друге вспомнить…
– Вспомнил же… – с виноватым лукавством хмыкнул тот.
– Что еще скажешь? – Алексей сунул в рот кусок стерляди, пахнущий дымком, и придвинулся ближе.
– Щас, погоди, не погоняй так быстро. – Гусарь прожевал хлеб, оттопыривавший его щеку, и поднял для внимания указательный палец. – Еще слыхал я такую байку… Тоже, кстати, от того заезжего пана. Сказывал: дескать, на первый день Рождества пришел к нему поп с причтом, с крестом и святой водой. Барин оставил их у себя закусить. Священник тот был почтенный старик… Стал он извиняться перед хозяином за то, что когда тот приглашал его с метриками, его самого не было в доме… Но это как бы неважно, а теперь лови главное. Поп тот уезжал с требами в другую деревню своего прихода, за Волгой, и притом рассказывал с ужасом, что-де в том хуторе по ночам бродит не то оборотень, не то вурдалак, и так запужал народ, что те боятся ночью и нос показать за дверь: даже очередные караульщики не идут в караул. «Оборотень ходит якобы в белом саване, наравне с крышами: то хрюкает по-свинячьи, то коровой ревет, то жабой болотной квакает. А за ним собаки по селу жалобно воют…»[117]. И с таким страхом и ужасом рассказывал это поп, что всякого простолюдина озноб продирал по коже.
Однако барин, чье вино мы сейчас дуем, вскорости сметил: брехня это все насчет оборотня. В то время в Царицынском Заволжье была партия московских студентов – землемеров межевой канцелярии, кои приводили в известность земли. Позже он с ними при разъездах своих по селам зазнакомился. Студенты и рассказали ему о суеверной простоте крестьян, которым под вечер шепни, что завтра солнце не встанет, – те дурандасы тут же на двор побегут лучину щепить.
– Ну, ты-то у нас Руссо, ни в чох, ни в сон не веришь. Только в борщ и сало, так ведь? Одни утверждения. Гусь, кстати, тоже утверждал, что пером его деда писал Пушкин.
– Ну чего ты? Не буду рассказывать.
– Полно, Сашка, губы на локоть дуть. Сам же просвещал намедни, что дружба – это мирное сосуществование двух нервных систем.
– Так то «мирное»…
– Так то «сосуществование», – возразил Алексей и примирительно поднял рюмку: – За тебя, Сашка!
– Нет, за тебя! – Гусарь посоловевшими глазами тепло улыбнулся товарищу.
– Почему же?
– Ну… это ведь у тебя вечно проблемы… Как там, кстати, на твоем «Марсовом поле» – без перемен?
– Без перемен… – Кречетов опустил глаза.
Они выпили и опять задымили, глядя в прозрачные сумерки вечера. Солнце скрылось за черными крышами домов, и небо побагровело.
– Ты, Лексий, не молчи, – первым не выдержал паузы Сашка. – А то у нас тут такая могильная тишь, що прямо слышно, как уходит жизнь. Скушно живем, брат.
– Это ты к чему? Так, языком почесать?
– Ну отчего? Может, закатимся куда? С богемой нашей погутарим, а хочешь, с балеринками оттопыримся? Не хошь? Изволь, давай вернемся на бренную землю. А если честно, – Гусарь мрачно усмехнулся искривленными губами, – эта паненка не стоит тебя. Не подходишь ты ей, хоть тресни.
– Я что, костюм или зонт, чтоб подходить?
– Що ты, як упрямо тэля? Я не о том кажу… Ты ж у нас восходящая звезда. Путный хлопец! Плюнь и забудь, найдешь другую.
– Почему я… Тьфу, черт… язык заплетается. Так почему она должна что-то искать, коль, по твоим словам, я путевый хлопец и немеркнущая звезда?
– Восходящая, – аккуратно поправил Гусарь. – Ты знай греби, да не загребай! Тоби еще ого-го пахать до немеркнущей.
