Бася, плохо скрывая зевоту, прикрыла розовый рот кружевной перчаткой. Ее больше занимали перекосившиеся швы подола собственного платья и примятые оборки на груди. «Буря и натиск» вдохновенных речей Алексея полячку утомляли. Давно задуманное катанье на лодке с пирожными рисовалось иным: безоблачной идиллией с бесконечными комплиментами в ее адрес, пылкими признаниями в любви, поцелуями… и уж никак не с разбором ролей и спектаклей.
– Так вот. – Алексей сделал торжественную паузу. – Этот кумир – великий трагик русской сцены – Василий Андреевич Каратыгин. Знаешь, каким трудом он достиг высочайшей техники и совершенства? Как тренировал свой громоподобный голос, добиваясь, чтобы сказанное шепотом слово было отчетливо слышно в любом конце зала?.. Как он не раз проверял перед зеркалом каждое движение, жест, наклон головы? Да что тут порох жечь. – Кречетов махнул рукой. – Одно слово – трагик! Его друзья – Шекспир и Шиллер.
– Ты так самозабвенно говоришь, будто знаком с ним? – Барбара с трудом удержалась от ироничной улыбки.
– Увы. – Он отрицательно качнул головой. – Все только по рассказам Козакова. Вот Борисович наш был знаком с ним. Но ты только верь, слышишь, верь! Я тоже добьюсь своей звезды!
– Да слышу! Не надо кричать мне в ухо. Не глухая. И вообще, я хочу домой. Мне жарко, и я устала сидеть в этой унылой лодке.
Берег был рыхлый, и каблуки Баси проваливались в сырую землю. К тому времени, когда они добрались до станции отдать смотрителю весла, она совсем запыхалась.
Глава 2
Это была их третья близость в доме Снежинских, где они предались утехам юности, на которые, как оказалось, Варенька была весьма падкой.
Кречетов перевел дух, посмотрел на любимую. Он опять познал наслаждение женской ласки и плоти. Неуемное, до внутренней дрожи, чувство радости переплеталось сейчас с теплом глубокого волнения, вызванного речью о сокровенном.
Алексей как будто находился под чарами доброго сна: золотистые локоны волос струйками бежали по его груди, чуть слышное девичье дыхание сладко будоражило и кружило голову… И сердце, тронутое поцелуем надежды, сбивчиво трепетало в его груди. Кречетов в тот момент считал себя родившимся под счастливой звездой. Он с торопливой наивностью воображал возможное будущее, согретое присутствием Вари. Плохо умея сдерживать свои порывы, Алексей склонился и стал осыпать ее поцелуями. Он тормошил и тискал свою несравненную, как что-то такое, что хочется раздавить в руках от переизбытка восторженных чувств.
Она смеялась и лепетала какие-то бессвязные слова на родном языке, но Кречетов ничего не слышал… Потом вскочил с дивана, глаза его горели. Пальцы гребнем пробороздили волосы, превратив их в косматое пламя. Как и в первый день их встречи, он решительно подошел к роялю, и плотный фетр молоточков рассыпал по торжественному серебру струн глубокие переливы любви.
Алексей ощутил на своих обнаженных плечах легкую нежность скользящих рук. Девушка знала: эта музыка посвящена ей, и на красивых чуть припухлых губах играла самовлюбленная улыбка.
А он продолжал ей дарить свое живое, поющее сердце, потому что музыка была богаче и тоньше, изящнее и красноречивее любых слов. Невидимой сильной рукой звуков была отдернута завеса, сызвека скрывающая тайну любви, тайну мужчины и женщины, и они перестали быть тайной, но при этом не стали понятней и проще, так и оставшись манящей загадкой, как истина, начертанная на языке Небес. Казалось, не было такого цвета в палитре и не было таких слов, которые могли бы охватить и выразить его состояние. И все-таки он находил их, вернее, интуитивно ощущал и складывал хрустальную мозаику своих чувств: «Я люблю тебя… И буду любить всегда… – разве ты не услышала этих клятв прежде, в моих объятиях? А возможно, просто я не мог достучаться и не сумел сказать, как должно, оттого что это было чрезвычайно важно?.. Знай, я не в силах не думать о тебе… Каждый миг, когда судьба разлучает нас, ты живешь в моих мыслях… Я одержим тобою, твоими вздохами и ласками, ароматом твоей кожи и ощущением твоих волос в моих руках, соприкосновением губ и слиянием наших тел в одно целое. Но любишь ли ты меня… хоть чуть-чуть?!»
Доиграв до конца, он посмотрел в ее серо-голубые со льдинкой глаза, почувствовав, как пересохли его губы и рот.
– Je t’aime[111], – дрогнув густыми ресницами, влажно выдохнула она.
– Et je t’aime aussi, tu sais?[112]
– Beaucoup?[113]
– Bien sûr. Beaucoup[114].
– Ты сочиняешь милую музыку. В ней столько жизни и чувства… Вот и надо быть композитором – свободным и вольным как ветер, а не быть привязанному к театру, как лошадь к стойлу.
Кречетов сделал вид, что пропустил эту грубую колкость мимо ушей, и снова повторил:
– Я люблю тебя.
– Тсс, об этом не стоит так часто говорить. – Она мягко приложила палец к его губам. – Можно спугнуть счастье… между тобой и мной, во всяком случае…
Он серьезно посмотрел на девушку. Щеки у нее горели.
«Что ж, может, она и права, – заключил Алексей, – стоит жить по принципу: не повторяй своих острот – одним лезвием дважды не бреются. – Подумал и мысленно пошутил: – Лишь бы пьеса была с благополучным финалом, чтобы в конце концов ее все же поставили».
