В середине скверика у памятника стояла толпа людей. Сначала я думал, что они слушают какого-то оратора. И действительно, на высокий пьедестал памятника забрался какой-то человек, начал было что-то говорить, но кто-то передал ему гитару — и полилась песня. Веселая, очень быстрого темпа, с явно выраженным танцевальным ритмом.
Мы твоя несметная армия,
Поющая и ликующая на улицах.
Своей радостью мы заявляем всем:
Это мы правы, это ты прав, идите за нами!
Я разобрал только эти слова припева, которому громко подпевала вся толпа, прихлопывая в ладоши и раскачиваясь в экстазе.
Все быстрее и быстрее становился темп песни человека с гитарой. Все самозабвеннее и самозабвеннее подпевали молодые люди в толпе. И я вдруг увидел такую общую экзальтацию и самоотрешенность и такие просветленные взгляды, от которых все вдруг в этой толпе стали казаться прекрасными.
После того дня в Бостоне я только в скверике у Ваганьковского кладбища увидел нечто подобное.
А когда в Бостоне человек с гитарой вдруг кончил петь и слез с памятника, туда полез другой, и снова полилась песня. Особенно выделялся один певец, если его можно так назвать. Потому что каждый из этих певцов не только пел, но и выкрикивал лозунги, убеждал в чем-то, а потом снова брал гитару. Он был так энергичен, так отдавался пению и проповеди — а это действительно была проповедь, — что несколько бородатых сильных мужчин буквально на руках удерживали его там, по-братски обнимая за плечи. А он выкрикивал что-то и все пел, пел, пел, бренча гитарой. Рядом со мной стояла, глядя на это, молодая женщина в блекло-лиловом очень длинном, до земли, в мелких оборочках легком платье из тонкой материи с мелкими темными цветочками, неярко, как-то по-старинному, раскинутыми по лиловому фону. И растрепавшаяся прическа у нее тоже была какая-то старинная, со многими длинными локонами у ушей. Такие прически я видел раньше на портретах-миниатюрах жены Пушкина — Натальи Гончаровой, а также портретах других красавиц пушкинского времени. Не спуская глаз с того человека на памятнике, она пела и била в ладоши, казалось, громче всех. Но вот гитарист в изнеможении опустил гитару, его друзья бережно помогли ему спуститься. Наступил как бы перерыв. Воспользовавшись этим, я спросил свою соседку, кого она понимает под словом «Он» в своих песнях? Кто тот человек, чьи песни-проповеди так тронули ее? Почему здесь же ее подруги стирают огромные флаги?
Она с удивлением взглянула на меня.
— Вы не знаете ничего этого? Это же религиозный гимн. Он — это Иисус Христос. Он с нами. А человек, который так удивительно пел, — это наш пастор, один из лучших в нашей церкви. А кроме того, он мой муж, и трое наших детей тоже с нами. Вон они играют там на лужайке, — сказала она с гордостью и показала на кучу детей, которые играли в стороне под наблюдением двух женщин.
— Это религиозная секта? — спросил я, удивленный. — А при чем же здесь флаги?
— Да, мы называем себя религиозной христианской сектой под названием «Живое слово Христа». Мы считаем, что слова, которые побуждали когда-то первых христиан терпеть мучения, сейчас, от постоянного употребления их корыстными, бессовестными людьми, потеряли смысл. Мы говорим, что слово Христово, слово бога умерло в том смысле, что его затаскали, использовали, не воспринимая сердцем, что нужно заново учиться говорить слова, заново учиться поклоняться знаменам. Вот поэтому мы говорим, что и знамена тоже запачканы, что надо отмыть запачканные флаги страны. Поэтому мы и стираем флаги. В этот день на этой площади собрались представители всех групп «Живого слова Христа» всей Новой Англии… Мы, например, из маленького городка в двухстах милях отсюда.
Мотель «Мавританский двор»
Письмо Честера Лангвея. Снова в Америку. Меня зовут Берни. Мотель «Мавританский двор». Праздник начала учебы в университете штата Нью-Йорк. Становлюсь хозяином «пинто». Странный парад в городке Клермонт…
В середине 1981 года в Москву с коротким визитом приехал профессор Лангвей, в холодной лаборатории которого лежит мой керн, в доме которого я жил, когда ездил за керном в Буффало. Мы много разговаривали с Четом о судьбе этого керна и о том, что хорошо было бы продолжить изучение нижней, намерзшей из подледникового моря, части ледяного столба.
Чет уехал в Америку, а через очень короткое время я получил письмо, в котором говорилось, что университет штата Нью-Йорк в городе Буффало приглашает доктора Зотикова для работы в лаборатории ледяных кернов геологического факультета сроком на шесть месяцев в удобное для него время в 1982–1983 году. Все расходы по пребыванию и работе Зотикова в лаборатории и деловым поездкам по США берет на себя университет. Письмо подписал руководитель департамента геологии университета и начальник лаборатории исследования и хранения ледяных кернов, профессор, доктор Честер Лангвей-младший.
Так Чет именовал себя в торжественных и официальных случаях. Добавление «младший» было им сделано к своей фамилии в знак постоянного напоминания себе и другим об удивительном человеке — Честере Лангвее-старшем — его отце. Те, кто не знал Чета, спрашивали, а чем знаменит Лангвей-старший. И им отвечали: «Тем, что он отец Лангвею-младшему, который его не забывает».
