Урядник поспешил на верхнюю палубу, а Злакоманов, сосредоточенно засопев, сунул в замочную скважину нужный ключ.
Мария ни жива ни мертва вбежала в свою каюту – Ферта не было; выглянула из иллюминатора: веревка, как натянутая леса, дрожала вдоль борта «Самсона», и казалось, что на другом конце ее гуляла крупная рыбина. На миг глаза певички вспыхнули радостью – «получилось!», но тут же екнуло сердце, и страх сжался внутри в тугой комок, точно пружина. До дрожи в руках, понимая, что им грозит смертельная опасность, она взялась за веревку и, сдирая ладони, принялась вытягивать тяжелый груз. «Гадство! Какого черта он ждет? Пора сматываться, и чем быстрее, тем лучше… Господи, не дай ему погореть! Переходя ручей, я никогда не боялась замочить все платье… Но если он засыплется на этом долбаном паровом “утюге” – нам крышка обоим!» Переводя дыхание, она вспомнила слюнявый рот урядника, его раздутый живот, и ее передернуло. «Этот легаш хоть и от сохи, но тот еще кобелина. Похоть, как уродливый горб, будет при нем и в пятьдесят. И в семьдесят», – убежденно заключила она и с новым натиском взялась за веревку. В недавней «случке» подельницу больше всего раздражало беспрестанное хихиканье Редькина и частые похлопывания ладонью ее по заднице, будто она была строевая кобыла. «Знаю я таких червяков – они вечно уверены, что яблоко предназначено им для жилья». Если бы не приказ Алдона и обстоятельства дела, она ни за какие коврижки не осталась бы с этим типом. Собственно, она и лежала-то под ним как мертвая; смотрела сквозь прикрытые глаза на потолок и ощущала его, точно со стороны, будто находилась от него за добрую сотню верст. Еще на выходе она прикинула, как далеко позволит ему зайти, но грозные слова Ферта обезоружили ее в этом порыве.
Мария плюнула в ворчливую зелень волны и в сердцах топнула ногой. Отчаянье и обида внезапно вырвались на волю.
– Не-на-ви-жу! Всех ненавижу… И себя, тварь подколодную, ненавижу!
Ей захотелось сорваться на крик, но она лишь сильнее напрягала руки, перехватывая сырую и темную от воды бечеву, прекрасно отдавая отчет в том, что в ней кипят эмоции, к которым она, один черт, прислушиваться не будет.
С трудом переводя дух, она насилу вытянула спеленутый в бычий пузырь саквояж. С него обильно ручьилась вода и растекалась по полу. Пальцы ее мелко дрожали, грудь рвано вздымалась. Неволина решила перекурить, но рука ее замерла, так и не дотянувшись до жестяной коробки с папиросами. Сердце зачастило, на лице проступил страх. Мария явственно услышала сиплый голос саратовского купца и подобострастные ответы урядника…
Злакоманов – весь в дорожных заботах, с еще не сошедшей с лица ироничной улыбкой от разговора с Федором, по-хозяйски дважды повернул ключ. Его движения были расчетливы и неторопливы. Возраст давал себя знать. Последние два года Василий Саввич стал остро ощущать груз своих пятидесяти шести лет, и всякое переутомление и расстройство было ему противопоказано. Уже у отпертой двери он еще стоял минуту, перебирая в уме, не забыл ли чего наказать, чего «подуськать» своей охране, и только после сего устало перешагнул порог.
…Гнев только начал закипать в купеческой груди при виде разбитого стекла, как персидская волосяная петля окольцевала его горло. Злакоманов дико захрипел, по лошадиному выворачивая белки глаз. Дыхание перехватили незримые клещи удушья; лицо почернело, став темнее свекольного вара, а неумолимая петля скрылась в набухшей кровью тяжелой складке кожи. Рванувшись вперед, сбивая ногами стулья, жертва тщетно пыталась хватить ртом жизнь. Пальцы, способные гнуть железную кочергу, напрасно горстили воздух, не в силах подцепить петлю. Перед глазами заскакали, запрыгали алые светляки. Угасающее сознание прожег раскаленный добела шип правды: «Вот она, смертушка моя…»
Утробно захрипев, купец рванул на себя скатерть, еще раз яро крутнулся на каблуках, всей мощью противясь судьбе: в глазах вспыхнула ночь, земля ушла из-под ног… В краткий ужасающий миг в разбитом зеркале Злакоманов углядел сквозь черный туман прилипшую упырем к его загривку смерть: бледное костлявое лицо и серо-зеленый звериный огонь глаз.
«Большое» сердце Злакоманова отрывно бухнуло по ребрам и замерло. Последнее, что видел сквозь муть сомления[107] Василий Саввич, – была могила покойного тяти со строгим силуэтом старого православного креста и блестевшее до горизонта серебряными искрами широкое русское поле.
«Вот и все. – Алдон пнул бездыханное тело, огромным тюком лежавшее поперек каюты. – А ведь тоже ходил, сопля пузырем, боярился, хряк… Думал, что только хлопнет в ладоши, и его холуи враз кому хочешь зубы по хате рассыплют. Ан нет, падла торгашеская, меня на понт хер возьмешь. Я и так из-за таких, как ты, ровно на войне живу: не ем, не сплю, с оружием бегаю… Должен ты мне был, дядя… вот за жадность и поплатился».
