«Проклятые деньги – перевернули все с ног на голову… Кровь на них, кровь! – стучало молоточками в висках Неволиной. – Разве я когда так тряслась? Да, в воду прыгают многие, но немногие выходят сухими».
– Добраться вам без оказий! – Ферт, поравнявшись с молчаливым часовым, приветливо приподнял широкополую черную шляпу.
Мрачный голядкинец не обратил внимания на этот учтивый жест, зато с ног до головы ощупал взглядом Марию и облизнул губы кончиком языка.
С замирающим сердцем, но внешне невозмутимая, та поравнялась с охранником и обворожительно улыбнулась ему.
Караульный довольно осклабился, не в силах унять свои бесстыжие глаза.
«Ладно, уж лучше пусть пялится, скот, чем задает вопросы, – подумала Неволина. – От меня не убудет».
Яркое полуденное солнце ослепило элегантную молодую пару, в глазах зарябило от человеческих лиц. Мария пробиралась к трапу следом за Сержем, а сердце продолжало колотиться у горла, от страха чуть-чуть подташнивало. За каждое лицо, то и дело возникавшее на пути, она цеплялась напряженным взглядом, моля Господа, чтобы оно не оказалось для них роковым.
– Успокойся. У тебя сейчас улыбка плохая. – Алдон крепко сдавил ее руку.
– Что?
– Физиономия у тебя, как у мороженой щуки, – сквозь зубы процедил Ферт. – Мы едем к тетке из Дубовки на именины, а не на похороны.
Однако посреди шумного водоворота людей, которые толкались, смеялись и перекрикивались, пили квас и шелушили вяленую рыбу, на них никто не обращал внимания.
На нижней палубе, у сходен, была настоящая давка. Народ, одуревший от монотонного пути, маялся бездельем и радовался размять ноги на каждой пристани. Вокруг стоял смешанный запах сырости, подгоревших капустных пирожков, дешевых духов и потных тел; гомон пихавшейся локтями почем зря толпы давил на барабанные перепонки, не давая беглецам сосредоточиться.
В Петушках пассажиров сходило немного – станция была мелкой, и это огорчило Ферта – затеряться среди десятка мешков и корзин было нелегким делом. Впрочем, выручали шатавшиеся зеваки, что плотным гуртом высыпали на пристань поглазеть, что имеется в лубяных коробах торгашей. Последние с готовностью открывали свои лотки и начинали зазывно предлагать всякую дребедень, на которой другой раз и на секунду не задержался бы взгляд. Торговали дешевыми бусами, стеклярусом, гребенками, берестяными поделками, платками, шкатулками и разными мелочами – колечками, крестиками, иконками и дешевыми книжками. «Были тут и “Еруслан Лазаревич”, и “Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего мужа”, и “Епанча, татарский наездник”. Эти расценивались по три копейки, а те, что потолще – “Гуак, или Непреоборимая верность” или, скажем, “Английский милорд” – подороже»[108]. Продавались также московской фабрики карандаши и тамбовские записные книжки в зеленом и красном сафьяне.
Уже у трапа чьи-то горячие пальцы жадно ухватили Марию за ягодицу. Она хотела ударить зарвавшегося наглеца, но, оглянувшись, без оглядки рванулась вперед. Ей похотливо улыбался красномордый Редькин и делал какие-то двусмысленные знаки. К таким вывертам ей было не привыкать. У полицейских и у дряхлого старичья с тугими кошельками завсегда зуд в руках. В другой раз она сумела бы как надо «запустить ежа в штаны» хваткорукому блудню, но сейчас… Сердце ее замерло, а до слуха донеслось срамное хихиканье:
– Что девка? Шмара топтанная…
Раньше я жила не знала,
Что такое кокушки…
Пришло время – застучали
Кокушки по жопушке!
Мария пропустила пошлость мимо ушей – не такое случалось выслушивать в номерах. Другое хватало за горло: возможно, что это только прелюдия, а впереди арест и кошмар разоблачения.
Но все обернулось иначе: потная рожа урядника заштриховалась в пестрой толпе, и на душе певички стало спокойнее.
Ферт наметанным взглядом царапнул берег: сразу за пристанью теснились подводы приехавших торговать все той же рыбой, икрой, далее уныло стоял почтовый фургон с дремлющим на козлах возницей и несколько пролеток, дожидавшихся своих седоков. По пирсу шныряла, мал мала меньше, загоревшая до черноты ребятня и с визгом бултыхалась, в чем мать родила, в прогретой солнцем воде.
Они ступили на доски брошенного трапа, когда до слуха долетел возбужденный голос ребенка:
– Мама, мама! Вон этот дядя, про которого я тебе говорил! Вон он! Вон! Это он лез с веревкой, как акробат!
Неволина вздрогнула и обомлела, подметив краем глаза, как покрылось испариной лицо Ферта. Только на миг он задержал шаг, плечи напряглись, а на бесстрастном лице проявилось что-то ястребиное. Мария повернулась к Алдонину, широко распахнула глаза.
– Иди, как шла, – мрачно, едва слышно прозвучал приказ.
Каблучки нервно застучали по трапу. А за спиной вновь послышался радостный детский визг:
– Это он! Это он, мама!
На губах Ферта скользнула ледяная улыбка, он медленно обернулся; рука сжимала в потайном кармане рифленую рукоять револьвера.