Сашка хлопнул недопитую рюмку и, как голоднючий кот, вцепился зубами в рыбу.
– Я говорил: эта панночка тоби не по зубам? Так и выходит. Жаловался гребень, что на этих волосах зубы съел… Но ты дерзай… авось сподобишься к пенсии, и твоя поэтическая дама в мемуаровом платье упадет тоби в руки, як сухофрукт. Она же горючими слезьми умывается, света белого не видит, все по тоби, прынцу, с ума сходит… Що тут скажешь? Не только наши балерины нуждаются в поддержке.
– Сашка! – Кречетов в ярости саданул кулаком по столу, так что тарелки и рюмки испуганно подскочили.
– Що «Сашка»? – хмельно огрызнулся Гусарь, и рюмки с тарелками вновь, как живые, подпрыгнули на столе.
– А то… будь осторожен на поворотах. Мне вот где твои малосольные остроты!
– А мне твоя полька-бабочка! Знаю я этих пташек с голубыми кровями… Чирикают про закаты, рябину, туманы… А сквозь трели видно: зараза и стерва! Дурень ты, Кречет, думаешь, нужен ей?
– Заткнись! Забирай свою рыбу и мотай отсюда!
Оба впились друг в друга налитыми взглядами, сцепив кулаки, но в это время раздался требовательный предупредительный стук, и в дортуар вошел господин Гвоздев.
– Что за шум, а драки нет? – Дежурный наставник живо огляделся и обалдел от невиданной наглости. – Та-а-ак! Та-ак! Курим, пьем в святых стенах училища. Да-а… Да-а… Прелестно, прелестно! Полный букет, так сказать. Вот только девок я что-то не вижу? – Вспыхнувшая от возмущения лысина Петра Александровича как бы ненароком заглянула под кровати и в шкап. – И оба пьяны… Мда-а… молодцы-голубцы. И это наша гордость, наши выпускнички! Какой пример молодым подаете? Что ж, завтра вам будет стыдно, голуби, а сегодня училищу стыдно за вас! Не ожидал от вас, Кречетов… Не ожидал и от вас, Гусарь… Как говорится: «В лесу тихо, потому что звери ходят без башмаков… а в тихом омуте черти водятся». Тэк-с, а это что у вас? Херес? Мадера?
Гвоздь нетерпеливо плеснул себе в рюмку, поднес ее к угреватому длинному носу, озабоченно внюхался, как легавая в след, и в один прием проглотил содержимое.
– Редкостная бурда и бочкой отдает… – Дежурный утер платком губы и, с уважением глядя на начатую четверть, выдохнул: – Так, голубчики, этот трофей, эту, с позволения сказать, отраву… я конфискую. Что вы на меня, Гусарь, смотрите, как х… на бритву? Может, вы прикажете мне извиниться за вторжение и удалиться прочь?
Сашка благоразумно промолчал, через силу сглотнув рвущиеся на волю «целковики».
Между тем Петр Александрович победно прижал к своей груди четверть с вином и, задержавшись у порога, наставительно молвил:
– Разумно… обид никаких? Благодарите случай, красавцы, что я вовремя подошел. Через рюмку-другую, видит бог, вы бы уже за вилки с ножами схватились. Ну-с, так-то… И чтобы я вас не видел, не слышал. Сидите, как два таракана под веником, и молчок. Понятно?
Выпускники понуро начали прибирать на столе. Когда дверь закрылась, Алексей выругался сквозь зубы, а Гусарь выдал нараспев:
– Налили мы по стопке, налили по другой… Речь так и журчала ручьем… Да, брат… «Жестокий век… дрожат твои ресницы… Жестокий век, кому теперь молиться?» Вот уж история… Пошел хлопец за шерстью, а вернулся стриженый.
– Увы, месье Шурка, нет ничего хуже не оправдавшихся надежд. Цена ошибки слишком высока. А как славно сидели… Как сидели! Нет пива без недолива.
