Похрустев кофемолкой и заварив себе в турке крепчайший «бодряк», Николай Матвеевич вновь сел за анализ известных ему фактов.
Опытный пристав Колесников с двумя следователями, побывавшие в Нижнем, где был обнаружен злополучный труп, передали срочной эстафетой подробный отчет. Из оного следовало:
– Покойный был задушен волосяной петлей…
– Грабитель, разбив стекло иллюминатора, в отсутствие Злакоманова проник в каюту, где впоследствии и совершил убийство, вскрыл сейф и тем же путем, скрытым от сторонних глаз, вместе с деньгами покинул место преступления…
– Убийство произошло в каюте за час или полтора до прихода «Самсона» в Нижний… стало быть, около 2-х часов дня…
– Дверь каюты была заперта изнутри на ключ самим убиенным, чему горячо свидетельствует урядник Ф. Редькин, дежуривший на посту в то самое время…
– Другой охранник, А. Ивкин, сменивший Ф. Редькина, подтверждает, что 50-ю минутами позже (как он принял пост) пароход сделал краткую остановку у неприметной пристани под названием Петушки, где среди прочих пассажиров сошла и некая молодая пара, каюта которой находилась почти рядом с номером покойного…
– Данная чета, не то любовники, не то законные муж и жена (выяснить не удалось), внешнего виду весьма пристойного…
– Особые приметы, по словам свидетелей: молодая дама необыкновенно хороша собою, обучена благородным манерам… имеет темные волосы, карие глаза и завидную природную стать…
– Ее спутник так же учтив и приятен глазу. Рост средний, строен, широкоплеч; цвет глаз невнятный, скорее серый; носит длинные волосы и широкополую, по всему, итальянскую шляпу черного цвета; одет был в черную пару, при себе имел кожаный баул и большой дорожный чемодан…
Далее шли подробные отчеты с характеристиками других пассажиров, которые покинули борт парохода в Петушках. Все они были допрошены, а в их домах проведен обыск, который, впрочем, ничего не дал, кроме возмущений и нареканий в адрес полиции. Пассажиры эти оказались ничем не приметными людьми: крестьянами и служащими – жителями Петушков и соседних селений.
Приставом Колесниковым были также скрупулезно допрошены работники речной пристани, извозчики, паромщик, водовоз и лодочник, который по собственному почину за некую мзду перевозил опоздавших к парому людей на другой берег.
Первые на допросе поведали, что «да, видели», как со сходен на берег сошла незнакомая молодая парочка с ручной кладью, но вот куда и зачем направилась – неизвестно. «Мы, чай, своих и соседей шибко знаем, господин хороший. Век на сем месте берег трамбуем… Не наши то были, не здешние. Да и в селе хоть ковось спросите: никтошеньки их и знать не знат…», «…а вот извозчика брать они отчего-то не стали. Мы ешша с Пелагеей охнули – ведь тяжесть у них в руках кака. Барынька та – ручки белые, в обувке на каблучках – далёко с такой поклажей ног не унесет. Да и господин при ей был такой… сухолядый, никак чахоточный, али художник… Разве в сторонку они отошли, за тальники, роздых себе дать да нужду до парому справить? Тоже ведь люди, прости господи… Ну, так посему… до Прохора вам нады сходить, он-то поди знат, ковось на паром саживал?»
Однако паромщик божился насевшим на него следователям, что «на евонном плоте таких амуров не наблюдалось». Другое дело – лодочник Антип… Этот сказывал, что, дескать, «было тако замешательство» в тот памятный день, и он, как пароходу уйти, перевозил на другой берег Волги «двух чаянных». Но по причине «глубинного без про́свету пьянства» убей не помнит кого! При допросе мужик вилял в ответах, как сонный налим хвостом: «…Да нешто б я не сбрендил вам правду-матку, архангелы, хто был у меня же… в моейной лодке? Да как родным, на духу… но вот те крест, не помню… то ли мужик с бабою были, то ли две бабы, а может… погодь, ваш бродие-с, бес бы их взял, и два мужика… Ведь как на грудь примешь для сугреву, а потом на веслы-то ляжешь, мать их в бок, да как повывернешь лопатки без продыху битых два часа кряду… дык на корме не то что бабу, черта глазастого немудрено узреть, мать-то их в дышло!..»
Впрочем, сего «непомнящего Ивана» для верности и для просветления рассудка по распоряжению пристава местный урядник живо прибрал в околоток. Но вряд ли стоило ожидать от «просветленного» лодочника более ясных и трезвых показаний. Этот «уксус» мог трындеть без умолку: похоже, ему не о чем было молчать.
