Очевидно, Джош не внял уговорам неведомого мне Запы.
— Запа бросил ходить в горы много лет назад, — продолжил папа. — Он теперь буддийский монах. Живет при храме Индраяни. Тамошний лама разрешил ему нарушить на несколько недель обеты и проводить тебя в базовый лагерь.
— Нарушить обеты?
— Ну, звучит ужасно, но тут нет ничего такого. Я, правда, подробностей не знаю, но почему-то лама решил, что проводить тебя в базовый лагерь — благое дело, какое-то там предзнаменование или в этом духе, — улыбнулся Джош. — Думаю, и пожертвование, которое я оставил в храме, не повредило. С деньгами у них там не сахар.
— Значит, Запа сам согласился?
— Еще бы! Он все хочет тебя увидеть и с тобой познакомиться. И еще. Он, конечно, ни за что в этом не признается, но мне кажется, ему немного наскучило быть монахом.
— И каков он из себя?
— Уклончив, — улыбнулся Джош. — Если он обещает что-то сделать, он сделает, но вовсе не по той причине, по какой ты думаешь, а по какой-то своей. И он ни за что никогда тебе не скажет, почему он делает то или это.
— А? — переспросил я. Джош говорил как Паула и Патрисия, я перестал его понимать.
— Это так просто не объяснишь, — сказал он. — Никто не может знать, что на самом деле движет Запой. Я попросил его проводить тебя в базовый лагерь. Он пообещал, но я готов поспорить: он не потому взялся, что хотел сделать мне приятное или в благодарность за мое пожертвование в храме. У него есть еще какой-то резон это делать — и не один, а с десяток. И скорее всего, ни я, ни ты никогда его не узнаем.
Папа сглотнул.
— Когда он решил бросить скалолазание, это был печальный день, я тебе точно могу сказать. Он побывал на вершине Эвереста больше раз, чем любой другой человек на Земле. Ну, по крайней мере, так говорят. Сам-то он говорит: мол, не помню, сбился со счета, но я-то уверен: он в точности знает, сколько раз был наверху. У него идеальный английский, и хотя он все больше молчит, всякий раз, когда он соблаговолит открыть рот, его нужно слушать, как родную мать. Внимать каждому слову. Шерпы так и делают, а они свое дело знают. Многие перед тем, как идти наверх, заходят к нему в храм за пророчеством. И если он говорит им не ходить в этот раз, то они не пойдут, плати им хоть миллион. Я знаю, я пробовал.
— Как мне его найти?
— Он сам тебя найдет, завтра или послезавтра. Ты же тем временем разберись в снаряге. Большая часть этого барахла — твоя, и тебе понадобится все, что тут есть, если ты хочешь зайти наверх. Я не знал точно, какой у тебя размер, поэтому если что-то не подходит, обязательно скажи Запе, и он обменяет вещь на нужную в местных лавках.
Папа посмотрел на часы.
— Так, мне пора.
Он сделал шаг к двери, но обернулся.
— Счета из ресторана записывай на этот номер. У тебя наличность есть?
Я покачал головой.
Папа вынул из кармана толстую пачку банкнот и протянул мне добрую ее часть.
— Кажется, что это целое состояние, но это иллюзия. Тут семь тысяч рупий, что-то около полутора сотен баксов.
Я взял деньги и спрятал их в ящике.
— Увидимся недели через две, — сказал Джош. — Может, и раньше, если Запа решит, что ты готов. Ах да... перед отъездом я позвоню Тери и скажу, что с тобой все в порядке.
В переводе на человеческий язык, я полагаю, это означало, что он наврет маме про то, где мы и что собираемся делать. Вот и отлично, пусть лучше он ей врет, чем я.
— Удачно добраться до лагеря! — сказал Джош и был таков.
Я неподвижно простоял несколько мгновений, уставившись на дверь. У меня кружилась голова, но точно не от горной болезни. Наверное это Джошева неуемная энергия производит такой эффект.
В дверь вкрадчиво постучали — я едва услышал.
На пороге стоял консьерж. Увидев меня, он еле заметно поклонился.
— Я застелю вам постель, если вы не против.
Он прошел сквозь горы снаряги, словно их не было, и в два счета привел в порядок кровать. Закончив, он посмотрел на окно — занавески были задернуты.
— Так не годится! — сказал он. — Вы пропускаете закат!
И консьерж жестом миллионера, распахивающего двери в свою резиденцию, раздернул занавески.
Перед нами предстали Гималаи, выкрашенные закатным солнцем в розовый и оранжевый. Я знал, что это самые большие горы в мире, но до того мига даже представить себе не мог, какие они на самом деле огромные.
Дохлая снаряга
НАУТРО я спустился вниз в столовую и съел гигантский завтрак, а потом поднялся обратно в номер и принялся рыться в снаряжении.
За последние семь лет я не видел от Джоша ни одного подарка ни на день рождения, ни на Новый год, но эта куча альпснаряги, можно сказать, почти компенсировала обиду за пропущенные им праздники (ну, только почти, конечно). Все вещи были новехонькие, не ношеные, большинство из них я даже никогда в руках не держал — только на картинках в журналах по скалолазанию видел. Тут была и походная плитка, и бухты веревок, и титановые ледорубы, и кошки, и высотные рукавицы, и цифровые фотоаппараты, и регулятор для кислородного баллона с маской, и палатки, и спальники для минусовых температур, и коврики, и часы с альтиметром, и карабины, и батарейки, и жумары*, и скальные крючья, и обвязки, и каски с на лобными фонарями!
