мама делает редко, только на Новый год. Да и не каждый Новый год я с мамой встречаю.
— Новый год с мамой, — мечтательно произнесла Кожемякина. — Все бы за это отдала! Не важно, сколько мне там еще осталось, пусть все забирают.
Взглянув куда-то под потолок, она грустно улыбнулась.
— Думаю, когда моим дочерям будет под сорок, вряд ли кто-то из них захочет встречать Новый год в моей компании.
— За сорок, — усмехнулся Илья, — уже за сорок. Сорок один, если быть точным.
— Надо же, — Мария Александровна бросила оценивающий взгляд на следователя, — а с виду и не скажешь. Максимум тридцать девять. Свои дети, должно быть, у вас тоже имеются?
— Не обзавелся пока. — Злясь на себя из-за того, что инициатива разговора перешла к Кожемякиной, Илья залпом втянул в себя половину коньяка, остававшегося в почти полном бокале. — Так вот эта алекситимия, — ухитрился он правильно выговорить слово, — это, вообще, что такое?
— Сейчас расскажу, — пообещала Мария Александровна. — Давайте только сперва выпьем. За детей. За наших детей. За моих, какими бы непутевыми они ни были, и за ваших, пусть даже еще не родившихся. Они ведь будут?
— Надеюсь, — пробормотал Лунин, начиная понимать, что трезвым из-за стола он выйти уже никак не сможет.
— Вот за это и выпьем, — отсалютовала бокалом Кожемякина.
Илье ничего не оставалось, кроме как последовать ее примеру.
— Алекситимия, — Мария Александровна шумно выдохнула и решительным жестом отставила бокал от себя подальше, — это, наверное, даже не болезнь, это такое состояние человека, когда у него начисто отсутствуют все эмоции. Хотя нет, вру! Не обязательно начисто. Есть специальная шкала, не помню точно название[6], по ней врачи это все дело как-то измеряют. Задают кучу вопросов, а потом делают какие-то выводы, уж не знаю, насколько правильные, но сами они в них делают вид, что верят. По этой шкале у Лильки примерно средние значения. Средние между нормальным человеком и тем, кто не чувствует вообще ничего. Это не означает, что ее ощущения вдвое слабее моих или ваших. Все зигзагами. Непредсказуемыми зигзагами. То она вообще словно каменная, то вдруг может как-то отреагировать. Смеха, настоящего смеха, я от нее за всю жизнь ни разу не слышала. Но несколько раз было такое, что она улыбнулась. Когда я ее улыбку впервые увидела, ей уже лет шесть было. Меня тогда этой волной счастья о стену чуть не расплющило. Думала, все, пошел прогресс, что-то стало меняться. Ага, как же. Второй раз она улыбнулась уже в третьем классе. Как сейчас помню, смотрели мы телевизор. Фильм был какой-то, самый обыкновенный. Какие-то террористы, перестрелки, драки на крыше. Стас такое любит, ну и мы в тот вечер ему компанию составили. И вот был момент, когда одного из героев, не самого главного, конечно, а его напарника, эти террористы сбрасывают с крыши. И вот он падает вниз, руками машет, ногами. А на лице отчаяние человека, понимающего, что смерть уже неизбежна, что она уже почти наступила. И в этот самый момент Лиля протягивает руку в сторону экрана и улыбается. Я спрашиваю ее, Лилюша, чему же ты радуешься, ведь дядя сейчас разобьется? Она голову ко мне поворачивает и отвечает, ведь пока не разбился, красиво было. Красиво! Вы слышите? Красиво! Сколько мы с ней бились, цветочки всякие показывали, в зоопарк возили к зверюшкам, все пытались объяснить, что такое красиво. Ни в какую понять не могла. А здесь человек вниз падает, это оказывается красиво!
Кожемякина занесла было руку над бокалом с коньяком, но затем, щелкнув пальцами в воздухе, положила ее обратно на стол.
— Так мы в тот вечер фильм и не досмотрели. Стас распсиховался, и я увела Лильку в спальню.
— А почему вы ничего не сказали нам в первый день? — Илья недовольно нахмурился. — Перед тем как я поговорил с Лилей?
— Почему не сказала? — Мария Александровна раздраженно пожала плечами. — Вы не особо хотели слушать. Я ведь пыталась вам объяснить, что девочка может вести себя немного странно. Вы что мне ответили?
— Что?
— Что с лицами, достигшими шестнадцатилетнего возраста, вы имеете право общаться без присутствия родителей.
— Да? Я так сказал? — заерзал на стуле Лунин.
— Ну не вы, — небрежно махнула рукой Кожемякина, — этот ваш приятель. Изотов. Он, уж не знаю зачем, вышел в коридор, я и попыталась с ним поговорить. Знаете, после того, как с нами обращались на вертолетной площадке, особого желания спорить у меня не возникло. В конце концов, Лиля никакого отношения к убийству Зарецкого не имеет, так что мне было абсолютно все равно, как сложится ваш с ней диалог.
— Не имеет, — вздохнул Илья. — А кто имеет? У вас есть какое-нибудь представление?