После полудня в балаганах начинались представления. Крутились карусели, заливались гармошки и скрипки, а с шести вечера шел полный разгул. С этого часа девицы безвыходно, до утра «молотились» в своих «кузницах», двери последних отворялись только для того, чтобы выпустить одного гостя и впустить на смену другого, уже дожидавшегося очереди…
Так продолжалось всю ярмарку – до тех пор, покуда не забивали «кузниц» досками, после чего до будущего лета замирали «Самокаты» с их трактирами и «мельницами», из которых самой лихой и крупной считалась Кузнецовская.
«Мельницы» были главным притоном братвы: всевозможных воров и душегубов, до беглых каторжников включительно. Только здесь все они ощущали себя свободными и равноправными, но всегда оказывались жертвами шулеров. Без «мельниц» они были бы как рыба без воды и воровали как будто лишь для того, чтобы проиграть.
– Ну-с, как вы, Елдорин? Готовы ущучить этой ночью уголовное гадьё в его логове? – обратился к плотному, низкорослому, с сединой в усах уряднику подошедший Ершов. – Нервы небось шалят? Как твои молодцы?
Околоточный надзиратель, часто затягиваясь папиросой, укрытой в кулаке, черкнул взглядом по угрюмой черной цепи городовых.
– В полном порядке, Игорь Алексеевич. Пошшупаем нонче каторгу за ляжки.
– Бодро́, бодро́ говоришь, Платоныч, хвалю. – Ершов холодно блеснул стеклом пенсне и снова глубоко затянулся.
– Долго ли ешшо команды ждать, ваш бродие? – Урядник перехватил револьвер в правую руку.
– Хрен его знает. Приказано ждать. – Ершов, плевком затушив истлевшую папиросу, бросил ее под хромовый щегольской сапог и нервно вытер платком попавшую на пальцы слюну. – Видать, действительно крупную птицу хлопнули на «Самсоне»… Надо же… даже солдат из казарм пригнали. В два кольца всю площадь оцепили… Тут, брат, и мышь не сквозанет… Эх, гадство, выпить хочется, прям как на войне.
– Воть от того и моросит на душе, ваш бродие-с. Уж куда бы лучшéе, как встарь, своими силами… Оно привычнее…
– Оно привычнее, – думая о своем, рассеянно повторил Ершов и молодцевато, с легким вывертом сияющих блеском сапог прошелся вдоль молчаливой шеренги. Лица у городовых были замкнутые, и видно было сквозь эту защитную жмурь, что они боялись воров, боялись и долгожданного сигнала к атаке.
– А это кто таков? – Жилистый, с крепкими венозными руками Ершов остановился напротив невзрачного паренька. Тот был болезненно худ, большерот и с виноватой дружелюбностью улыбался начальству. Длинное тяжелое ружье с пристегнутым штыком он толком держать не умел, и оно, похоже, только мешало и еще пуще нагоняло на него страх. – Из новеньких, что ли, Платоныч?
– Так точно, ваш бродие-с! Галкин Максим, новенький, – глухо выкнул подбежавший урядник и грозно посмотрел на сутулого новобранца. – Ты как стоишь, шельмец, перед его благородием? А ну подтянись! Разверни плечи!
Галкин, как мог, расправил щуплые плечи, став похожим на свое худое и длинное ружье.
– Не обстрелян, конечно? – Ершов дернул плохо пробритой щекой.
– Никак нет, ваш бродие-с.
«Первая пуля его, – с горьким раздражением подумал околоточный надзиратель. – И зачем только мамаша отпустила от юбки такого цыпленка служить в полицию. Вот из-за таких мозгляков нашего брата и дразнят “крючками”. Нет, как пить дать, случись что… первая пуля его».
– Гляди, Платоныч… Держи своего Галкина при себе. Не та нынче ночь, не та…
Сигнал к облаве пронзительной дребезжащей трелью полицейского свистка застрял в ушах ожидавших в засаде. У Галкина перехватило дух. Со всех сторон замелькали фуражки и лица городовых, заслышался лай собак, сухой треск ломаемого штакетника, хруст веток и яростные крики у караван-сарая, где размещался ярмарочный клуб и куда теперь они бежали растянувшейся цепью во главе с урядником Елдориным. Сбоку грохнула пара ружейных выстрелов, им ответила беспорядочная револьверная стрельба, которая тут же перешла в бешеную пальбу.
– Жиганы-ы-ы! Легаши втемную шмоном катят!
– В оцеп берут, суки! Огрызнемся, братва-а!
Впереди замелькали неясные тени, но тут же пропали. Кто-то из ворья хлестанул дробью по фонарям.
Рядом, у черневших кустов, кто-то жутко хрипел на земле, рассыпая проклятья:
– Падлы! Падлы! Ненавижу-у! Один хер вам на пере торчать! Мы с того света вернемся, чтобы вам глотки перекусить! Братва расколет… кто легавке маяк указал.
– Энти песни нам давно знакомы! – зло гоготнул один из сыскарей и дважды разрядил револьвер.
И снова они бежали за своим Елдориным, запинаясь и перепрыгивая через трупы убитых, оскальзываясь на липкой крови, пока не оказались у дверей трактира. Вокруг было полно полиции и солдат. Ночь разгоняли масляные фонари. Кто-то нервно смеялся, кто-то заряжал расстрелянный револьвер, кто-то делился махоркой. Группа солдат под прицелом ружей выводила из-за высокой поленницы притаившихся ширмачей.