Это письмо решительно изменило отношение начальства к поездке. Опять последовал колоссальный труд по написанию огромного количества бумаг, говорящих о важности и нужности этой работы и соответствующей командировке. Потом наступил период, когда начали работать уже невидимые силы, и вот где-то в середине лета 1982 года мне сказали, что решение о моей поездке в верхах принято.
Срочный обмен телеграммами с Лангвеем, заказ билетов на конец августа.
— Куда же ты едешь-то, мой милый мальчик. Неужели ты газет не читаешь, радио не слушаешь. Они же убьют тебя там, — уговаривал меня мой старый восьмидесятитрехлетний отец.
Но я уже упаковывал чемодан.
И вот наступил день, когда под крылом самолета, с огромной высоты я смотрю на аккуратненькие, маленькие разноцветные квадратики полей с небольшими рощицами между ними. Редко-редко мелькнет город большим, чуть размытым из-за смога пятном, а потом опять — безлюдные поля и рощи. Я всегда удивлялся, пролетая над центральной Европой, как много еще осталось места человеку даже в таком густонаселенном месте Земли, и снова начинал понимать, почему даже это место земного шара кормит себя да еще продает плоды своего труда другим странам.
Через некоторое время мы пересекли водную гладь, исчерченную в разных направлениях десятками белых полос, кильватерных следов кораблей. Самолет снизился, и под нами пошли ярко-зеленые поля различных оттенков. Девушка-стюардесса сообщила, что мы садимся в аэропорту Шаннон. Сказала так, как будто мы всегда садились в Шанноне. Но ни я, ни мои попутчики не знали, где это. Но вот самолет сел, и все сомнения рассеялись. Оказалось, что это Ирландия, ведь кругом стояли самолеты, окрашенные в яркий светло-зеленый цвет — цвет Ирландии, а на их зеленых хвостах были нарисованы огромные белые стилизованные листья клевера — три круга-лепестка с ножками в виде креста — эмблема Ирландии. Ведь крест здесь повсюду. Оказалось, что самолеты Аэрофлота здесь уже частые гости. В порту стоял наш самолет, летевший в Москву с Кубы.
В Монреаль мы прилетели с большим опозданием. Поэтому, когда автобус Аэрофлота привез нас из аэропорта с таким странным знакомым по каким-то фруктам названием «Мирабель» в другой аэропорт, мой самолет в Америку уже улетел. Следующий улетал в Буффало лишь утром. Аэрофлот отказался устроить гостиницу, но у меня было немного денег. Поэтому за 45 канадских долларов я переночевал в гостинице «Рамада Инн» и в 7.30 утра был уже снова в воздухе. Таможня, паспортный контроль США — все прошли еще в Монреале. Через час под крылом был уже огромный одноэтажный город, в котором то тут, то там выделялись сгустки небоскребов и дымящих трубами гигантских заводов. Одна сторона города примыкала к бескрайней водной глади. Это были город Буффало и озеро Эри.
В аэропорту меня уже встречала Сузана Капуза, просто Су, секретарь Чета. Я не сразу узнал ее, но на ней были янтарные бусы, которые я ей когда-то послал через Чета, когда он был в Москве. Еще через час мы были уже в офисе, где нас ждал сам мистер Капуза, отец Су. Он здесь был как бы заместителем Чета по хозяйству.
— Меня зовут Бернард, но все зовут просто Берни.
Итак, сразу перешли на «Берни» и «Игор». Родители Берни приехали из Польши, но сам он родился в Америке, знает по-польски только несколько слов.
— Игор, мы сняли тебе комнату с кухней в мотеле в десяти минутах ходьбы. Поехали, я отвезу тебя туда.
Мотель помещался на улице под названием Бульвар Ниагарских водопадов. Но улицей ее можно назвать лишь условно. Это просто широкое шоссе, по обе стороны которого стоят мастерские по ремонту машин, маленькие магазинчики, бензоколонки, мотели. Все дома одноэтажные, только наш мотель под названием «Мавританский двор» в центральной его части двухэтажный, с высокой двускатной крышей и маленькими окнами с яркими ставнями. Вправо и влево вдоль дороги — длинные одноэтажные крылья с комнатами постояльцев и вдоль всего фасада — сплошной навес на легких, ажурных, хотя и литых, чугунных «мавританских» колоннах. А под навесом стоят большие кадушки с яркими красными цветами герани.
Мотель стоит в глубине по отношению к остальным строениям улицы. Между фасадом-навесом мотеля и улицей — большая площадка для машин, тоже обставленная по краям кадушками с геранью и горшками с другими яркими цветами. Под навесом между колоннами стоят легкие плетеные уличные кресла.
По вечерам кресла сдвигаются ближе к входу в офис мотеля, где стоит еще и стол, и там собирается целая компания.
Душой общества является обычно невысокая, очень толстая и подвижная женщина средних лет — хозяйка мотеля по имени Джойс. Слово «хозяйка» надо бы поставить в кавычки, потому что она арендует мотель у какой-то богатой дамы, настоящей хозяйки. Но она постоянно живет здесь и принимает постояльцев, рассчитывается с ними, меняет белье, убирает номер, решает всевозможные проблемы в любое время дня и ночи. Поэтому для меня она — хозяйка мотеля.