– Так точно, Платоныч. Нету тут ни х… Может…
– Не может! – строго оборвал урядник и в раздумье пошевелил кустами усов. – Ты вот что, Галкин, посвети-ка вон тамось, у лестницы, что на чердак ведеть, а мы тутось на мушке держать будем, ежели чо… Да ты погодь, не робей, фонарь выше держи, нас же здесь целая рать. Мож, и вправду чего сыщешь…
– Ага, свой мульён, – тихо усмехнулись за спиной. Но Елдорин тут же пресек шутки:
– Ну-ну! Ты лучше свои сопли подбери, умник. Я гляжу, Котов, у тебя от сладкой жизни совсем бестолковка жиром заплыла? То-то… гляди у меня.
Галкин опять как-то подкупающе, с виноватым дружелюбием улыбнулся товарищам и, выше задрав фонарь, пошел в темный тупик коридора, где стоячилась лестница на чердак. Ему даже стало как будто приятно и весело на душе от порученного ответственного дела. Дойдя до лестницы, он повертел коротко стриженной кучерявой головой на тонкой шее, хотел было подняться по ней на ступеньку-другую повыше, когда сердце будто оборвалось и зависло на нитке. Прямо над ним, под самой крышкой чердачного проема, скорчившись в три погибели, притаился человек.
В тусклом свете фонаря Галкин хорошо различил его крупную фигуру и каменное от напряжения лицо. А еще он увидел ствол обреза охотничьего ружья, который гипнотически смотрел на него двумя черными провалами глазниц.
Ноги от страху онемели, замозжали в коленях, а от всего себя Максим чувствовал только одну грудь, неподвижную и отчего-то ставшую широкой, как амбарные двери, мимо которых не пролетит ни одна дробина.
– Чего там, Галкин? Есть хто? – точно сквозь сон услышал он хриплый голос Платоныча, такой знакомый и близкий, но такой сейчас чужой и далекий. – Ты чего там обмер, в сам деле?
У Галкина от отчаянья задергалась щека. Негнущимися пальцами правой руки он попытался дотянуться до ружейного курка, но в это время ахнул рыжим кинжалом огонь и его отбросило к стене. Темнота коридора осветилась ответными вспышками выстрелов, но он не слышал их грохота, как и не слышал крика бегущего к нему на выручку Елдорина. Он чувствовал только пылающие угли боли в своей груди, а потом звезды и надкушенная луна в окне потонули в ленивой черной пустоте.
– Как же так, как же так, Галкин?.. Не смей, не смей умирать, Максимушка! – тряс за грудь безжизненное тело юнца старый урядник и не скрывал своих отеческих слез. – Ишь ты… родной… как в воду смотрел: крови, говорил, будет много… Вот и накликал безносую. А теперича как? Сам околеванцем стал, Исусе Христе! А мы ведь сволыгу-то эту… слышь, Максимушка, ирода рода человеческого… который тебя… значит… Мы ведь его тоже мордой в пол положили. Не отмазался, гад, сделали ему свиданку с землицей. Стал быть, отомстили… слышишь, Галкин?
– Видать, на роду было написано так… У каждого свой срок… – угрюмо буркнул светивший фонарем Котов.
– Я-ть тебе дам «на роду»! Я-ть тебе дам этим самым «сроком» по харе, Котов. Да знаешь ли ты, глупеня, что у меня вот таких, как он, двое на Кавказе воюють… и мы с матерью пятый год впотьмах неведенья пребываем – ни весточки, ни письма… А вдруг да как?.. Ну, пошел отсель, Котов, пошел от греха! И помощи мне твоей не нады. Сам его… на руках снесу.
– Да я то что-о? – обиженно протянул Котов. – Тебя, Платоныч, тамось снизу его благородие господин Ершов кличет.
– Ну и пущай обождет его благородие! Чай не родимец – не обосрал исподнее… Мы тоже тут… по евонному приказу не мед пьем. А ну-к подмогни, Котов! Что ты дурой-столбом стоишь? Да нежнее, нежнее подымай, не дрова хапаешь…
Глава 3
Полиция и войска простояли в оцеплении до утра: и только румяная заря и первые лучи солнца открыли тайну полупустых трактиров и балаганов. Практически все заведения «Самокатов», вернее, их крыши, были сплошь усеяны оторвяжниками и ворьем, лежащими и сидящими. Под прицелами ружей солдат их согнали всех вниз. Полиция наметанным глазом рассортировала «улов», очистила «зерна от плевел». Многие были арестованы тут же на месте, у Милютинского трактира, но многих и отпустили. В массе это был разношерстный молодняк, еще не запятнавший себя несмываемыми пятнами преступлений. Их просто согнали вниз и без особых проволочек выгнали за пределы ярмарки. Мелкое жиганье полетело вольными сизарями на банные пустыри Волги и Мещерского озера, а остальных под конвоем погнали к мрачным стенам Нижегородской тюрьмы для выяснения личности и дачи показаний следакам уголовки.
Правозаконники торжествовали победу. «Урожай» и вправду был на редкость богатый. В рапортах и отчетах гремели громкие имена и клички пойманных уголовников. Полицией было взято более двадцати матерых преступников, среди которых значились жестокие грабители и убийцы, «тырбанщики слама» и махровые скупщики краденого. Было раскрыто и «алялинское дело», которое в прокуратуре давнехонько числилось в «глухарях»: четверо грабителей во время дележа крупной добычи задушили на разбойничьей «хазе» своего подельника, чтобы завладеть его долей… Там же, на чердаке, через неделю были найдены трубочистом две отрубленные ноги в яловых сапогах… Были пойманы и бывшие в розыске беглые каторжники числом семь человек. Все крайне опасные, с темным и жутким прошлым. Было и много другого «добра», которое радовало сердце закона, но не было найдено главного: среди арестованных отсутствовал убийца саратовского купца.
