Ожидая, пока закипит, мы смотрели, как Запа ставит Холли палатку. Едва он закончил, Холли, не говоря ни единого слова, занырнула туда, а Запа пошел ставить свою и готовить себе и ей ужин.
— Я тут с одним альпинистом говорил, — сказал Сунджо. — Считается, что завтра — главный день, проверочный. Он уже был на ПБЛ и даже ночевал в Четвертом лагере. Сказал, если мы доберемся дотуда, у нас есть шанс зайти на вершину...
Как потом выяснилось, мне нужно было слушать Сунджо повнимательнее, но тут меня как раз накрыло, и главное, что больное горло было тут совершенно ни при чем. Я вдруг жутко разозлился, что вот, день был по стандартам Эвереста проще некуда, а меня по итогам можно буквально выкидывать на помойку.
Никогда нельзя заранее сказать, кого гора пустит, а кого нет. Слова Запы гудели у меня голове весь прошедший день, и я готов был поклясться, что Пик Марчелло находится в категории последних — вместе с Джорджем и его слабым сердцем да Френсисом из мешка Гамова.
Или доктор By ошибся насчет моей физической формы, или я сам все испортил, вовремя не попив. Но если так, то почему с Сунджо все в порядке? Я посмотрел на него. Он мешал в котелке, болтал о том о сем, словно мы загораем на берегу моря.
НАУТРО ЗАПА еще до рассвета выгнал нас из палатки. За ночь намело еще около тридцати сантиметров, но собственно снегопад прекратился.
— Сегодня непростой подъем, — сказал он. — И нам надо бежать вверх быстро, а то не будет места поставить палатки. Как у тебя с горлом?
Я покачал головой. Голос и не думал возвращаться, но я по крайней мере не чувствовал себя хуже, чем прошлой ночью. Что уже, на мой взгляд, было неплохо.
ПОКИНУВ ЛАГЕРЬ, мы сразу направились в Желоб — впадину, расположенную между двумя рядами ледяных зазубренных торосов, больше всего напоминавших гигантские клыки. Главная тропа была хорошо протоптана и помечена — яками. Запа строго-настрого наказал нам не сходить с тропы.
— Если вы сойдете с нее, даже просто пописать, то мы вас больше никогда не найдем в этом ледяном лабиринте.
(Да, обещаю, что о проблемах отправления естественных надобностей в высокогорье я рассуждаю в последний раз. Однако шутка в том, что отправление означенных надобностей на высоте Эвереста — целая история. Быстро там нельзя сделать ничего, а приходится снимать много слоев одежды. Процедура может задержать альпиниста на полчаса, а то и на дольше, а каждый потерянный час сказывается на шансах залезь повыше, ведь погода может испортиться в любую секунду. Поэтому альпинисты стараются сделать все «дела» до выхода из лагеря.)
К полудню мы встретили носильщиков и яков. Те шли обратно вниз, в базовый лагерь, напевая и насвистывая. Я был совсем не прочь к ним присоединиться, и единственное, наверное, что меня остановило, это Холли — она весь день шла впереди меня, а уж чего я не намерен был допустить, так это чтобы в итоге она зашла на высоту, куда я забраться не смог.
Два часа спустя мы впервые увидели ПБЛ. Сунджо указал пальцем на крошечные цветные палатки вдалеке. Казалось, до лагеря рукой подать, но это была иллюзия. До него было еще три часа китайской пытки. И единственной радостью стало следующее достижение — за сто метров до входа в лагерь мы с Сунджо все-таки обогнали Холли и Запу.
ПБЛ — шесть с половиной километров над уровнем моря. Выше Килиманджаро и Мак-Кинли. И мои легкие это сразу почувствовали. Лагерь выглядел настолько убого, что все остальные места, где мы ночевали прежде, на его фоне казались пятизвездочным отелем. Палатки стояли на груде камней между ледником (казалось, это не лед, а замороженная канализационная труба) и осыпающейся каменной стеной. Все вокруг было усыпано камнями, на каких запросто сломать ногу, повсюду виднелись трещины, куда провалиться легче легкого.
Джей-Эр снял на камеру наше триумфальное вступление в лагерь. Проходя мимо него, я едва нашел силы поднять голову — так устал.
В лагере стояло всего полдюжины палаток, так что места для нас было вдоволь. Тут тебе не базовый лагерь, в гости не ходят и не знакомятся. Альпинисты здесь или насмерть уставшие, или до смерти боятся чего-нибудь себе повредить-потянуть — будет очень обидно, ведь вершина-то совсем близко.
Когда в лагерь вступили Запа и Холли, мы уже поставили палатки и развели костер из дров, принесенных носильщиками.
— Как твое горло? — спросила Холли.
Сунджо и я едва не упали в трещину от неожиданности. Это было первое целое предложение, произнесенное Холли с момента выхода из базового лагеря, мало того — ее голос стал совершенно нормальным. Мы ее обогнали, но она была в лучшем виде, чем мы.
— Все... еще... болит, — еле-еле выдавил я.
— Кажется, здесь есть врач, — сказала она, — пойду найду его.
К ее возвращению мы поставили ее палатку. С ней в самом деле был врач. Выглядел он неважно — ему бы самому к доктору — но осмотрел меня, а потом позвонил Лии Кригер в базовый лагерь. Они решили, что мне нужно принимать антибиотики.