Ему махал с борта парохода малиновым леденцом на палочке тот самый глазастый крепыш в гольфах с бомбошками и белой матроске. Захлебываясь от восторга, он дергал за подол платья стоявшую рядом мать и тыкал розовым пальцем в сторону Ферта. Женщина в соломенной шляпке с голубыми лентами смущенно улыбалась и тщетно пыталась унять пыл малыша.
– Ну и гаденыш! – сдавленно, растягивая слова, прошипел Ферт. – Легавым быть тебе, шкет…
Молодая мамаша, уставшая бороться с капризами сына, точно ожидая сочувствия, вновь виновато улыбнулась незнакомцу и развела в бессилии руками. А стройный щеголь в долгополом сюртуке, белой бабочке и черных туфлях из телячьей кожи, с большим баулом на плече помахал им шляпой.
«Самсон» сделал упреждающий свисток, в медь рупора полетела команда «отдать концы!»; матросы ловко «засушили» оба трапа.
Колеса поначалу вяло, а потом все бойчее и бойчее зашлепали плицами, и вскоре вода закипела шампанским под клепаным бортом. «Самсон» снова сделал свисток, затем еще и прощальный, медленно унося вверх по Волге тайну убийства Василия Саввича Злакоманова.
Часть 8. Слезы юности
Глава 1
Ниже по течению от барыкинского речного вокзала, там, где когда-то были хлебные склады для оптовой продажи зерна и где еще раньше располагалась крупная портомойня, теперь уж пятый или шестой год проживали сезонные артели бурлаков. Прежняя бурлацкая «перемена», что испокон веку имелась в Приволжском, гибло подтопилась Волгой и теперь по решению большинства была перенесена под самую окраину Саратова. Бурлаки в народе считались особенным, интересным племенем, как правило, со сложной судьбой и волевым характером.
Некоторые пытливые головы из воспитанников училища бегали в свободное время поглазеть на бурлацкий стан, поневодить с косматым мужичьем рыбу, поесть душистой «тройной» ухи, а главное, ночью, под звездами у большого костра послушать захватывающие истории.
Делали «вояжи» на бурлацкую перемену и Кречетов с Гусарем. Устроившись поуютнее на рогоже, угостив по сему случаю загодя купленной махоркой артельщиков, они внимали рассказам матерых дядек, развлекавших всю ватагу в долгие бессонные ночи своими бывальщинами да сказами. Отсед.
– Спрашиват один любопытный татарин у молоденькой барыньки, что с ручным скворцом в клетке по Волге путевала, «ваша, мол, птица?» – «Моя», – отвечат та. «Никак говорящая?» – «Ваша правда». – «А ну скажи: Ахмэт, Ахмэт, Ахмэт». Никак не уймется, поганый, а потом сморщил морду, как печено яблоко, и махнул с досады рукой: «Так на кой шайтан нужен такой птица, который не говорит?» – «А чтобы хранить тайну», – ответила барынька.
Услышанных от бурлаков историй была тьма, но одна, про лихого Репку[109], стояла особняком. Ее рассказал седовласый Лепеня – тертый одноглазый бурлак, многое повидавший на своем веку. Бывальщину эту он называл «Песий, или Собачий барин».
– Жила, значить, на Волге под Ярославлем известная бурлацкая перемена. Многолетиями становились там на роздых «лямочники». Но вот как-то объявился из Питеру прыткий барин и, как нарочно, заложил в аккурат усадьбу в том самом месте. Она и нынче цела – чуток пониже Ярославля будет – белый домина с коломнами, весь на виду, как на ладони… И стал по летам тудысь наезжать тот барин на жительство. Дворня у него была славная, без числа, и денег куры не клюют. Но какого добра было еще густее, так это собак. Великий охотник он был до ентих тварей… Гости из Питеру к нему прибывали травить зайцев и лис – все важие баре, куда там, при слугах и дорогих аглицких ружьях. И вот не по нраву стало барину, что наш брат ночует под носом на евонном берегу, песни горланит да барынь ихних, значить, своим страхолюдным видом пужаеть. И зачал он, лихоимец, наши ватаги псами травить на ходу, прямо во время волочи, а ежели на перемену народишко вставал, дух перевести да косточкам роздых дать, так на сонных налетали верхами его холуи, топтали копытами да пороли арапниками, хуже всякого нехристя. Дальше хлеще… Так год ли, два ли зверовал стервец, да на Репку-волгаря и напоролся. А Репкина артель – так бурлачков с полсотни – все оковалки будь-будь, как племенные выкормыши. Ну, значить, затеял барин в очеред потеху лютую… сам с хмельными гостями высыпал, натравил своих загонщиков, а Репка-то ждал. Ну, и пощелкали наши робяты господишек и их холуев по-бурлацки. И надо ж судьбе так палец было загнуть – на Репку-бугая наскочил сам барин с плетью. Схватились они гольем, врукопашную, значить, на чертолом облапились, – картинно сказывал Лепеня эту раскатистую по всей Волге бывальщину и, сдирая зубами шкуру с янтарной рыбины, заканчивал: – Барин тот помер прямо в медведёвых объятиях Репки… Стройка дворовая, вся как есть, в пламени сгорела, только дом и остался, бурлаки ушли с того становища, а место и по сю пору, братцы, кличут Собачий барин.