мпанию потому, что в попечительском совете школы заседает и заодно на общественных началах (то есть не получая за это ни цента) работает школьным юристом мой отчим, Рольф Янг. Школа расположена в двух кварталах от нашего дома, и мои сестры-близнецы ходят туда, как и я, но в отличие от меня заслуженно — они блестяще играют на фортепиано.
Короче, школе потребовался целый год, чтобы обнаружить у меня «особый талант». По мне, они просто устали ждать от меня чего-то путного и просто выдумали его из головы — надо же иметь какой-то повод убедить Рольфа и дальше работать на них за просто так.
— Пик у нас будет писателем! — объявила в один прекрасный день директриса, держа в руках сочинение, которое я написал в то же самое утро, наскоро доедая завтрак.
Я бы хотел быть у них скалолазом, но по неясной причине Школа на Грин-стрит не считает спортивные достижения чем-то достойным внимания.
Поймите меня правильно, я обожаю Школу на Грин-стрит. И ученики, и учителя — любопытные, необычные люди, с ними жутко интересно. Я даже умудрился кое-чему там научиться. Проблема только одна: у меня в школе нет друзей. И в этом, правду сказать, никто не виноват. Меня в жизни что интересует? Верно, скалолазание. А других учеников — вещи вроде теории чисел, какой тип струн лучше подходит для скрипки, а какой тип конского волоса — для смычков и далее в этом духе.
В общем, благодаря решению директрисы я и познакомился с Винсентом. Поскольку он преподавал литературу, ему и пришлось заниматься со мной — раз уж меня назначили писателем.
Винсент снял пластик с первого блокнота, показал маленький кармашек для заметок, показал, как обращаться с резиновой тесемкой: ей можно пользоваться как закладкой, а можно — как держателем обложки.
— Я еще принес тебе ручку, — сказал он. — Но охрана ее не пропустила — боятся, ты ей испишешь тут все стены.
Я-то думал, что они боялись, не попытаюсь ли я кого-нибудь ей пырнуть (или наоборот, что кто-нибудь пырнет ей меня).
— Я постараюсь добиться, чтобы тебе все-таки выдали, чем писать, — сказал Винсент. Он говорил медленно, отчетливо, выделяя каждое слово и произнося все звуки (ни разу не слышал, чтобы он сказал «здрасьте» вместо «здравствуйте»). — Ведь многие из самых великих произведений мировой литературы были написаны в тюрьмах.
Я меж тем не планировал сидеть в изоляторе достаточное для написания чего бы то ни было существенного время.
— Вне зависимости от того, сможешь ты вернуться в школу или нет, этот год ты закончишь. Я обговорил это с директрисой. Оценивать то, что ты напишешь в этих блокнотах, буду я и еще четверо писателей. Я принес тебе два блокнота на случай, если ты решишь написать что-то подлиннее. Запомни, ты должен написать рассказ или повесть. Набор дневниковых записей не пойдет. У твоего текста должны быть начало, середина и конец, и в конце должна быть развязка. Ты волен описать случай из собственной жизни или из чьей-то еще, а можешь выдумать историю целиком из головы. Задание будет считаться выполненным, если ты заполнишь один блокнот целиком. Я советую тебе воспользоваться писательскими приемами, которым я обучил тебя за прошедший год.
— Я вернусь и доучусь, — сказал я.
Судя по выражению лица, Винсент в этом сильно сомневался.
— Это не важно, — сказал он. — Вернешься, не вернешься, а задание, будь добр, сдай.
ЧУТЬ ПОЗДНЕЕ ко мне заглянул и второй посетитель — женщина. Длинные темно-русые волосы, голубые глаза, оливковая кожа. Невысокого роста, но крепкого телосложения, видны накачанные мускулы рук. Осанка немного странная, спина как будто не гнется (это сложно заметить, если не знать заранее или не наблюдать за ней длительное время). Руки все в ссадинах и порезах — сказываются долгие годы скалолазания. В руках — сумка с вещами.
— Прости, не могла попасть к тебе раньше, — сказала мама. — Сам понимаешь, близнецы, адвокаты и...
— Ничего страшного, — перебил я.
Изолятор и правда находился в полутора часах езды от нашей квартиры на Манхэттене. Плюс ко всему мама целыми днями пропадает в книжном — этот бизнес она ведет с одним своим приятелем. Но я был бы рад, если бы она заглянула ко мне пораньше.
Мама подошла ближе — поглядеть на ссадины у меня на лице.
— Выглядишь не шикарно, — сказала она.
— Спасибо.
Мама принялась ходить из угла в угол.
— Как близнецы?
— С тех пор как тебя замели, не перестают плакать.
Меня передернуло. Маму расстраивать — одно, а вот обижать Патрисию и Паулу — другое дело, этого я совсем не хотел. «Две горошинки в стручке» — так их звали мама и Рольф, а я их звал «Раз горох, два горох». Они всегда хихикали, когда слышали это. Шести лет от роду, они смотрели на «третий горох» — на меня — с открытым ртом, словно я бог какой.
— Говорю тебе, Пик, в этот раз ты влип не по-детски! Шесть небоскребов! Тебя съедят с маслицем и сплюнут не без удовольствия. Рольф обзвонил всех своих хоть сколько-нибудь влиятельных знакомых, но я не думаю, что знакомства нам помогут. Он сумел добиться отсрочки предъявления обвинений, потом постарался отсрочить процедуру еще...
(Я частенько видал маму на нервах, но чтобы такое! Она бегала по комнате, как разъяренный леопард по клетке.)
