— Но как он узнал? Джош пожал плечами:
— Тут, на горе, сложно хранить вещи в полной тайне, даже если все держат язык за зубами. И кстати, насчет языка-то... — Джош замедлил шаг. — Звонила твоя мать.
Он перестал улыбаться. Настроение, выражение лица совершенно поменялись.
— Зачем ты ей написал? — спросил он.
— Потому что она написала мне, — отвел я куда жестче, чем намеревался. (Думаю, и мое настроение несколько поменялось.) Джош, кажется, не ожидал этого, смутился.
Я знал, что однажды нам придется завести с ним этот разговор, но я представить себе не мог, что это случится на высоте шесть километров над уровнем моря, при этом Джош будет болен, а я — еле стоять на ногах. Наверное, для таких разговоров не бывает хорошего времени.
— Я думал, мы с тобой договорились, — сказал он. — Я думал, мы решили, что все проблемы с твоей мамой решаю я.
— Никакого договора не было, — сказал я. — И я не думаю, что с моей мамой возникают проблемы и их надо «решать».
Мы уставились друг на друга.
— Ну по меньшей мере ты мог мне сказать, что написал ей, — сказал он, — чтобы я знал.
— А ты по меньшей мере мог отвечать на мои письма!
— О чем ты говоришь, черт побери?
— Я тебе писал!
— В смысле? Когда ты был маленький?
— А то!
— И что?
— Они до тебя доходили?! — заорал я. Он остановился и снял очки:
— Разумеется, доходили. И при чем здесь твоя мать и Эверест?
— А при том, — сказал я.
Он не только не понял — ему, кажется, это было вообще не важно.
— Ну, короче, она в ярости, — сказал он. — Я едва сумел уговорить ее не лететь сюда и не снимать тебя с горы. Это я еще не уверен — мне только кажется, что я сумел. Она требует, чтобы ты позвонил ей немедленно, как спустишься в базовый лагерь.
— Так и сделаю, — сказал я.
— А еще она настаивает, чтобы наверх тебя вел лично я, а это не лезет ни в какие ворота. Или я должен идти с тобой и Сунджо, или вам надо присоединяться к моей группе. А это будет означать большую задержку, так как покамест моя группа идет последней. Я идти сейчас никуда не могу — да ладно я, никто другой в группе не может.
— Как мило, что у тебя есть запасной игрок в виде Сунджо, — сказал я. — Кто бы из нас двоих ни зашел наверх, в любом случае у тебя будет самый юный альпинист в мире на Эвересте.
— Ах, так ты об этом печалишься? — спросил он. — Ты зол на меня, потому что дело затевается не только ради тебя?
— Оно и не затевалось ради меня, — сказал я. — Все дело всегда затевалось исключительно и только ради тебя.
И я пошел вперед, обогнал Джоша, обогнал травмированных, обогнал Дитриха и Запу и добрался до базового лагеря на полчаса раньше всех. Вломился в штаб, сграбастал спутниковый телефон и набрал номер, направляясь к себе в палатку. Мама сняла трубку с первого же звонка.
-Пик?
Я едва не разрыдался, услышав ее голос, поэтому не сразу смог ответить.
— Привет, мам.
В ответ молчание. Я уже думал, связь оборвалась.
— Ты должен был мне сказать.
Я думал сказать ей, что намекнул в блокноте, но знал, что это не пройдет.
— Прости, пожалуйста, — сказал я.
— Не очень-то искренне звучит, но так и быть. Как было в Четвертом лагере? — спросила она тихо.
Я удивился, насколько она спокойна.
— Трудно было, — ответил я, — но я в порядке.
— Как ребра?
— Болят, но в целом жить можно. Ты сердишься на меня?
— Я тебя убить готова.
Вот это похоже на маму. Только, кажется, она на самом деле не сердится.
— Джош сказал, ты болел.
— Я уже выздоровел, теперь болеют другие. — (Включая Джоша, но об этом я умолчал.)
— Я знаю, — сказала она. — Как получила твой блокнот, облазила все веб-сайты про Эверест. Похоже, почти все уходят с горы. Знаю я и про погибших в Шестом лагере.
— Я спустился с теми, кто выжил, помогал лидеру группы, его зовут Дитрих.
— И как он?
— Не знаю... рвет на себе волосы, наверное.
— А ты?
— Ты о чем?
— Ну как о чем? Четверо человек погибли примерно в миле от того места, где сидел ты, — сказала она, все больше походя на ту маму, которую я знал. — Что скажешь? Что ты чувствуешь?
Я не знал, что и сказать.
— Плохо это, — сказал я. Мама в ответ начала разводить пары:
— На горе откинулись четыре человека, Пик. У них есть мамы, папы, братья, сестры, дети, жены, мужья. Все они сидели дома, беспокоились о них. Сейчас до них уже, наверное, дозвонились, может, мейл послали. «С прискорбием сообщаем вам, что ваш муж/сын/брат не вернется больше домой. Сожалеем, но тело мы забрать не сможем. Выше Четвертого лагеря спасоперации не проводятся — слишком опасно...»
Я дошел до палатки и влез внутрь.
— Дай-ка я задам тебе вопрос, — сказала она.
— Валяй.
— Как ты думаешь, ты лучший скалолаз, чем те четверо, что погибли?
— Нет.
— Ты думаешь, ты удачливее их?
— Наверное, — сказал я. — Я же жив.
— Я не об этом.