По радио возник Джош и спросил, как у нас дела. Я не мог говорить и передал радио Холли. Она расписала все в лучшем виде. Джош сказал, что собирается выступать в ПБЛ, а оттуда в Четвертый лагерь на одну ночь, а это значит, что мы пересечемся с ними, когда будем спускаться.
(Тут надо вот что сказать насчет радио. Частоты открыты для всех, так что народ только тем и занят, что сидит себе в палатках и слушает болтовню в эфире. А среди слушателей — капитан Шек и его ребята. Это все понимали и поэтому дважды думали, перед тем как открыть рот, особенно руководители вроде Джоша.)
Следующий день мы провалялись в палатках, пытаясь дышать в надежде, что наши красные кровяные тельца тем временем делают свое дело. А если куда-то шли, то скорость оказывалась как в замедленном кино: каждый шаг — как у космонавтов на луне. Вот, например, кладешь ты себе еду на тарелку и смотришь на нее. Через две минуты — как тебе кажется — приходишь в себя, думаешь, надо бы съесть побыстрее, а то остынет...
Вилка идет в рот...
Еда холодная, как камень.
Ась?
Так, что у нас на часах...
То есть как это полчаса прошло?
То есть вот это как?
Наутро, когда нам пора было уходить, антибиотики наконец подействовали и горло пришло в порядок, я даже сумел произнести пару фраз.
А Сунджо, напротив, стало хуже. Ночью его несколько раз рвало, и он вылезал из палатки. Запа каждый раз приходил и давал ему попить, опасаясь обезвоживания. Мне было его ужасно жалко, но, признаюсь, эта картина немало меня порадовала. (Да, вот такой я гад, ага.) Всегда приятно сознавать, что ты не единственный, кому тяжело.
Наверх мы шли три дня. Вниз то же расстояние было пройдено за девять часов. Джоша мы встретили между первым и вторым лагерями. Он справился о моем здоровье, а затем продолжил восхождение в ПБЛ, крикнув нам вслед, что мы увидимся через несколько дней.
А Холли мало того, что сама несла свой рюкзак вниз, так еще и прибежала в базовый лагерь на полчаса раньше. Никогда нельзя заранее сказать, кого гора пустит, а кого нет.
Письма из дома
В ПЕРВУЮ НОЧЬ ПОСЛЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ в базовый лагерь я проспал пятнадцать часов подряд.
Проснувшись, я почувствовал себя так хорошо, как еще ни разу в жизни. Казалось, мне ничего не стоит вот прямо сейчас отправиться хорошенько пробежаться да полазать, и море мне по колено! Вместо этого я пошел в столовую и съел какую-то уйму еды, наверное, килограммов пять.
Появилась доктор Кригер и, дав мне проглотить последнюю тарелку, отвела в медпункт. Осмотрев горло, она сказала, что дела идут на поправку, но что я должен принимать антибиотики еще неделю, дабы убить заразу с гарантией.
Потом я пошел в штаб, где меня поздравили с подъемом в ПБЛ и вручили пакет писем из дома. В пакете была открытка от Рольфа, два письма от мамы и пять толстенных писем от Паулы и Патрисии. Все конверты были мятые, замасленные и грязные. Я посмотрел на штампы — письма побывали в офисе Джоша в Чиангмае, потом отправились в Катманду, а оттуда, видимо, на грузовике, попали сюда, на гору.
Взяв в руки конверты, я чуть не заплакал от стыда. Я же ни минуты не вспоминал про родных с того самого мира, что попал в базовый лагерь! Но мне стало еще хуже, когда я немного подумал. А подумал я вот о чем: раз эти письма попали в базовый лагерь, значит, хотя бы несколько других писем — а именно тех, что я писал папе, когда был маленький, — тоже непременно попали сюда.
И папа, значит, точь-в-точь как я, зашел в такую же палатку и вышел оттуда с пакетом писем, среди которых было и письмо от его собственного сына.
Я так рассвирепел, что захотел бегом подняться в ПБЛ и немедленно начистить ему харюшку. Но поскольку в реальности это было сделать невозможно, я решил закончить Блокнот № 1 (тот самый, что у вас в руках) и отослать его маме вместо длинного письма. Я сказал себе, что уж точно не стану забывать о родных, как это сделал Джош. А заодно выполню задание Винсента.
На следующее утро я снова пошел в столовую, думая подкрепиться перед тем, как засесть за блокнот, — и заметил, что там нет Сунджо.
— Парнишке плохо, — сказал мне повар.
Я налил полный термос чая и пошел к Сунджо в палатку. Он лежал, завернувшись в спальник, что твоя бабочка в коконе, и только голова торчала наружу.
— Не стоило тебе приходить, — прохрипел он, но меня не обманешь: было ясно, что он очень рад меня видеть.
Глаза у него были красные и ввалившиеся. И еще казалось, что за то время, что я его не видел, он потерял килограмм пять — впрочем, может, это эффект от синего света в нейлоновой палатке.
Я налил ему чаю.
— Не стоило тебе приходить, — повторил он.
— Иди вон, — отмахнулся я. — Мы с тобой за прошедшие недели обменялись всеми возможными микроорганизмами. Так что твоей заразой я уже болел.
Я поднес чашку к его губам, надеясь, что это в самом деле так.
— Через несколько дней я поправлюсь.