Варенька опять нехорошо рассмеялась, глядя на него в упор. И, точно желая добить свою жертву, с игривой желчью протянула:
– О-о, вот мы и опять молчим. А молчать при даме неприлично. Что же вы за кавалер, в самом деле? Или у вас очередное отчаянье умственного тупика?
– Варя… – Кречетов ошеломленно смотрел на свою любовь и не мог, не хотел верить услышанному.
Удушливым, жарким киселем наползло тягостное молчание. Полячка между тем продолжала стоять у окна, смотрела себе под ноги и с сосредоточенной независимостью вертела на пальце золотое колечко; а он, оставаясь пребывать в моральном столбняке, рассеянно обводил глазами такую знакомую и теперь такую чужую комнату, покуда взгляд не остановился на янтарном огарке исслезившейся свечи. И странно, даже боязно ему вдруг с необычайной четкостью представилось, что все это уже было с ним: и эта оплывшая свеча в кудрявой бронзе с зеленой патиной на подставке, и тягостная тишина, и слабый свет за окном, и он сам – быть может, отчасти какой-то иной, не в этой брючной паре, но несомненно он, с таким же состоянием души и близкими слезами, что саднили веки и крепко сжимали горло отчаяньем. И как раз вот только отлаялась на проехавший мимо экипаж собака, как и теперь, и было слышно беспокойное погремкиванье цепи… У Алексея создалось смутное ощущение, что он уже проживал эту ситуацию, именно эту, а не другую, и как-то действовал и, видимо, являлся не банальным зрителем, а значимым лицом, вокруг которого что-то происходило. Это странное ощущение было настолько очевидно и явно, что Кречетов даже не преминул себя ущипнуть, и оно как будто истаяло, но остался легкий ожог потревоженных зыбких воспоминаний о том, чего не было. Но на поверку все это было… и он содрогнулся, в какой-то момент отчетливо осознав, где и когда его сердце было раздавлено каблуком предательства… «Марьюшка… – Алексей передернул плечами и снова с молящим упорством посмотрел на упрямо молчавшую Барбару. – Господи, какие они разные и какие похожие! – выстрелило в голове. – Совсем как две половинки одного… червивого яблока».
– Варя, милая Варя… – не желая верить в трагичный исход, с отчаянной настойчивостью повторил он. – Ты не можешь так поступить. Так нельзя…
– А как можно? – Она усмехнулась, бессознательно теребя пальцами оконные драпри.
– Но ты… обязана объясниться со мною. Я отказываюсь что-либо понимать!
– Я никому ничего не должна и уж тем более не обязана. Впрочем, если вы так преуспели в упрямстве, пан кавалер, извольте… – Снежинская, оскорбленно раздувая ноздри, резко отошла прочь от балконных дверей. – Я много думала о нас, Алексей, – официально, нарочито сухо начала она, – и сделала резюме: нам лучше расстаться. Мы ходим в разные церкви… Мои родители будут против. Ты грезишь театром, я вижу в нем лишь ослиные уши ярмарки. У нас в Польше подобный балаган посещают только прачки, конюхи и приказный класс. Да это и ежу понятно: кто из благородных, ясновельможных семейств станет позорить свой род? Ну а насчет вашего сомнительного успеха и признания в будущем, – Снежинская снисходительно качнула головой, – так ведь и гвоздь сезона… бывает ржавым.
– Что ж… жизнь подскажет, время покажет… – только и нашел что сказать Кречетов.
– Вы что? Всегда рассчитываете на других? – снова капнула яду Снежинская.
– Не смей так говорить! Ты не знаешь театра! И никогда не была на моих спектаклях.
– Ах, ах, ах! Вот умора! – Барбара язвительно передразнила его и воткнула новую шпильку: – Только не надо преувеличивать. Вы не микроскоп, а я не набитая дура.
– Да черт с ним, с театром! Дело в конце концов не в этом! Веришь ты в мой успех или нет! Но ты же клялась… еще сегодня, что любишь меня! Ты же сама говорила, что ради любимого человека готова сменить веру, готова пойти на край света!
– А ты?! Ты разве не клялся мне в том же? – Глаза полячки сверкали вызовом. – Так почему ты ради меня не хочешь сделать по-моему?
– И что же?! – Кречетов вспыхнул как порох. – Предать Православие? Предать Мечту, Театр, Гусаря? Устроиться в генеральский дом «котом в валенках» и, мурлыкая, под господской рукой, таскать со стола объедки? Жить серо, но сыто, с поджатым хвостом, но радуясь жирному кошельку?!
– Хотя бы!
Голос ее нервно дрожал. Она вновь резко прошлась по гостиной. Судорожно отпила из чашки холодного чая и, звякнув блюдцем, выдала:
– И потом, почему ты так уверенно заявляешь: «серо и скушно»? Откуда ты знаешь? Кто дал право тебе так говорить в моем доме? О, мамочка моя!.. Другим – твой бред кажется пустым и глупым!
– Ты жестокая… – потрясенно сказал он.
– Может, правдивая? – Она зло сверкнула глазами.
– Так ты лгала, что любишь? – У Алексея будто вырвали сердце.
– Не знаю… Я же сказала: мне рано думать об этом!
– Рано?! – Кречетов дал волю чувствам, громко и саркастически рассмеявшись. – А лечь со мной в постель под одно одеяло тебе было не рано?
– Ты, ты!.. – Барбара трудно дышала от гнева.
