Она дружески улыбается, предлагает угоститься сладостью из ее руки, и грозит пальчиком:
– Будьте осторожны, Алеша, нет ничего тяжелее легких связей.
«Вот уж в яблочко… – Кречетов вдруг с новой отчетливостью ужаснулся пропасти, которая у самых ног его распахнула свой черный зев. – Да… что имеем, не храним, потерявши плачем».
Чтобы хоть как-то снять столбняк напряжения, он принудил себя переодеться и, отжавшись от пола несколько десятков раз, направился в трико и балетных туфлях в танцевальный класс. Там он два или три часа проминал и упражнял свое тело долгим экзерсисом у la grande barre[116], высокими прыжками и стремительными вращениями. Приятно усталый и блаженно расслабленный, Кречетов омыл разогретое тело водой, растер его полотенцем и возвернулся к себе. Он наперед знал: завтра, наутро, дадут о себе знать последствия неумеренной тренировки, затеянной с бухты-барахты через двухмесячный перерыв. Ощущение будет такое, словно его избили палкой до синяков. «Ну так что с того… мне не привыкать».
Алексей плюхнулся на постель, попытался читать «Гана Исландца» Виктора Гюго, но липкая дрема усталости закрыла глаза. Разноперые мысли полетели птицами, унося на крыльях горечь обид и боль треволнений.
Мало-помалу Снежинская отошла на второй план, зато выпукло отчеканился Дмитрий с его хмурой сосредоточенностью и неизменной папиросой в зубах. «Митя… – Алешка улыбнулся сквозь сон мысленному образу старшего брата. – Ми-тя… – растягивая по слогам его имя, повторил он. – Как жаль, что все так получилось, как жаль…»
А ведь было время, когда они искали встречи друг с другом, черпая в творческом общении крепость и силу; были чрезвычайно любезны, стараясь выказать свое братское отношение, и просто радовались жизни. «Человек рождается ребенком и умирает ребенком, лишь в промежутке становясь взрослым. Любовь же и творчество рождаются детьми и остаются ими… Так будем оставаться детьми, братец! – восклицал Дмитрий, хлопая по плечу младшего, и весело добавлял: – Не ищи забвения – оно само найдет тебя».
Алешка при первых минутах их встреч испытывал какую-то возрастную неловкость, но, раз-другой переглянувшись с Дмитрием, начинал улыбаться и сразу чувствовал себя непринужденно и просто. Острые языки шутят: «Искра не родится от удара камня по грязи». Братья Кречетовы в сем смысле были кремнями.
Правда, до момента их сближения младший не в состоянии был понять настроений старшего. Дмитрий, и без того категоричный в суждениях, довольно скрытный по натуре человек, в обществе Алексея терпеть не мог плакаться о своих проблемах. И лишь в процессе их творческого союза Алешка открыл для себя абсолютно новые стороны во взглядах и убеждениях брата. Личные вопросы Мити, оказывается, ныряли в пучину общественных: сливались, расходились, пробивая свое русло, разветвлялись и терялись в непонятных для Алеши бездонных колодцах жизненного осмысления. В своих рассуждениях он улетал очень далеко, подчас, незаметно для себя, впадая в идеалистическое резонерство. Спохватывался, иронично усмехался своему, как он говорил, «ребячеству», уходил в себя. Интересно, что при этом он мог вполне трезво и резонно оценивать те или иные ситуации. Вразумляя Алешку, он ловил себя на том, что сам весьма непоследователен в житейских принципах, к которым призывал, которые хотел бы видеть «по гамбургскому счету» как в брате, так и в себе. Эта скрытая, но явная неувязка тяжелым ярмом висела на Дмитрии, бесила, вгоняла в невеселые раздумья. В такие напряженные часы его жизнь, вплоть до пустяков, подлежала дотошному анализу, зачастую не приносившему ничего, кроме раздражения. Он понимал: подобные самокопания ни к чему положительному привести не могут. Боялся этих состояний, по возможности избегал их. Но они всегда витали где-то рядом, плавали, как табачный дым, и удушливость их чувствовалась всеми его фибрами.
Познав хмель творчества, он с изумлением открыл сам себя, будто заново родился; в Дмитрии заиграли новые, приводящие в восторг, утонченные струны души.
Но радость не познается без трудностей. Бытие старшего брата было поделено надвое, как рассеченное яблоко: юридическая практика теперь стала мукой из-за творчества, творчество же стало мукой из-за проблем на службе. Нередко Дмитрия посещали противоречивые мысли: «Правильно ли я вообще поступаю? Имею ли на это право? Что взять с Алешки? Он, как мыльный пузырь, всегда радужно настроен. Живет в своей “учебке” на всем готовом: ни забот, ни хлопот. Так не ребячество ли мои стишки? Я взрослый, служащий человек, опрокидываю практически все с ног на голову… И во имя чего? Ведь дико то, что я не ведаю, во что выльется сия затейщина. В творчестве мало быть талантливым и правым. В творчестве надо быть правым вовремя… Мы убиваем с ним время, а время убивает нас. Так на что я рассчитываю? На признание, славу? А не есть ли это пустые химеры? Да, лимонная доля всегда горькая».