Ферт хладнокровно сунул удавку в карман и, хрустя битым стеклом, выбрался в иллюминатор. На душе его было спокойно. Он все рассчитал, и все шло по плану. «Незачем когти попусту рвать. Охрана хватится купца не раньше Петушков. А если тот “не пожелает” откликнуться, то его не будут беспокоить и до самого Нижнего. Они тоже не без царя в голове… Зачем идти на грозу? Ну а то, что пришлось завалить его толстомордие, то это, значит, судьбе так было угодно, – осклабился Ферт и перехватился за другой поручень. – Я ведь его раньше сроку в гости не звал. Разворотистый больно… вот и нарыл смерть. Видать, сам такого разбора хотел».
Алдонин подбирался уже к своей каюте, оставался шаг или два, когда по телу пробежала нервная дрожь. Он замер. Было полное ощущение, что сверху на него кто-то пристально смотрит. Ферт чертыхнулся про себя, дыхание стало отрывистым, частым. Проклиная судьбу, он медленно, точно заслушивая собственный приговор в зале суда, поднял голову.
Прямо над ним, на расстоянии вытянутой руки, взявшись обеими ручонками за леер, стоял и глазел на него кудрявый мальчуган лет четырех-пяти в белой матроске. Крепко упитанный, в гольфах с бомбушками и с леденцом на палочке во рту, что задорно оттопыривал его загорелую щеку, он с нескрываемым удивлением наблюдал за странным пассажиром.
Алдон понимал, что хорошо виден ребенку, пожалуй, даже слишком хорошо. «Черт, со своими зоркими зенками и памятью этот щенок даст фараонам мой точный портрет. А где труп, там и черви…» Между тем он еще загодя решил, что этого нельзя допустить ни при каких обстоятельствах. Матерый Ферт, пожалуй, впервые за все движение по Волге не знал, что делать.
– Привет, «капитан», – медленно проговорил он, стараясь перевести дух и не выдать растерянности.
Мальчишка никак не отреагировал на его обращение. Тогда Ферт приветливо улыбнулся ему и озорно подмигнул, как старому дружку по улице, а в душе до седьмого колена отреклятил его бестолочь мать. Стоило этой разине, этой самарской или костромской курице сейчас обнаружить его – и он «до ногтей погорел»! «Отпетрушить бы тебя с наждаком за такие дела, дуру, чтоб ссать не могла, да жаль времени чуть».
Алдонин в очередной раз улыбнулся мальцу, нервничая оттого, что уходит драгоценное время, что в любую секунду может появиться мамаша, матрос, любой другой пассажир или даже охрана убитого купца.
За спиной надрывно кричали чайки, их белые крылья, точно крылья ангелов, оседлали ветер и легко резали прозрачный шелк воздуха. Канула в Лету еще секунда. «Кончить разве этого сопляка?.. Дернуть за руку, и на дно…» На миг Ферта кольнули сомнения, но он тут же вспомнил Злакоманова. «Его-то я убил. Еще одна смерть ничего не изменит».
В это время над Волгой раздались неистовые свистки парохода, точно все слуги Небес загудели в медные трубы – «Самсон» пошел на обгон почтаря. Народ, что прежде запасся краюхой ситного, воблой и с боем «выправил» в кассах билетишко третьего класса, теперь заблажил на разные голоса, радуясь решительному моменту гонки. Мальчонка заплакал, испугавшись этого непотребного ора, и отбежал от леера, по всему – под защиту матери.
«Вот и шабаш, поц, подфартило тебе, соси леденец у мамки под юбкой и не вякай. Мне нынче хода в обратку нет. В бегах я… Грохну на раз, только держись».
Ферт сделал последний рывок и по-волчьи исчез в спасительной норе распахнутого иллюминатора.
Глава 9
– Все тихо?
Мария кивнула без слов и бросилась на грудь любимого. Но крестя и целуя лицо Ферта короткими поцелуями, она качала головою и твердила бессмысленно:
– А я?.. а я?.. Ты там, я здесь… Я к тебе – ты от меня…
Он обнял ее, и крепко, но поцеловал торопливо и вскользь, как обычно целуют на Пасху в церквях иконы, памятуя не столько о Боге, сколько о праздничном столе и грядущем веселье.
– Погоди, не на этап провожаешь. – Он плотно закрыл бронзовый обод иллюминатора, выложил револьвер на стол и жадно закурил папиросу.
– Ну, делись грехами, подруга. Все пучком? – Взгляд Алдона был короток, но прям.
– Сделала все, как ты велел. – Она указала рукой на пузатый, свиной кожи саквояж, а у самой перед глазами опять проявилось нависшее над нею отъетое брюхо урядника, его беспокойно-сердитое елозинье туда-сюда и напряженное, дергавшееся в такт наскокам лицо.
– Я же говорил, надо переложить деньги в мой баул, а от «кожана» избавиться. Его могут опознать! – твердо подчеркнул Ферт и вытер о платок сырые от речных брызг пальцы. – Хотя жаль. Вещь дорогая.
– Почему ничего не говоришь? – Срывая с себя фальшивое золото, она посмотрела ему в глаза. – Он жив? – Марию поразила дрожь в собственном голосе.
– Какая разница? Зачем тебе этот разбор? Я его знать не знаю. Может, ты еще хочешь заглянуть в подвалы моей души? Ты кто, прокурор или священник?
– Серж!
– Завянь! Ручищи у него, и впрямь скажу, во! – лопата! Такими волков давить. Что ты так вперилась? На мне узоров нет.
Алдонин покосился на дверь каюты и по привычке прошелся до двери и обратно.