– Да кабы я бачил… що тараню сию важную дуру для этого лысого злыдня… вот крест, саданул бы ее, заразу, где-нибудь о булыгу. Теперь он, пес, ее сам дуть будет с мастаками, а то банщика позовет или Чих-Пыха кликнет…
– Сами виноваты. – Алексей стряхнул хлебные крошки птицам за окно. – Сидели бы тихо – пронесло, а так – получили по замечанию. Шали, брат, но знай меру. Это еще хорошо, что Гвоздь нынче в дежурных, этот не настучит… Был бы Сухарь – пиши пропало, как пить дать капнул бы в дирекцию Мих-Миху.
– Мы же выпускники? – с сомнением повел плечом Гусарь. – Нам-то что за беда?
– Не скажи, – закрывая окно, наморщил лоб Кречетов, – и «майским жукам» могут крылышки оборвать. Помнишь, как в позапрошлом году «пришпилили на булавку» Сыромятова? Тоже выпускник был… Ну что, по койкам, сударь?
Сашка уныло мотнул головой.
– Слушай, Кречет… так ты все-таки завтра собрался к ней идти… на мировую?
– Собрался. – Алешка расстегнул пуговицы рубашки. – Ладно, Шурка, давай спать.
Часть 9. Сыскари
Глава 1
Громкое известие об убийстве Злакоманова, подобно шквальной волне, прокатилось по всей Волге и до корней души потрясло общественность. На ноги была поставлена вся полиция и жандармерия волжских городов. В Саратове не смолкал телеграф. Газеты рвали на части полицию. Ежеутренне пред строжие очи губернатора являлся с рапортом о проделанном полицмейстер Николай Матвеевич Голядкин. «И в нелетную погоду можно с треском вылететь со службы», – читал он в глазах Переверзева – губернатор шуток не любил… Злакоманов издавна ходил в друзьях Федора Лукича, имел уважение в его семействе, ссужая немалые средства на нужды города и театра. Это обстоятельство в «композициях» главы полиции господина Голядкина было едва ли не роковым. «Петух чувствовал, что его скоро зажарят, и пел свою лебединую песню», – третьего дня на утренней аудиенции мрачно заметил Переверзев. И сейчас Николай Матвеевич крепко переживал зловещий смысл услышанного в губернаторском кабинете.
О характере Федора Лукича Голядкину было известно премного, когда он ходил еще в приставах 4-й части. Губернатор был чрезвычайно вспыльчив и горяч. Если докладывалось или отписывалось «не по его мысли и не сообразно с делом», он кричал, сердился и называл чиновников «скотами», «ослами», «козлиными детьми». Когда Переверзев начинал сердиться, это становилось заметно сразу: на большом лбу все более крупно наливалась шишка и доходила до половины грецкого ореха; когда же он отходил сердцем, то и шишка уничтожалась и почти не была приметна. Кроме того, будучи «не в духах», Переверзев мял написанную «не по нему» бумагу, швырял на пол, топтал ногами; однако позже поднимал ее с пола, расправлял, рассуждая, как до́лжно написать; принимался править написанное, но с гусиного пера сливались чернила по жеваной бумаге, он вновь бросал перья, и уж только после того, как гнев проходил полностью, отдавал текст перепуганному чиновнику, приказывая переделать по своему разумению.
Ни дня Федор Лукич не переставал «шкурить» нерадивое чиновничество. Весьма часто на подносимых к просмотру черновых бумагах он делал гневливые надписи вроде следующих: «Давно долблю: маленькая “г” означает город, большая “Г” – господин; но ведь не понимают, козлы!»; «Соломой бы вас кормить, лоботрясов»; «Темна вода во облацех вышних»; «Уж ежели ты родился, батенька, дураком, то это навсегда. Горбатого могила исправит. Коли так туп, братец, спроси моего кучера Ефрема, чего проще, уж он пояснит: “То лошадь везла, а то корова ехала”… Ведь право, не надо выпить все море, чтобы убедиться, что оно солоно?»