— Ты хочешь сказать, со мной может случиться то же самое.
— Пик, понимаешь, какая штука: ты сейчас не на стене на заднем дворе нашей хибары, не в скалолазном лагере. Ты на чертовом Эвересте! Там люди дохнут как мухи, Пик. И ты можешь сдохнуть вместе с ними!
— Эти не прошли как следует акклиматизацию, — стал возражать я. — Надо было ждать, а они увидели, что развиднелось, и им приспичило полезть на вершину. Просчет, стоивший им жизни.
— Как ты думаешь, все эти объяснения как-то утешат тех, кто ждал их дома?
Я посмотрел на картинки, что мне прислали крошки-горошки.
— Ну? — не отставала мама.
На одной картинке была нарисована фигурка, висящая на небоскребе, а над ней парил вертолет. А над фигуркой красовалась маленькая синяя гора.
— Я иду на вершину, — сказал я. — Я слишком много в это вложил, чтобы поворачивать назад.
Мама снова надолго замолчала.
— Я бы хотела, чтобы ты поступил иначе, Пик, но не удивлена твоему решению. Я знаю, что сказала бы своей маме то же самое, будь я на Эвересте и готовься к главному восхождению в жизни.
Она редко говорила про своих родителей. Они жили в Небраске, откуда она родом; я их видел всего дважды. Оба раза было, скажем так, не очень весело. Им не нравились ни мама, ни я, ни Джош, ни Рольф, ни даже крошки-горошки. Мама уехала от них, как только окончила школу, и никогда не возвращалась.
— Я буду очень осторожен, — сказал я.
— Ха-ха. Не знаю ни одного восходителя, который бы лез на гору без твердой уверенности, что вернется живым.
— Как горошки? — спросил я.
— Ты хочешь сменить тему.
— Еще бы.
Мама тяжело вздохнула:
— Погоди минутку.
Через полминуты в трубке раздались вопли и хихиканье двух шестилеток.
— Ты где?
— Когда ты вернешься?
— Я по тебе соскучилась!
— Нет, это я по тебе соскучилась!
— Ты получил наши письма?
— Мама очень на тебя сердится.
— Ты успеешь домой на наши дни рождения?
Так длилось некоторое время, и я с идиотской улыбкой слушал все это. До этой минуты я не понимал, как сам по ним соскучился.
Мама наконец отобрала у девочек телефон.
— Так, так, спокойно, — сказала она. — Дайте же Пику ответить на ваши вопросы. Я включу динамик, и вы обе сидите тихо. Единый звук — и я кладу трубку.
Я услышал щелчок.
— Я тоже по вам соскучился, — сказал я. — Я сижу на горе под названием Эверест. Это в стране, которая называется Тибет. Ваши картинки висят у меня в палатке, я вот прямо сейчас на них смотрю. Не знаю, успею ли я на ваши дни рождения. Мне сначала надо залезть на вершину этой горы...
— Можно я спрошу, мама? — сказала Патрисия.
— Да, но только один вопрос. А потом один вопрос может задать Паула. А потом вам обеим надо идти на кухню, дозавтракать и бежать в школу, а то опоздаете.
-Но...
— Никаких «но», — оборвала ее мама. — По одному вопросу на нос — и завтракать. Ясно?
Близнецы вздохнули и согласились.
— Ты получил другое письмо от нас? — спросила Патрисия. — Такое большое и толстое?
— Еще нет, — сказал я. — Но я уверен, оно скоро придет. У нас тут почта не очень хорошо работает.
— А теперь моя очередь, — сказала Паула. — Мама отдала твой черный блокнот мистеру Винсенту.
— Надеюсь, он ему понравится, — сказал я.
— Он смешной, — сказала Паула.
— Так, всё, — сказала мама.
— Но я не задала вопроса, — закапризничала Паула.
— Мы договорились. А теперь марш на кухню! Снова вздохи и возмущения, но в итоге горошки ушли.
— Сколько у вас времени?
— Начало девятого утра.
Я даже не подумал, сколько у них времени! А мама, наверное, ждала моего звонка всю ночь напролет.
— Как Рольф?
— Он не в городе, уехал по делам, вернется сегодня вечером. Расстроится, что пропустил твой звонок.
Мама вздохнула:
— Пик, я попыталась отговорить тебя, но раз ты решил идти, тебе нужно обо всем забыть и думать только об этом. Не обо мне, не о Пауле, не о Патрисии, не о Рольфе, не о ком-то другом — только о себе. Чтобы выжить, ты должен думать только об одном человеке — о себе. Ты знаешь, почему я бросила скалолазание?
— Да, — сказал я. — Ты упала с...
— Нет, — перебила мама. — Я бросила скалолазание из-за тебя.
— Ась?
— Если бы я решила хорошенько постараться, я бы вернулась, набрала бы форму. Я почему в тот день на стену-то полезла? Потому что Джош хотел, чтобы я снова ездила по горам с ним. И в самый миг перед тем, как я упала, я думала вот о чем: а что будет, если вот прямо сейчас в автокресло к моему мальчику, пристегнутому и спеленатому, залезет гремучая змея? А он там, внизу, а я тут, наверху. Если бы я думала про стену, то успела бы понять, что камень, на который я оперлась, не держит, и не перенесла бы на него вес. Чтобы лазать так, как умеет Джош, нужно быть полным, совершенным эгоистом, Пик. А когда ты родился, я больше так не могла.