– Что вы сюсюкаетесь с этой мразью, фельдфебель, как с беременной бабой? Прикажите связать волков и до кучи к Милютинской богадельне. Там общий сбор, там и конвой эту сволочь сбивает в гурт.
Отделение Елдорина не успело перевести дух, как получило новый приказ прошерстить Лаврищенскую «кузницу», в которой якобы укрылось несколько человек.
– Эх, жизнь-индейка, судьба-злодейка, – крякнул в рукав Платоныч. – Что мы им, бегунки аль рысаки чумовые? Однак делать неча. Приказ есть приказ.
Задыхаясь от летней духоты и усталости, они добежали до указанного притона.
– Пятеро в подвал, остальные со мною наверх! Галкин, не лезь вперед батьки в пекло! Фонарь дяржи выше, здесь черт ногу сломит.
С ружьями наперевес они сунулись в мрачную тишину дома. «Тут, брат, пришьют – “мама” не успеешь сказать», – стучало в голове. Шаги они делали короткие, ровно сберегали пространство и всячески силились сохранить запас его позади себя. Нервы щекотал страх перед возможной стычкой.
Пройдя прихожую, стали подниматься по деревянной лестнице. Кругом перевернутые стулья и столы, рассыпанные колоды карт на полу и спертый воздух, дезинфицируемый только табачным дымом да сквозняками, которые отчасти уничтожали вонь прелых портянок, человеческих испарений и перегорелой водки. Такие дома-притоны приносили огромный барыш хозяевам. «Каждый ночлежник платил пятак за ночь, а “номера” ходили по двугривенному. Под нижними нарами, поднятыми на аршин от пола, были логовища на двоих; они разделялись повешенной рогожей. Пространство в аршин высоты и полтора аршина ширины между двумя рогожами и есть “нумер”, где люди ночевали без всякой подстилки, кроме собственных отрепьев…»[121].
Впереди что-то шурхнуло, будто когтями по полу скоблили.
Все напряглись, выставив пред собою штыки, а чуть погодя Платоныч сказал:
– Айдате дальше, ребята… Не боись. Тут крысы размером с кошку шастають, трандить-то их под хвост.
Миновали лестницу – никого. Вошли в первую «конуру» – та же история: темень, зловонье и беспорядок, будто Мамай прошел, на полах какие-то вещевые узлы, солома, поленья, мятое тряпье. В темном углу у печи отыскали двоих: замшелый дед с седой бородой до пупа и сопляк голозадый лет пяти-шести без портов – не то его внук, не то правнук.
В другой комнатушке опять то же самое, только вместо старика две угрюмые бабы сидели на узлах. Одна, что постарше, заложив ногу на ногу, пристально и зло глядела на «фараонов»; грязная желтая косынка в черный горох сбилась набекрень, открывая космы спутанных волос. Другая, помоложе, лет тридцати, полулежала, откинувшись спиной на облупленную до дранки стену и с откровенностью гулящей девки глазела на вошедших. Розовая кофта, надетая на голое тело, была расстегнута, обнажая большие провисшие груди.
– Чо пялишься, нравится? Так позолоти ручку и поимей! – Она пьяно осклабилась стоявшему впереди других Галкину. Тот светил фонарем, прикрываясь рукой. – Ну так чо, петушок, клюнешь свое зернышко? Слаще моих ворот не найдешь. Они у меня с рожденья медом помазаны, – грубо, по-мужицки захохотала тетка, задрала подол юбки и бесстыже показала на свой срам, на миг раздвинув плотные ляжки.
– Ну ты! Не балуй, шалава! – замахнулся на нее кулаком урядник. Шлюха лишь плюнула ему под ноги и, отглотнув из бутылки вина, выдала:
– А ты меня не осаживай, старый мерин, я тебе не кобыла! Давай не будем «бэ», не будет и «хэ»… А ежели ты, плешивый, рыпнешься на меня… мой миленок враз тебе второе зевло на горле бритвой вскроет.
Даже видавший виды Елдорин, и тот растерялся на миг от невиданной дерзости бабы. Та, узрев замешательство, вновь грубо загоготала и, раскачивая перед собою полупустой бутылкой, со слезливым надрывом завыла:
Ой, мама, маменька, я пропала…
Ой, мене любит кто попало…
– Ну сучья перхоть! Ну болдоха! – ядрено заворачивая матюки, взорвался Платоныч. – Симутин, Кулаков! Берите эту лярву за холку, и ту чуху тоже, волоките на двор в общее стойло! Там этих зассанок до пупа расколют. Ишь, расселись тут на своем говне две прынцессы. Эт что ж за наказанье господне, быть санитаром в этом хлеву!
Урядник утер рот узловатой рукой, в которой был зажат револьвер, и, гремя каблуками и ножнами сабли, вышел вон.
В третьей и четвертой комнатах все повторилось с начала – на столе полштофа вина, драные куски хлеба, огрызки огурцов и ни одного жильца.
– Что ты будешь делать? – шаря глазами, ворчал Елдорин. – Нут прямо, как Фома хреном смахнул! Нет, братцы, тут что-то нечисто, чует моя душа. Ведь у всех выходов наши стоять и солдатики. Уйтить им некуда.
В это время загрохотали по лестнице шаги, и затем в узком коридоре отчетливо проявились фигуры остальных городовых, которые по приказу урядника обследовали подвал, погреба и чуланы. Перерыв все, они нашли только одного немого, как пень, мужика-оборванца, который был нищим или бродягой, но уж никак не шулером или вором.
– Сдали конвою? – хмуро поинтересовался Елдорин.