Николай Матвеевич еще некое время повертел в руках срочное донесение пристава Колесникова, в котором, помимо успехов, сообщалось и о гибели никому не известного городового М. Галкина, и положил документ в сафьяновую папку.
Настроение господина Голядкина было чернее черного. «Усердия, и большого усердия проделано много, а воз и ныне там…» – вставая из-за рабочего стола и опираясь кулаками на столешницу, тяжело выдохнул он, перекрестился на светлый образ Пресвятой Богородицы, подошел к распахнутому окну.
– Что же рисуется у нас? – обращаясь к самому себе, скрестил на груди руки Голядкин. – О тебе как будто нельзя сказать, что ты живешь чужим умом… Но тогда получается… живешь своей глупостью. Время идет, а ты все продолжаешь «вялить рыбу»… Послезавтра тебе вновь пред строгие очи Федора Лукича явиться след… и что? Он ведь, жук, не преминет поинтересоваться, как идет это проклятое дело. Скажет со своим губернаторским нажимом, как могильной плитой придавит: «Я надеюсь, ты это время, голубчик, не мух от себя отгонял? Чем порадуешь, чем огорчишь? Что, брат, дожил до внуков и впал в “дедство”? Теряешь свою хваленую хватку, Николай Матвеевич, теряешь… Разочаровываешь меня, старика. А ведь искусство сыска – это догадка о том, чего до времени еще не знает общественность. Мне ли это вам говорить? Самое плохое в жизни то, что она проходит. Согласны? Вот… вот… Сердце надо беречь. И заметьте, не только свое, г-н Голядкин. Я ведь, сударь, по вашей милости покой потерял… Сны дурные вижу-с… То Наполеона, то огненный Марс, то декабристов, а то и вообще весь сон к чертовой матери! Ведь со всех сторон! Только вдумайтесь, со всех сторон клюют губернатора: и родня, и купцы, и сановники… Это же пожару подобно! И почему я, позвольте-с узнать, должен отвечать на все эти “пике”? Молчите? Ну так я вам поясню, дорогой вы мой Николай Матвеевич. И свинью допускают к столу, но только в виде ветчины или сала… Надеюсь, вам понятен намек?» Н-да… А ведь именно так и скажет, ежели ходу делу не будет, – мрачно резюмировал Голядкин. – По первости ласково начнет дудеть, точно слова его обуты в валенки. Ну, ну… ваше высокопревосходительство… Знаю я ваши бессонные ночи! Ах горе, ах напасть! – наш Федор Лукич заснул, забыв принять снотворное! Да чтоб ты подавился, старый хрыч, своими пилюлями!
Полицмейстер хрустнул в сердцах пальцами и мысленно чертыхнулся, продолжая воображаемый диалог с губернатором:
– Можно подумать, только вы у нас один эталон! Эх, Федор Лукич, Федор Лукич, не цените вы старую гвардию… – обиженно усмехнулся Голядкин. – Это о вас говорят: жил всю жизнь рисуясь и почил в «позе». Прости меня, Господи! Свят, свят! Но ведь и на солнце, знаете ли, уважаемый, есть пятна. Вот вам ведомы все мои промахи… Выговор за выговором лепите мне на лоб… А я меж тем ваши грешки доподлинно знаю! Пример вы берете со своего начальства в столице, а взятки – с подчиненных… Да, да… не спорьте, милостивый государь, и не хмурьте брови. К взяточникам в своей канцелярии вы относитесь снисходительно – это ведь ваши, а не мои коллеги по «беру». Ну-с, а то, что касается ваших ценных советов, господин «выговороносец», то я и без вас знаю, что надо идти вперед, за исключением тех случаев, когда перед тобой пропасть.
Николай Матвеевич с очевидной завистью посмотрел на беззаботных воробьев, что шумливо галдели в тополиной зелени листвы, потом на свое кислое отражение в зеркале, на безучастную к его проблемам, лежавшую на столе сафьяновую папку и принялся мерять шагами кабинет.
– Черт, черт, черт! Томлюсь тут, как судак, вынутый из ухи. Человеку в моем переплете, может, и надо-то всего лишь одно доброе слово… Ну-с, хоть пустячный намек на лояльность… и тут же на душе запоют райские птицы. Впрочем, все это мертвые слова и материи для вас, Федор Лукич. Вам вынь да положь раскрытие! Лупи результат, Голядкин! А там трава не расти… Вот так, вот так, братец. У жизни не всегда бритая щека. Верно мой батюшка, Царство ему Небесное, баял: «Где труп, дружок, там и черви». Старая истина, но как в десятку. Нет, нет, надо срочно предпринимать меры…
Николай Матвеевич подошел к книжному шкапу, машинально развернулся, прошелся к столу; мысли роились в его голове, но все бестолково и откровенно без пользы. Следовало копаться в деле Злакоманова, строить новые версии о возможных убийцах, а перед глазами маячила экваториальным закатом мрачная «физия» губернатора.
«“Эх, жаловалась пуговица: хоть в петлю полезай…” А может, все неудачи из-за того, что я о Боге забыл? Так нет же, в прошлое воскресенье всем семейством ходили к причастию. Нынче только среда… Нет, не я о Христе забыл, а Господь от меня отвернулся. Ладно, будет тебе, Коля, с ума сходить. Не ищи теневой стороны, ты ведь не цензор. Тебе бы в драку, а ты боишься кашля начальства за дверью. У мыши всегда на сердце кошки скребут. Боже мой, в кого ты превратился на этом посту, братец? Служил приставом и жил спокойно, лямку свою тащил не хуже других, а тут забрался н