– Можешь не утруждаться! – Алексей стиснул зубы. – Кроме гадостей, твой рот все равно ничего не скажет.
– Что-о-о?! – Снежинская напряженно сцепила пальцы и будто вся превратилась в одно дыхание, спрессованное в поднятой груди. Глаза у нее стали огромные, и сверкали они с ужасом, гневом и невыносимым презрением. С холодной брезгливостью, почти неслышно, она произнесла, не разжимая пальцев: – Мамочка, mam kłucie w piersiach[115]. Убирайся! Ненавижу тебя, и твою музыку, и твой театр, и твоего Гусаря! Слышишь, немедленно убирайся вон!!
Весь багрово-красный от стыда, отвергнутый и потерянный, он сделал еще два шага назад.
– Бася… я хочу сказать…
Звонкая пощечина обожгла Кречетова.
У Алексея все потемнело в глазах от ужаса создавшейся обстановки. Злой на себя, на Варю, на весь мир, он не знал, куда себя деть. «Господи, я теряю ее!» – скакало в голове. Но тут же он задыхался от горечи обиды… Его любимая, несравненная Бася безжалостно топтала его мечту.
В глазах Алексея мелькнуло железо, оно ударилось и отскочило от синего льда ее глаз.
– Ты что, не понял?!
Избегая его взгляда, она тихо качала головой и исступленно повторяла:
– Вон, вон, я сказала…
Барбара вдруг сорвала с шеи подарок, что купил в ювелирной лавке Алешка, и швырнула себе под ноги, будто плеткой по лицу ударила. Камея мелькнула бело-розовым жуком, ударилась об пол, откатилась к ногам Кречетова. На густом перламутре пробежала кривая трещина, склеить которую было не суждено.
Глава 3
С того рокового дня прошла неделя. На дворе жарил июль. Жизнь шла своим чередом, но Алексей по-прежнему не находил себе места. Прошлое страшно тем, что оно крадет у нас будущее, а будущее следует делать сегодня. Кречетов, словно старик, жил прошлым. «Увы, трюфели и рододендроны, как и амурные истории, живут преимущественно в переводных романах, – горько усмехнулся он. – В нашем же среднемещанском климате произрастают только фикусы в кадках, герани в горшках и самоубийцы из-за несчастной любви… Долговязый дурак ты, брат, – ума на твой рост не хватило. Прав Чих-Пых: “Под носом у тебя взошло, а в голове-то не посеяно”».
И все же: о ком бы мы ни плакали, мы плачем о себе. Терзался и Алексей: «О, если бы можно было хоть что-то исправить!» Но искаженное гневом лицо и слова «убирайся», «я тебя ненавижу», брошенные как камни, не выходили из головы. Желчь на Снежинскую, что душила Алешу, пропала. Осталась злость на самого себя, на раздерганность своего характера. Кто бы знал, какую он питал теперь неприязнь к своим разглагольствованиям о «жертвах во имя любви». Кречетов видел себя мелким лгуном и ничтожным трепачом. «Пришло время проявить себя, показать, кто ты есть на деле… И ты показал товар лицом! Эх ты, поэт… Божьим попущением… стихопромышленник… – мучительно думал он. – Корчил из себя д’Артаньяна, а что на поверку вышло?..» Но тут же он принимался выдвигать новый довод, оправдывая себя: «Я поступил так во имя идеи, во имя дружбы, во имя верности данной клятве. Это был мой долг! Но какова цена?»
– А как же долг перед любовью? Или это не долг? – вмешался внутренний голос. – Или, ты полагаешь, долг перед идеей выше долга перед любовью? Где найти ответ?.. А может, надо выбирать, что дороже? Но не получается ли это грязным торгашеством совестью?
Алексей развернулся к окну, достал из тумбочки папиросы, закурил. С улицы, перебивая друг друга, зазвенело сразу несколько девичьих голосов, но Кречетов заставил себя сидеть, хотя в другой раз не преминул бы прильнуть к стеклу. Хмуря брови, он продолжал спорить с собой. «Закон, живущий в нас, называется совестью. Совесть есть собственно применение наших поступков к этому закону».
И вот сейчас его изводили на нет угрызения совести. Неуверенность и стыд, порожденные в его душе конфликтом с любимой, ввергли Кречетова в полнейшее смятение. «Пойти к ней… Просить прощения?» – крутилось колесом в голове. Но категоричные слова панночки отравленной пулей убивали эту мысль. От сей круговерти «за» и «против» ломило виски, грудь давило, ровно на нее положили чугунную плиту… Уголек папиросы обжег пальцы – вывел из тупого оцепенения.
За окном опять зазвенели звонкие девичьи голоса, их, как ножницы обрезают нитку, оборвал веселый смех парней.
Алешка с завистью глянул на влюбленные парочки, те шли в обнимку, щелкали семечки и оживленно болтали. Облака для них были как облака, небо как небо…
Кречетов смахнул с ресниц навернувшуюся слезу, вспоминая обрывки счастливого прошлого:
– Варенька, мне кажется, я чуточку влюблен…
– Да? И в кого же? – Она озорно смеется, надкусывает ореховую плитку шоколада, кокетливо округляет глаза.
– В вас! – Он срывает с рук белые перчатки, без них удобнее и приятнее, и крепко держит в своей ладони ее доверчивую нежную ручку.
– А вам не кажется, что вы чуточку глупы? Мне не по нраву те, кто столь неосмотрительно сорит словами.