Барбара продолжала смотреть на него. Лицо Алексея оставалось открытым, но в глазах залегла задумчивая грусть. В его фигуре ощущалась скрытая настороженность, словно, несмотря на мягкость интонаций, он подсознательно чуял в ней насильно сдерживаемую лихорадку напряжения. Медленно она подняла руки и обвила их вокруг его шеи. Узкие силуэты шандалов отбрасывали причудливый рисунок тени на обнаженные тела, слышно было только тихое дыхание.
– Бася…
Она прижалась лицом к его щеке, потом к обветренным губам и отступила на шаг. Тень и свет мешались в ее сознании, заштриховывая сокрытую в глубине мысль.
– Что с тобой? – Карие глаза глянули на нее сверху вниз. Он улыбнулся Басе легкой, отчасти смущенной улыбкой. – Не молчи. Не могу так… когда ты молчишь, когда замыкаешься в себе… Я дурно поступил по отношению к тебе?
– Все правильно. Я сама хотела этого… – Верхний уголок губки не без досады ожил на ее бледно-матовом лице, и тут же она торопливо добавила: – Нет, нет… я ни о чем не жалею. Ты здесь ни при чем.
В ее миндалевидных глазах блеснул всполох синевы, как взлет зимородка, она натянуто улыбнулась и нервно пожала плечами:
– Просто я хотела, чтобы ты… был у меня… первым. Ты разве этого не понял?
Снежинская быстро начала одеваться, но всем своим существом ощутила, как напряглись мужские руки и накалился взгляд.
– И что теперь? – Его голос стал низким и сдавленным.
– А что теперь? – отрывисто перебила она и, поймав на своих голых, прозрачно-розовых плечах его взгляд, накинула на себя блузку. – Через два дня приезжают из Варшавы мои родители… Увы, «медовый месяц» пролетел…
– Я не об этом, – глухо надавил Алексей.
– А о чем? – Она холодно улыбнулась. – О призывных звуках ритурнеля из Розовой залы?
– Что с тобой? Бася?! – Ему вдруг стало не по себе – жар и озноб волнами прокатились по телу. – Ты… сама… сказала, что хотела… чтобы я…
– Да, сказала… Сказала! О Матка Боска! Дальше-то что? – Она продолжала решительно одеваться.
– В таком случае, кого бы ты хотела видеть около себя… последним?
Алексей не двигался с места. Стоя у распахнутого рояля, он пристально вглядывался в любимое лицо с высоты своего роста и тщетно силился понять, что происходит.
– Так ты ответишь?
– Мне рано думать об этом! – Она раздраженно надела туфли. – Может, ты все-таки соизволишь прикрыть свою наготу?
– Но как же наши клятвы?.. Твои слова? Ты убиваешь меня!
Он, сам не свой, натянул брюки.
– Не убила же…
– Но за что такая немилость?
– Так нужно. – Она нехорошо засмеялась и независимо прошла к балконной двери.
Кречетов деревянными от волнения пальцами застегнул последнюю пуговицу жилета, неловко поправил белый воротничок рубашки.
Барбара прямо смотрела на него своими голубыми, как лед, глазами, и на губах ее подрагивала какая-то бледная, совсем чужая улыбка. На розовой щечке поигрывала ямочка, и трудно было уверовать, что это лицо, вот это злое лицо еще минуту назад улыбалось, шептало о любви и прижималось к его плечу… А он ласкал его, целовал и лелеял.
Алексей попытался задать новый вопрос, но язык прилип сухим листом к нёбу. Напряженно и выжидательно он продолжал смотреть ей в глаза. И, как тогда, в детстве, он увидел в глазах Дмитрия обжигающий беззлобный смех после его уверений и клятв, так и сейчас в темнеющей синеве глаз Снежинской Алеша читал безысходный приговор голосу своего сердца.
– Ты что же… совсем не веришь в меня? – теряя самообладание, запальчиво произнес он. – В наше будущее?
– Которого нет? Прости, Алеша, но вы – артисты – нищий народ.
Кречетов подавленно замолчал, опустив голову. Что правда, то правда – актеры жили бедно. Поглощенный вечными репетициями и спектаклями, Алексей не заметил, как приблизилось важное событие, которого все воспитанники ожидали с огромным волнением, – их выпуск… Однако ему, относительно других, еще здорово повезло. Он был назначен в драматическую труппу с жалованьем в восемьсот рублей в год и получал единовременно триста на экипировку и двести квартирных. Но был ли это весомый аргумент для избалованной с детства деньгами и нарядами польской панночки? Особенно безнадежной «собачьей» долей считалось положение тех «майских жуков», кого назначали в оркестр или в суфлеры: хода на сцену им уже не было, а жалованье ни первым, ни вторым не прибавляли. Однако этот довод он оставил при себе, понимая, что тот будет иметь успех, равный нулю.
– Вы как-то странно замолчали, Алексей. – Барбара надменно откинула назад голову и перешла на обидное «вы». – Или я не права? – Она, подняв брови, посмотрела на потолок, на котором играл солнечный зайчик. – Я что же, достойна иметь мужа, который так и будет всю жизнь играть простаков и фатов с острохарактерной тупостью? У вас же все роли – одни дураки… ну, иногда придурки. Вам самому-то не тошно… зайцем-побегайцем из водевиля в водевиль прыгать в этом-то захолустье? Ведь это провинция, мой друг. И самое печальное – навсегда. Уж право, лучше балет. Зря вы ушли из него. Хотя, как говорит мой papа́: «Балет – это опера для глухонемых». Не правда ли, остроумно?