В этой истине Голядкин не сомневался, но как было объяснить разгневанному губернатору, что дело по раскрытию убийства купца Злакоманова требует времени и архискрупулезного подхода. Как на грех, из Петербурга и Москвы понаехали в числе огромном родственники убиенного – и «пошла жара»… Родня миллионщика трясла несчастного полицмейстера, как половик, с одним и тем же вопросом: «Когда будет найден злодей?! Когда лихоимец и вор будет предан суду?!» Слез было пролито много, но более рассыпано слов с тайным прицелом: «Слышно ли что о деньгах?», «Не всплыли ли где золотые тыщи?».
– Вот такая, голубчик, «краказябра» с тремя неизвестными получается! А ты хоть разбейся: вынь да положь, мать ее еть… – ругался при закрытых дверях Николай Матвеевич. – Ну что ты будешь делать? Разве это не нахальство с позиции силы? Еще прикажи эту сволочь в клейма, выжженные на лбу, поцеловать, а то на каторгу с ним пойти? Так и поцеловал бы, будь он проклят, так где этого волка найти?! Вот тебе и вся любовь на птичьих правах…
Но крепче всего в гримасах поведения родни покойного Голядкина допекали дикая алчность и цинизм, которые сразу бросались в глаза, как уродливые родимые пятна. Слетевшиеся, подобно коршунам, на дележ крупной добычи: дядья и тетки, девери и шурины, кузины и великовозрастные племянники меньше всего думали об усопшем. Богомолки и приживалки, блаженные и прочие калики, отмеченные печатью Господней, что от веку прижились и столовались в огромном доме покойной матери Василия Саввича, были выброшены на улицу, как ненужный, путающийся под ногами хлам. «Хватит! Пожировали – дайте другим пожить! Ишь привязались, дармоеды, нахлебники чертовы, кнута на вас нет! И духовную пищу надо подсаливать! – летело взашей богомольной братии. – Знаем мы вас, босоту… Что ни дай, все пропьете! Еще допытаться надо: кто из вас крест ради Христа надел, а кто бесу на смех!»
Голядкин с трудом брал умом, кто из них человек Божий, а кто иконой прикрывает свой промысел. Зато знал твердо другое: самый благонамеренный элемент саратовских рынков и городских окраин – это нищие. Многие из них тут родились и выросли. «И ежели по своему убожеству и никчемности они не стали ворами и душегубами, а так и остались “христорадной ротой”, то теперь уж свое нищенское ремесло ни за какие посулы не променяют».
Уж кому, как не ему, Николаю Матвеевичу, было знать о сей «касте неприкасаемых». Это были не те классические попрошайки, волею судеб потерявшие средства к жизни, которых русский человек изрядно видит на улицах: те горемыки и вправду едва-едва наскребали на кусок хлеба или ночлег. Другого сорта были нищие Пешки. Они слыли великими мастерами «масок и розыгрыша». Числились среди них и ряженные под странников. Эти «перекати-поле» имели и вид-то особый: «Здоровенные, опухшие от пьянства детины с косматыми бородами; сальные, не знавшие гребня и мыла волосы мочалом лежали по плечам. Это были монахи-призраки небывалых монастырей, пилигримы, которые весь век свой ходят от Пешки до соборной паперти или до волжских купчих и обратно.
После угарной ночи такой вот “святой дядя” выползет из-под нар, запросит в кредит у съемщика кружку сивухи, облечется в страннический подрясник, закинет за плечи суму, набитую тряпьем, на голову взгромоздит скуфейку и босиком, порою даже студеной зимой по снегу для доказательства своей праведности, бродит вокруг церковного подворья.
И какой ахинеи в ступе ни наврет такой “странник” дремучим купчихам, чего только не всучит им для спасения грешной души! Тут тебе и почерневшая от столетий щепочка Гроба Господня, тут и волосы из бороды Сергия Радонежского, и чудом уцелевшее копыто осла с Ноева ковчега, и все что захочешь… лишь бы монетой руку погрели»[118].
О грехах купчих говорить и не приходилось. Те только лукаво молчали, когда кухарки при найме ставили им условие: хождение в гости «кума». Препона со стороны хозяйки имелась одна – чтобы человек был казенный, надежный, а не какой-нибудь прощелыга-ширмач с улицы.
Да и как не поощрять было такого почина, когда в те времена по всей России гуляло пословье: «Каждая купчиха имеет мужа – по закону, офицера – для чувств, а кучера – для удовольствия». Так отчего кухарке было не иметь кума-любовника!
Впрочем, все эти купчихи, «святые отцы» Голядкина занимали мало. Как говорится: не всякому слуху верь – даже слуху музыкального критика. Просто Николай Матвеевич, будучи человеком, имевшим не только погоны на своих плечах, но и сердце в груди, с мучительной яркостью осознавал трагическую бессмысленность титанических трудов Злакоманова. Горько было лицезреть, как кроилось, по-звериному рвалось и трещало растаскиваемое добро убиенного.
Похороны были пышные, едва ли не княжеские. Отпевали покойного в той же единоверческой церкви, в которую он с отрочества хаживал вместе с родными. В храме Михаила Архангела присутствовали все саратовские купцы и сановники.
Позже лакированный гроб красного дерева поставили на катафалк и выпрягли лошадей. Чести везти колесницу добивались купцы, офицеры, чиновники, студенты, мастеровые…
Весь в поту, с красным лицом, насилу пробился к козлам и Григорий Иванович Барыкин. Натужно ухватился за бронзовый поручень и горячо обратился к юнцу:
– Христом Богом прошу, пущай меня наперед, братец, повезти гроб. Ты уж довольно потрудился, голубчик, от самой церкви…
– Не моли! От церкви и до могилы не уступлю места, – глухо, но твердо обрезал тот.