* Специальное устойство (кулачковый зажим) для подъема по веревке. Название образовано из фамилий двух изобретателей устройства — швейцарцев Адольфа Жюзи и Вальтера Марти.
Все это необходимо, чтобы преодолеть зону смерти.
Одежда в большинстве случаев была мне мала, особенно ботинки. Наверное, Джош не решился спрашивать маму, какой у меня размер, — она бы сразу догадалась, что дело нечисто. А меня он тоже спросить не мог, пока я не прошел медобследование, Джош не был уверен, что я иду на гору. Хорошо, но, если так, что бы он стал делать с этой кучей снаряги, если бы я не прошел обследование? Да, странно.
Впрочем, эта мысль тут же вылетела у меня из головы.
Я был просто без ума от снаряжения. Какая разница, что и почему, если ты сидишь на полу посреди кучи новенькой, дорогущей альпснаряги?
Два часа я убил на то, чтобы понять, как работают часы с альтиметром. Еще час я ставил палатку — выходом к окну, чтобы видеть Гималаи. Сделал пару фоток новым фотоаппаратом, а там заметил, что проголодался. Решил: зачем ходить вниз в ресторан, когда я могу приготовить что-нибудь на походной плитке? (Я понимаю, звучит по-идиотски, но это у меня так всегда: когда вижу альпснаряжение, у меня мало-мало сносит крышу. Я на всякий случай открыл окно, чтобы не отравиться угарным газом.)
Вскоре на плитке шипел размораживающийся бефстроганов, и тут в дверь постучали. Наверное, горничная, подумал я. Ко мне уже заходили сегодня, спрашивали, не надо ли убрать; я сказал, что все в порядке, пусть в следующий раз зайдут завтра. Я вылез из палатки, аккуратно перешагнул через плитку (а то ведь и пожар можно устроить) и приоткрыл на маленькую щелочку дверь — не знаю, как персонал отреагирует, если унюхает запах готовящейся еды или горящего газа.
Вместо горничной я увидел непальца, совсем еще мальчика, моего, наверное, возраста, только сантиметров на пять ниже. Увидев меня, он улыбнулся до ушей — я на всякий случай высунул наружу только голову, так как был в одних трусах; в номере было жарко (плита, да еще солнце, а я весь день примерял снарягу).
— Пик Вуд?
— Да, только на самом деле меня зовут Пик Марчелло.
— Меня зовут Сунджо. Меня послал Запа, сказал забрать тебя.
— Ах да, конечно...
Я кинул взгляд на бардак у меня за спиной. Подумал: не стоит заставлять его ждать в коридоре, я буду одеваться сто лет.
В самом деле, лучше выглядеть кретином, чем хамом, тем более что насчет кретина мне не привыкать. Я впустил гостя в номер.
Сунджо не ожидал увидеть номер в таком состоянии, но не рассмеялся, как рассмеялся бы я, окажись я на его месте.
— Папа... м-м-м, я хочу сказать, Джош купил мне новой снаряги, и я... ну, это... примерял, ну чтобы понять... — Что я несу, подумал я. — Короче, я тут еду готовлю. Ты голоден?
Сунджо сказал, что он не прочь поесть.
Я стал одеваться, а Сунджо стал изучать снарягу, и я сразу же понял, что он тоже альпинист. Никто другой не стал бы относиться к этим вещам с такой любовью и лаской. Он брал в руки то и другое с таким видом, будто все это из чистого золота, даже еще ценнее, — да так оно и есть, ведь задача снаряги — удержать тебя на скале и не дать улететь в пропасть.
Я разгреб на кровати и выдал Сунджо тарелку бефстроганова и шоколадный батончик на десерт. Сунджо рассказал мне, что его папа был шерпом и трагически погиб на К2 в прошлом году, спасая группу альпинистов. Из группы выжил только один человек.
Гору К2 открыли в 1856 году в ходе геодезической экспедиции. Руководитель ее, человек по имени Монтгомери, назвал ее К2, где К означает Каракорум, а 2 — это просто номер в списке пиков, который Монтгомери составил. По высоте это вторая вершина мира, 8610 метров, то есть ниже Эвереста, но большинство альпинистов согласятся, что зайти на ее вершину много сложнее.
Я сказал Сунджо, что мне очень жаль, что его отец погиб, но он сказал, что не стоит, он ведь почти его не знал. И он, и его две младшие сестры всю жизнь провели в частной школе-интернате на севере Индии.
— Мы с сестрами в Катманду приезжали только на каникулы, — сказал он, — а папа в такие времена обычно был в горах.
При слове «сестры» я с болью вспомнил о Пауле и Патрисии, но тут же забыл о них, увидев, как Сунджо как бы между прочим играючи привязал одну веревку к другой тройным рыбацким узлом.
— Где ты выучился лазать? — спросил я.
— Меня учил дедушка, — ответил он.
По-английски он говорил лучше меня. У него был отличный, отполированный акцент, как у настоящего британца, не то что у меня — помесь вайомингского и нью-йоркского пригородного. По сравнению с Сунджо я говорил как портовый грузчик.