От таких размышлений раскалывалась голова, опускались руки; все казалось глупым, надуманным, смешным. Ко всему прочему, Митю тихо раздражала в их альянсе его объективная зависимость от младшего братца. Он, что греха таить, не представлял себя без юношеского запала, энтузиазма Алексея, без его музыки, которая была не лишена оригинальности выбираемых гармоний, яркости модуляций и мелодичности темы. «А кто такой Алеша? Щегол семнадцати лет – ветер в башке… Кто знает, что ему завтра взбредет в голову? Где гарантии, что он не пролетит мимо “скворечника”? Еще его театр… – ревностно думал Дмитрий, ощущая себя кораблем, который затирают льды. – Ладно, поживем – увидим… и живопись может быть мертвой, – с философским скрытым злорадством заключал он и вновь качал головой: – И все-таки глупо все… шатко. И я, зрелый, мрачный дурак, ни черта не могу с собой поделать. Вот где собака зарыта, вот что поразительно и страшно! А что делать? Ничего не попишешь – надо платить, батенька… – желчно иронизировал сам над собою Митя. – Чтобы бегать, надо бегать».
И чем дольше он раскладывал этот пасьянс, чем больше прогонял в мозгу черными толпами вариации возможного, тем тягостнее становилось на сердце, тем больше появлялось сомнений в правоте избранного им пути. Он потерял спокойствие: на службу ходил взвинченный, в голове роились пчелами рифмы, думы о спивающемся отце, об измученной маменьке, о брате… Придя в снимаемую им квартиру, весь на нервах, он как можно быстрее решал необходимые бытовые вопросы, заваривал «черного купца» на самоваре и рьяно хватался за перо. Глубокой ночью, устало забираясь под одеяло, Дмитрий переживал неприятное чувство изгоя, человека, которого обошла стороной Фортуна. Быть же пятой спицей в колеснице Аполлона ему, убей, не хотелось.
Тем не менее разлад с Алешей из-за корнеевской певички тяжело переживался и Дмитрием. Внешне оставаясь прежним, в душе он крепко серчал: все задуманные ими прожекты казались ему теперь еще более несбыточными и эфемерными. «Вот и получается, братец, что на деле мы с тобой только литературные консервы: творцы, так сказать, в собственном соку».
Так, в маете и переживаниях, в пестрых снах, прошла еще одна ночь. Проснулся Алешка чуть свет – каждый мускул болел и ныл, напоминая о вчерашних нагрузках. Чтобы подняться с кровати, ему пришлось держаться за спинку стула и кряхтеть, как столетнему деду. «Вот уж точно: заставь дурака Богу молиться – лоб расшибет. Не знаешь ты меры, Кречетов… вечно тебе ни в чем нет половины. Долихорадился со своими антраша, долбаный пируэтчик… Вперед наука…»
Однако на окольцевавшую его с ног до головы корруптуру в потешке издревле имелось одно надежное средство под названием «медвежьи слезы». Чудодейственный состав его был, как все гениальное, прост. Страдавшего растяжением мышц, невзирая на его стоны и мольбы, мастаки гнали к палке, где клин вышибался клином. Эта старая как мир народная мудрость: «Ногам больно, а ты встань да пойди» – была круче всяких массажей, втираний и внутренних средств. Тело трещит по швам, а ты терпи! Связки, кажется, вот-вот порвутся, а ты «выжимай из себя по капле раба!». Глядишь, через полчаса тебе ни бобковые мази, ни потогонские бальзамы не нужны. «Вот тебе и “медвежьи слезы”, голубь, куда, позвольте узнать, девался ваш премногий недуг?»
Кречетов, морщась от боли, умылся и, натянув трико, заковылял в свой «пыточный каземат». Там, стискивая зубы, он медленно, но верно разминал мышцы спины и ног. От турника Алексей перешел к брусьям, где разогрел пресс, плечи и грудь, и только после этого направился к палке.
В то утро Алешка еще с оглядкой утруждал себя сложными движениями в аллегро, остерегаясь возвращения боли. Но уже на следующий день к нему вернулись гибкость, упругость и сила мускулов. Он вновь был тем гуттаперчевым Кречетовым, на блестящие пируэты и виртуозные заноски которого взрывался громом аплодисментов зал.
Регулярные тренировки за время жизни Алешки в училище дали наглядные результаты. Из тщедушного «гадкого утенка» он превратился в красавца-лебедя. Достигнут был не только внешний эффект. Стройный как тополь и гибкий как тис, он был вынослив и крепок. Сила, которая гуляла теперь в его юном теле, могла на равных поспорить с силой взрослого.
Время после разлуки с Барбарой для Кречетова проходило в борьбе с железом и гимнастическими снарядами. Через эту борьбу он делал себя самого… В это последнее выпускное лето он стал другим: замкнутым и непонятным и для дежурных наставников, и для болтавшихся попусту, так и не разъехавшихся по домам потешных.
В трапезной он сидел за столом один – недоступный, погруженный в себя, точно узник. Две случайные встречи со Снежинской, которые все же случились в городе, он попытался не заметить – отвел глаза и прошел мимо… Но, оставаясь с собой наедине или с Сашкой, часто думал о ней, вспоминая былое…
Гусарь как-то вдруг за один год заматерел: стал основательно бриться, чаще выпивать, словом, выглядел значительнее и старше. Изменилось и его поведение. По преимуществу он тоже молчал или дымил папиросой, уставившись в окно. В этом, как казалось Алексею, было что-то аскетическое, мужественное. Возможно, сказывался год разницы в возрасте, а возможно, это была своеобразная форма выражения чувства вины перед другом – Гусарь отчасти считал себя повинным в неудаче Кречетова. Впрочем, ответ на это дать сложно. Важно иное: и тому, и другому было приятно помолчать, окунувшись во что-то свое, при этом осознавая товарищескую близость. В такие часы Алексей часто предавался воспоминаниям удивительно счастливого времени, когда он был с Варей. Память неспешно перелистывала милые страницы их встреч… Приносила ноющую боль, вызывала глубокий вздох сожаления. И трудно угадать, что больше угнетало его: день вчерашний или день сегодняшний.