– Что ж это деется?! – Барыкин закрутил головой, безуспешно пытаясь протолкнуться к покойному: – Да пусти ж наконец! Я ему как родной!
– Всем нам он был как родной, – вспыхнул молодой человек.
– Ты чей таков будешь, чертов упрямец? – Григорий Иванович впился взглядом в сырые от слез карие глаза.
– Кречетов Алексей… – долетело до слуха, и тут же сквозь молитву священника заслышался другой молодой голос:
– Що ты прилип к нему, як банный лист? Не чуешь, в какую минуту копытом бьешь?
– Эй, труни, ребятушки! Кончай базар! – сердито захрипело из толпы, и колеса катафалка тронулись.
Шествие открывали чиновники канцелярии во главе с губернатором Федором Лукичом, следом шли представители попечительского совета, а за ними саратовское купечество. Все несли множество венков.
– Вот оне, ордена нашего милостивца, – сквозь слезы, указывая на венки, сказал кто-то дрожавшим голосом.
Движение экипажей прекратилось. Улицы от храма Михаила Архангела до кладбища были запружены людьми. Артисты театра и студенческая молодежь, завидев человека в шапке, кричали, срывая голос: «Шапки долой! Злакоманова везут! Генерал, шапку долой! Злакоманова провожают! О нем, не о тебе, и после смерти вздохнет Волга-матушка!..»[119]
Часа через три траурный поезд под мрачное молчание родни и надрывный вой плакальщиц медленно дотянулся до злакомановского фамильного погоста.
День был ясный, ни облачка – пронзительная июльская синь. Прело припахивало скошенной травой, налившимся соком одуванчиков, к запаху которых примешивался скорбный аромат ладана.
Много было сказано теплых и горьких, идущих от сердца слов. Огромная толпа пропела «вечную память». А когда могилу принялись засыпать землей, могильщик, бросая последнюю лопату, тихо сказал свой панегирик:
– Ну, православные, теперя наш родимец жиять пошел!
И действительно, память людская о купце-подвижнике перешагнула обычные рамки. Ни одному из его потомков так и не удалось обойти широтой, умом и сердечностью своего предка, хотя и их имена гремели по Волге. Увы, все они могли напомнить об ушедшем Злакоманове только фамилией. Однако память о нем в подобных «вензелях» не нуждалась.
Присутствовал при сих печальных событиях и Николай Матвеевич. Мысленный взор его держал в памяти немые спины купцов, залитые солнцем хмурые лица родни и чиновников, босые ноги простого люда и неестественно свежий, из белого мрамора крест на могиле, который смотрелся до времени чужаком среди других крестов известного рода…
С календарной цифири минуло две недели, а дело по раскрытию убийства купца не сдвинулось с места. Все усилия, предпринятые господином Голядкиным, были напрасны. Николай Матвеевич был просто в отчаяньи. Дело Злакоманова шло из рук вон худо, точно над ним и вправду тяготел суровый, таинственный рок. А между тем список удачливых раскрытий в службе Голядкина был немалый.
…Как-то в сороковых годах в лесах Петровского уезда объявилась лихая шайка разбойников, которые нападали на проезжих и вершили дерзкие грабежи по селениям. И сколько ни билась полиция, успеха в поимке грабителей не было. Вот тогда-то губернатор и командировал для захвата последних Голядкина. Николай Матвеевич взял с собой подручного полицейского служителя и с ним более месяца выискивал лихоимцев, переодевшись в солдатскую амуницию, денно и нощно шатаясь в тех буреломных местах, откуда, по слухам, выходили разбойники. Под видом беглого дезертира Голядкин, наконец-то встретясь с убийцами, присоединился к ним и пробыл в их обществе пару недель. Каким-то «ангельским» случаем, через своего лазутчика, ему удалось добыть бочку вина; перепоив всех и обезоружив, вытребовав из села помощи, заарестовал шайку. За проявленную доблесть и находчивость в сем деле Голядкин был награжден орденом. Числились за ним и другие раскрытые преступления, однако они не могли смягчить ответственности за порученное ему расследование громкого убийства.
– Грустно вам, грустно… ваше высокопревосходительство… А мне вот, черт возьми, весело! – закипая от бессилия на самого себя, вновь вспыхнул Голядкин. – «Ах, любезный Николай Матвеевич, как ваше здоровье?» – Он злорадно передразнил губернатора. – Как здоровье? Благодарю покорно-с, как дерьмо коровье! Упруг молитвами вашими, Федор Лукич. Мы прямо близнецы в некоем роде: вы злитесь – я смеюсь. Вы смеетесь – я злюсь. По главным вехам с веселым смехом, как говорится. Прямо, знаете ли-с, какой-то заколдованный круг получается. А сегодня мне приснились раки… Раки – это к драке, братец… Будет тебе, Николай Матвеевич, и белка, будет и свисток, ежели провалишь злакомановское дело. Нет уж, увольте-с, ваше высокопревосходительство… Голядкин вам не мальчик для битья-с. Мы еще повоюем. Ну-с, а ежели монетка ляжет ребром?.. Что ж, значит, судьба. Но опять-таки, ваше высокопревосходительство, прошу заметить: кролик оказался стар и забою не подлежал. Если угодно, уйду в отставку, но достойно и тихо, а главное – сам. В моем, знаете ли, возрасте сон и покой – это святое. Хотя согласен: «Интуиция импровизации в сыске – есть чистая марка гения». Но ваш покорный слуга, как видно, из другого стойла. Впрочем, все это лишь богатый, но пустой листопад слов, братец. Брось амбиции! Ты прежде всего слуга государю и Отечеству. Так что… обиды побоку – бери след!