Однако часы бьют особенно по тому, кто медлит. По приказу Николая Матвеевича Колесников со своими «следаками» и полицией Нижнего подвергли форменному разносу нижегородскую ярмарку. Дело было архиопасным и сложным. И это не пустые слова. И в Москве на Хитровке, и в Петербурге на Лиговке, и в Саратове на Пешке полиция не раз пыталась железной рукой навести порядок. Как правило, при облаве после полуночн законники окружали дом, улицу либо рынок. Занимали все мыслимые входы и выходы и ждали сигнала к атаке. Порою сыскарям везло, и они брали богатую «добычу». Но чаще тайные планы полиции терпели фиаско. Возвращавшиеся с ночным уловом «иваны» оповещались стоявшими на шухере огольцами или нюхачами-кокаинистами, что торговали «марафетом». Если по-тихому рассосаться не удавалось, воры стремительно сбивались в стаи и, вооруженные отнюдь не только тятенькиными кистенями и «перьями», занимали круговую оборону, при этом искусно расставляя засады. Когда полиция начинала врываться в дома, они с револьверами и обрезами набрасывались на законников, и начиналась кровавая бойня. В рукопашной в ход шли топоры, «кнопари» и бритвы – лишь бы впотьмах и в неразберихе уйти через дымоход или отсидеться в подвалах. «Полиция, нагрянувшая в дом, но встретившая яростное сопротивление портяночников и фортачей изнутри и налет “иванов” снаружи, обычно позорно бежала, избитая и израненная»[120], и долго еще потом зализывала раны, вынашивая план мести, который выливался через месяц-другой в очередную, более масштабную облаву.
Но случай на «Самсоне» имел другой калибр и последствия. Убит был человек, которого знали не только воротилы-купцы на Волге, но и высокие имена в обеих столицах. При иных обстоятельствах: если бы был убит почтальон или аптекарь, старший полицмейстер г-н Голядкин без раздумий бы согласился с доводом, что делать из мухи слона нерентабельно, но здесь на карту была поставлена честь мундира.
К облаве на нижегородских «Самокатах» были стянуты не только все силы полиции и жандармерии города, но вызваны в помощь им и войска.
– Да, ребята, это вам не мелодрама с чертями или комедь в два притопа – три прихлопа намечается. Бородино, не иначе… – ворчали бывалые ветераны.
– Крови, поди, много будет, господин урядник? – слышались взволнованные молодые голоса.
– Не без того, Галкин. Ты, чай, на службе, при вверенном тебе оружии, а не с тещиным малосольным огурцом в кобуре. Наше дело маленькое: ловить и на цепь сажать. Мы разве что понимаем в их воровских разборах? Ты, главное, Галкин, будь покоен, как конь перед барьером. Увидел гада – цоп его за горло, хвост в узел, и в клетку.
– И все-таки кровь будет, господин урядник… Вон и закат-то будто кровью умылся…
– Все не уймешься, Галкин? Смотри у меня! То ему грязь, то ему кровь аппетит портит. Будет приказ – и в жопу к цыгану полезешь лошадей искать! Служба у нас такая грязная, а мы народ не брезгливый. Я, знаешь ли, Галкин, допрежде во Владимирской крытке и не такие бисквиты видал… А ну, подтянись, кислая шерсть! Его благородие околоточный надзиратель Ершов к нам поспешает!
Глава 2
Место, которое оцепили полиция и солдаты в Нижнем, прозванное в народе «Самокаты», имело вполне официальное название – Самокатская площадь и было предназначено для народных гуляний. Однако редко кто в трезвом рассудке решался сунуться в это волчье логово, всегда буйное и всегда пьяное. Зато уголовщина, стекавшаяся отовсюду на знаменитую в России ярмарку, чувствовала себя здесь как дома. Место для сего вертепа было выбрано самое подходящее, так сказать, с умом и со знанием дела: отделенное от ярмарки двумя глубокими каналами. Один впадал в Мещерское озеро, к берегу которого примыкали собственно «Самокаты», другой граничил с банным пустырем. Только двумя мостиками и узкой лавой для пешеходов отделялось оно от азиатского квартала ярмарки, а четвертая сторона уходила в болото, поросшее тальником и бурьяном в рост человека, а то и выше…
«Ве-е-селая коза! Самокаты!» Туда попадали (не шли, не ездили, а именно попадали) и рабочие-водники с соседних пристаней и складов на берегу Волги, где был для них и ночлежный дом. Туда безбоязненно входил всякий, потому что полицейского свистка и надзора не существовало в этом обширном районе водников, как и на всем Самокатном полуострове.
Площадь с балаганами и каруселями («Самокаты») была окружена рядом каменных и деревянных строений, предназначенных специально под трактиры и притоны. Все они были на один манер, только одно богаче, другое беднее. Половину здания занимал трактир, остальную часть – номера. И все они называлась «Самокатами».
Юридически, по закону, трактир от номеров должен был быть отделен; фактически, за крупные взятки, то и другое сливалось в единое целое. Просто одно без другого существовать не могло, являясь продолжением другого. Номера были населены женщинами, находившимися в кабале у хозяев. Эти белые рабыни – самые несчастные существа в мире.
По обязательному постановлению в гостиницах на видных местах должны были висеть доски с именами съемщиц квартир. За каждой «Ягорихой» и «Мадамихой» числилось до десятка рабынь, закабаленных ими. У этих имена, понятно, были выдуманные, да никто вообще по имени их и не называл никогда… Эти демимондéнки, «дамы полусвета» и помещались в сих номерах, которые кликались «кузницами».
За каждую такую «пристань наслаждений» платилось от сорока до шестидесяти рублей за ярмарку. Комнатушки были разгорожены сквозными перегородками, кровать от кровати отделялась короткой ситцевой занавеской.