— ...Мы надеялись, что пресса про тебя забудет и переключится на что-то другое, но после вчерашнего все эти надежды можно просто спустить в унитаз. И окружной прокурор — а Рольф с ним в школу ходил, — и судья зарезали эту идею на корню...
— Момент, — сказал я. — «После вчерашнего». Ты о чем?
Мама замерла и посмотрела на меня. Рот раскрыт, глаза распахнуты.
— Ты ничего не знаешь? Я покачал головой.
— Какой-то мальчишка полез на Утюг*. Упал. Разбился насмерть.
Я уставился на маму.
* Знаменитый небоскреб в Нью-Йорке на углу Пятой авеню, Бродвея и 23-й улицы, построен в 1902 году. В сечении имеет форму треугольника со скругленными концами, отсюда и название.
— И при чем тут...
— При чем тут ты?! — заорала мама. — Потому что он из-за тебя полез на Утюг, Пик! У него вся комната оказалась заклеена статьями про тебя. В рюкзаке у него нашли баллон с синей краской. Он ни разу в жизни ни на что не лазал, поэтому-то и сорвался с каких-то 25 метров. Но этого хватило, чтобы он погиб, — и в результате ты, дружок, запросто можешь провести следующие три года за решеткой.
— Чего-о-о?
Я вскочил на ноги.
— Нет, вы на него только посмотрите! — мама горько рассмеялась. — Ты попал в водоворот, Пик, и так до сих пор этого и не понял.
«Водоворот» — слово из нашей прежней жизни, на западе. Сто лет от мамы его не слышал.
— Какие еще три года?
— И три месяца, — сказала она. — То есть аккурат до того дня, когда тебе исполнится восемнадцать.
Теперь из угла в угол принялся ходить я. Я ничего такого не сделал — просто залез на Вулворт-билдинг. Я никому не хвастался, не постил фотки в интернете. Это была моя тайна. Мой способ... Ну, впрочем, я не очень понимал, за каким чертом я все это проделал. Так или иначе, мне было жаль несчастного парнишку, но я тут был решительно ни при чем.
— Ты связалась с папой? — спросил я.
Я имел в виду настоящего папу, не Рольфа. Мама только горько усмехнулась.
— Он в Непале. С мной говорил какой-то шерп, двух слов по-английски связать не мог. Я просила его передать твоему отцу, что я звонила. Даже не знаю, какого рожна я пыталась его найти. От отчаяния, наверное.
Мама глубоко вздохнула.
— Вот что, мне пора. Нас с Рольфом ждут адвокаты.
— Адвокаты?
Я думал, меня будет защищать Рольф.
— Да, адвокаты. Две штуки. Рольф не может защищать тебя. Он твой отчим, тут конфликт интересов*.
— Ты думаешь...
Как только мама заметила, что я на самом деле жутко перепуган, она сразу и резко переменилась. Бледные голубые глаза налились слезами.
— Я надеюсь, Пик, — тихо сказала она. — Но не вижу повода для оптимизма. Городские власти хотят тебя примерно наказать, чтобы другим неповадно было.
Отвернулась, вытерла слезы, отдала мне сумку с вещами.
— Тут костюм. Будь добр, завтра его надень. Я договорилась, сегодня к тебе зайдет парикмахер, пострижет тебя.
Я сел — не сел, плюхнулся — на стул.
— Не дрейфь, — сказала она через силу, стараясь, чтобы звучало повеселее. — Не думаю, что он сильно тебя изуродует. Понимаешь, надо, чтобы ты выглядел...
— Да черт с ней, с моей прической! Я не хочу за решетку на три года! Я тут уже едва с ума не сошел. Я же не могу...
И тут до меня наконец дошло все сразу. Все склеилось: подъем на Вулворт, арест, парнишка, сорвавшийся с Утюга... Я зарыдал.
Мама крепко обняла меня.
* Это не совсем так. Формального запрета родителям представлять в суде собственных детей, включая несовершеннолетних, ни в праве США, ни в правилах Американской ассоциации юристов не существует.
Водоворот
Я УМЕЮ ЗАВЯЗЫВАТЬ УЗЕЛ БАХМАНА, булинь, австрийский проводник, восьмерку, грейпвайн и еще полдюжины разных узлов, при этом одной рукой и в темноте, — но завязывать галстук я не умею совершенно. В тех немногих случаях, когда я был обязан носить галстук, мне его завязывал Рольф. В этот раз мне пришлось звать на помощь охранника, который сопровождал меня в суд.
В зале суда нас ждали два обвинителя (мужчина и женщина). Они сидели за столом слева от судейского кресла, перебирали бумаги и даже не стали смотреть на человека, чью жизнь им предстояло вскоре попытаться сломать.
За таким же столом справа сидели мои адвокаты, тоже мужчина и женщина, и тоже перебирали бумаги. Когда охранник передал меня им, они встали, улыбнулись, представились, пожали мне руку...
Я даже не расслышал, как их зовут. Мое внимание привлекло совершенно другое — пять человек, сидевших за их спинами. Рольф — опрятно одет, выглядит профессионально, с идеально завязанным галстуком. Рядом с ним Патрисия и Паула — глаза на мокром месте, но рады меня видеть, одеты в свои любимые платья (одинаковые, разумеется). Помахали мне и захихикали, когда я одними губами произнес: «Раз горох, два горох». (Поймите правильно, я совершенно не собирался шутить — не до шуток, — но решил, что близнецов надо повеселить. Им было нелегко в последние несколько дней.)